Лекция 8. Нравственность перед искушением иномирностью

Нравственность перед искушением иномирностью

же терзают человека, словно дикие звери. Таким обра­зом, блаженство, вечная абсолютная радость оказывают­ся достижимыми только в случае отказа от земных по­требностей и страстей. И на Востоке, и на Западе (преж­де всего в монашестве), и в теософской традиции, объе­диняющей Запад и Восток, мы обнаруживаем разрабо­танную до деталей систему средств, уводящих от земного человеческого мира к трансцендентному, перед лицом ко­торого гаснет и истаивает человеческое «я», исчезают же­лания и импульсы действовать по своему почину. Это раз­ные виды медитации, физические и психические упражне­ния, аскеза, самовнушение, направленное на ощущение непосредственной причастности к Абсолюту, приводящие либо к нирване — бессознательному трансу с потерей личностной идентификации, либо к высокому экстазу, сопровождающемуся бурным переживанием приобщения к Высшему началу.

Интересно то, что традиция неприятия повседневного нашла в XX в. не только чисто религиозное, но и соб­ственно философское выражение. Такие авторы, как А. Бергсон или М. Хайдеггер совершенно по-разному ищут тот внерассудочный, внежитейский пласт реальности, ко­торый и почитают за истинный, пласт, уводящий нас от повседневности, от забот, от мира твердых форм и со­знательных волевых решений.

Вернемся, однако, к вопросу о земном и трансцен­дентном. Именно благодаря антимирской установке ре­лигии я не могу принять ее до конца. Вот уже и верю в посмертное бытие, признаю в Духе творящее начало мира, но не в силах отрицать и виноватить земную жизнь, счи­тать человеческую повседневность только плохой, только иллюзорной, только грешной. Не могу согласиться, что она — лишь юдоль страданий и ничего более. Грехов и страданий в ней, конечно, предостаточно, но все же в ней есть не только это. И потому она — ценность сама по себе в своей вторичности, тварности и иллюзорности.

Представление о том, что земная жизнь полностью сводится к страданию (о чем говорит «четверичная исти­на» буддизма), выступает, на мой взгляд, проявлением ипохондрического мировосприятия. Это депрессия, спро­ецированная на окружающую действительность, тяжкая меланхолия, получившая онтологический статус. На са­мом деле в повседневной человеческой жизни наряду со страданиями и трудностями есть и неисчислимое множе­ство радостей: высоких и низких, духовных и плотских, мгновенных и длительных. Ананда (блаженство) прису­ща бытию как таковому, в том числе бытию в его земном варианте. Здесь и творческие восхождения, и подвиги, и умиротворенная созерцательность, и восторги любви во всех ее проявлениях, и просто великолепное чувство того, что ты есть, существуешь, бытийствуешь. И против этих радостей не работает аргумент, что их кратковременность и преходящесть обращают их в страдание. Напротив, вре­менность делает их особенно яркими и острыми, порож­дает прелесть прощания и нежность воспоминаний. Луч­шие в мире произведения искусства воспевают не веч­ность, а временность: ушедшую любовь и цветок, кото­рый скоро увянет.

Созданный мастером предмет отделяется от него и жи­вет собственной жизнью. Дитя, взрослея, исполняется своих достоинств, не растворимых в том, что вложили в него мать и отец. Так и с миром. У него своя жизнь. И если есть существование за гробом и необходимость от­читаться перед Отцом и Промыслителем, почему надо зачеркивать те радости и свершения, что были ведомы на земном, досмертном пути?

Для обоснования правомерности любви к этому про­тиворечивому и грешному миру можно вьщвинуть несколь­ко эмоционально-личностных аргументов:

1. Невозможно не любить тот мир, в котором жи­вешь, ибо он твоя Родина. Тело — единственный дос­товерно известный способ существования нашего «я».

Дата добавления: 2014-01-20