Лекция пятая

Основи економічної теорії

Навчальний посібник

Л.Є. Сімків, Р.Б. Данилейчук,С.Я. Кісь,

І.І. Проданова, О.С. Яцюк

ЯЗЫКИ МОЛЧАНИЯ: СЕМИОТИКА НЕВЕРБАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ

Содержание

1.Невербальная коммуникация и невербальное поведение. Схема невербального поведения.

2. Особенности невербальной коммуникации в сравнении с речью.

3. Топономика или азбука молчания.

4. Семиотическая система запахов

Ключевые понятия: языки тела, невербальная маска, функции невербального поведения, координаты психического пространства: вертикаль, сагитталь, горизонталь, эгональ; внешние топономы, внутренние топономы

Как мы уже знаем, речь (естественный, вербальный язык) – это лишь малая часть того, что включает в понятие «язык» семиотика. А поскольку естественный язык занимает уникальное место среди других, то вполне возможна классификация, разделяющая все языки на вербальные и невербальные. То, благодаря чему мы при непосредственном общении понимаем друг друга без слов, и называют языком невербального (т.е. бессловесного, внеречевого) общения. Невербальная коммуникация является самой древней формой общения людей. Удивительное положение относительно средств невербальной коммуникации состоит в том, что, несмотря на такое совершенное средство общения, каким стал вербальный язык, в межличностном общении невербальные языки по некоторым усредненным подсчетам передают 65% всей информации.

«Несловесный язык» объединяет большой круг явлений и включает не только движения тела человека, но и самые различные предметы труда, быта, одежду, косметику, окружающую среду, архитектуру, т.е., все знаковое пространство человеческой культуры, все то, что не есть слово. Однако, понятие «невербальная коммуникация» и шире «невербальное поведение» чаще всего рассматривается в связи с индивидными и личностными характеристиками, когда изучаются те особенности поведения, которые дают возможность говорить о человеке как об индивидуальности и субъекте общения. «Невербальное поведение» - это языки тела. Такая тенденция является достаточно устойчивой и имеет под собой не только естественно-биологическое основание, но и социокультурное: рассмотреть самого человека как знак, включенный в другие знаковые образования.

Многочисленные данные о влиянии среды на невербальное поведение человека подтверждают факт существования устойчивых форм поведения (алгоритмов «паттернов») у людей одной эпохи, одного круга, одного уровня культуры, в которых представлены сочетания индивидных, личностных форм поведения с групповыми, социокультурными. Каждая общность воспроизводит в своих членах те качества личности и способы их выражения, которые соответствуют ее образу жизнедеятельности. Как отметил П.Тищенко: «Вся телесность человека во всех ее основополагающих проявлениях втягивается в культурный контекст, превращаясь в универсальный язык культуры…Объективация индивидом в собственном теле позиции социума является условием окультуривания телесности – превращения телесности человека в универсальную знаково-орудийную форму…Человеческое тело превращается в своеобразный текст, сгусток социальной памяти» (с.47). «Окультуривание телесности» чаще всего осуществляется в авторитарном режиме, является одним из механизмов контроля не столько над телом человека, сколько над его личностью, так как общество через поведение человека воспроизводит социально-желаемый спектр черт, которые должны иметь четкое внешнее выражение и, благодаря этому, легко диагностироваться окружающими.* Перечень этих черт может меняться в различные исторические эпохи, он может быть различен для разных социальных групп. Но важно одно, то, что поведенческая модель этих черт должна соответствовать социальным ожиданиям, в ней должны быть представлены идеологические запросы времени, нравственно-этические требования к личности. Так, в книге В. Кузнецовой «Кинофизиогномика» (1978 г.), подробно рассматриваются типажные характеристики актеров с точки зрения определенных социальных ожиданий, смену отношения к актеру в соответствии с изменением требований времени к его внешнему облику. Мы узнаем, что на протяжении долгого времени, в соответствии с определенными идеологическими установками, «настоящим» человеком был тот, кто отличался действенностью, упорством, стойкостью, мужеством, у него должно было быть простое лицо с крупными чертами, большие руки, широкие плечи, массивная фигура, белозубая улыбка, прямой взгляд, четкий жест и т.д. Все те, кто в силу природных обстоятельств или условий воспитания не соответствовали этой поведенческой модели, рисковали прослыть «гнилыми интеллигентами». Так с помощью социально-маркированных форм поведения осуществляется обществом деление на «своих» и «чужих». Стереотипы меняются, но сами модели не только остаются, но становятся более жесткими, так как теперь они подкрепляются аргументами из медицинских, социологических и прочих отраслей научных знаний.

Приведем одну из схем классификаций невербальной коммуникации, предложенную В.А.Лабунской, тем более что свой подход к изучению структуры невербального поведения автор обозначает как психосемиотический и социолингвистический.

СТРУКТУРНАЯ СХЕМА НЕВЕРБАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ

Главной из изображенных на схеме систем является оптическая. Зрительно воспринимаемый диапазон движений тела, жесты рук, движения глаз и лица принято называть кинесикой. Центральное место в кинесике занимает экспрессивная подструктура, которая подразделяется на выразительные движения и физиогномику. Выразительные движения, проявляющиеся в общении при различных психических состояниях, служат внешним выражением этих состояний, а также отношений к тем или другим лицам, предметам или явлениям действительности.

Еще одной подструктурой кинесики являются движения глаз или «контакт глаз». В этом разделе кинесики изучаются способы обмена взглядом во время беседы, длительность и частота фиксации взгляда на партнере, направление движения глаз.

Следующая структура невербального поведения — просодическая. Она отражается с помощью акустического канала. К ней примыкает экстралингвистическая структура, состоящая из речевых пауз, различных психофизиологических реакций человека: плач, кашель, смех, вздох и т. д.

Следующая система отражения невербального поведения — тактильно-кинестезическая. Тактильно-кинестезические данные поступают от рецепторов, находящихся в коже, мышцах, сухожилиях, суставах. Именно мышечные рецепторы сообщают о том, какова сила рукопожатия, поцелуя, насколько близко находится другой человек. Начиная с раннего возраста физический контакт в виде прикосновений, поглаживаний, поцелуев, похлопываний является важным средством развития личности. По этой причине они выделены в отдельную область изучения и представляют еще одну структуру невербального поведения — такесику. Такесическая структура находится под контролем не только тактильно-кинестезической системы отражения, но и воспринимается с помощью зрения (например, амплитуда движения при рукопожатии), слухового анализатора, что способствует оценке всех нюансов физического контакта.

Следующая структура невербального поведения — ольфакторная. Она получила свое название в соответствии с ольфакторной системой отражения, базирующейся на обонянии человека. Данная структура включает искусственные и естественные запахи (запах тела и косметики).

В качестве основных характеристик невербального поведения, с помощью которых можно описать любую из его структур (кинесическую, такесическую, просодическую структуры и систему запахов), выступают следующие: «степень дискретности — континуальности»; «степень произвольности — непроизвольности»; «степень осознанности — неосознаности невербального поведения»; «степень целенаправленности — нецеленаправленности; «степень интенциональности — непреднамеренности»; «степень определенности — неопределенности»; «степень абстрактности — конкретности»; «степень устойчивости — вариабельности»; «степень однозначности — многозначности»; «линейность — пространственно-временная целостность».

Соотнесение крайних позиций на каждой из шкал дают два абстрактных типа невербального поведения. Первый тип невербального поведение имеет такие характеристики, как высокая степень дискретности, произвольности, осознаваемости, целенаправленности, интенциональности, определенности, высокая степень отчужденности от действительных состояний и отношений личности, устойчивости (внеситуативности), однозначности и линейности. Второй тип невербального поведения представляет собой образование, имеющее такие характеристики, как континуальность, непроизвольность, неинтенциональность, неопределенность, высокая степень связи с психологическими и социально-психологическими характеристиками личности, вариабельность (зависимость от контекста общения), многозначность, пространственно-временная целостность. Между этими двумя типами невербального по ведения располагается все многообразие форм и паттернов невербального поведения личности, которые представляют собой совокупность движений, отличающихся сочетанием выше перечисленных параметров невербального поведения. Поэтому структура невербального поведения может быть представлена с точки зрения соотношения в ней движений определенного вида.

Наиболее полно особенности невербального поведения как специфического языка общения описаны американским психологом R.Harrison. В качестве критериев анализа невербального поведения им выбраны те, с помощью которых характеризуется вербальный язык: дискретность, произвольность, определенность, абстрактность.

Невербальный язык отличается от вербального по этим параметрам тем, что он континуальный, непроизвольный, вероятностный, конкретный. С точки зрения происхождения обоих языков отмечается то, что невербальный язык является природным, первичным, правополушарным. Нарушения речи, вызванные различными воздействиями на мозг (например, наркоз), приводят прежде всего к потере вербальной речи, как более позднего образования и, во вторую очередь, к нарушению невербальной коммуникации, как базирующейся на более древних структурах мозга (подкорка) и потому более устойчивой к деструктивным воздействиям. Исходя из происхождения обоих языков, R.Harrison вводит следующие характеристики: когнитивный – аффективный, логический – интуитивный, сознательно употребляемый – неосознанно используемый, целенаправленный – нецеленаправленный, интенциональный – непреднамеренный.

На основе признаков намеренности – ненамеренности можно различать три типа невербальных средств: 1) поведенческие знаки, которые обусловлены физиологическими реакциями на тот или иной стимул, например, потоотделение, дрожь, покраснение от страха, холода или стыда; 2) ненамеренные знаки, употребление которых обусловлено привычками человека – например, дергать себя за ухо без всякой надобности, чесать затылок, потирать ладони (такие знаки иногда называют самоадапторами); 3) собственно коммуникативные знаки – сигналы, которые передают информацию об объекте, событии или состоянии (интерактивные знаки), например, универсальными чертами поведения человека с высоким статусом представлялись такие как замедленность движений (вплоть до полной неподвижности, статичности), тихий голос, сдержанность в проявлении эмоций, прямой, неподвижный взгляд, сведенная к минимуму жестикуляция (А.К.Байбурин и А.Л.Топорков «У истоков этикета», с.66). Если человек, занимающий высокое положение в обществе, группе, демонстрирует иное невербальное поведение, то это резко изменяет отношение к нему, вызывает подозрение у окружающих людей, формирует недоверие и т.д.

С точки зрения пространственно-временных характеристик вербальный и невербальный языки отличаются тем, что первый имеет линейную временную последовательность, а второй представляет пространственно-временную целостность. Словесный диалог строится на основе поочередного обмена информацией – «ты говоришь – я слушаю; я говорю – ты слушаешь». Внеречевое же общение, выраженное в зримой пластике, содержит два одновременных встречных потока информации: «как я говорю и слушаю, и как ты говоришь и слушаешь». Причем эта одновременность, подобная особого рода пению дуэтом в опере, сохраняется и в ситуации обоюдного молчания. Иначе говоря, процесс невербального общения – непрерывен, а речевого - дискретен.

Вербальный язык легко кодируется и декодируется, чего нельзя сказать о невербальном языке. С этим связана такая особенность невербальных текстов, что значительная часть их не может быть переведена в код другого языка без существенной потери смысла для партнера.

Вербальный язык – это вокально-звуковое явление (по определению Э.Бенвениста, «языка без голоса не бывает»), в то время как невербальный язык строится из разнообразных движений.

Особенным, как заметил М.М. Бахтин, для невербального поведения является также то, что оно частично представлено и самому субъекту. Он не видит напряжения своих мышц, всей пластики своих поз, экспрессии своего лица, экспрессии его отношений к другому, в то время как партнер по взаимодействию может отражать невербальное поведение с помощью оптической, тактильно-кинестетической, акустической, ольфакторной систем, взаимодействие между которыми способствует возникновению многозначных связей между невербальным поведением и психологическими характеристиками личности.

Высокие диагностические возможности невербального поведения, его постоянная представленность другому («осязаемое данное») привели к развитию противоположной назначению невербального поведения функции – функции маскировки действительных переживаний и отношений человека, к развитию на ее основе способностей к управлению невербальным поведением, формирование которых поощряется во всех социальных группах и сообществах. Без таких «невербальных защит» трудно представить процесс социализации и вхождения личности в культуру. Социокультурная разработка «невербальных защит», «невербальных масок» осуществляется, как правило, в направлении отбора совокупности движений, делающих поведение человека социально-приемлемым, успешным, привлекательным (см. например, современные руководства по практическому взаимодействию). Далеко не случайно возведена в идеал система воспитания манер «gentleman»а: статусообразная неподвижность туловища, масковидность лица, ограниченность жестикуляции. Эта манера держаться как бы специально создана для того, чтобы в общении партнеры смогли скрыть свои истинные чувства, отношения друг к другу, ко всей ситуации взаимодействия. Описание различных невербальных «масок» можно найти в книгах по культуре поведения, в «наставлениях» по актерскому мастерству, в трактатах о живописи. Наиболее типичные невербальные «маски» используются человеком для того, чтобы создать нравственно-этический образ для другого человека. Всем известно, что скромный человек «должен» иметь склоненную голову и опущенные глаза.

Функции невербального поведения в общении.

Анализ имеющихся по данному вопросу исследований показывает, что каждая структура и подструктура невербального поведения выполняет информационную, регулятивную, аффективную функции. В этом плане нет приоритета у тех или иных компонентов невербального поведения. Они полифункциональны: 1) являются одним из показателей общей психомоторной активности личности, сопряженной с ее темпераментом (темп, амплитуда, интенсивность, гармоничность движений); 2) свидетельствуют об актуальных психических состояниях личности; 3) несут информацию о свойствах и качествах личности; 4) выражают отношения одного человека к другому; 5) свидетельствуют о развитии личности как субъекта общения: программы вступления в контакт, поддержания и выхода из него; 6) выступают в качестве показателя социального статуса личности; 7) говорят о ее принадлежности к той или иной группе, общности, культуре; 8) поддерживают оптимальный уровень близости между общающимися; 9) выполняют функцию социальной стратификации; 10) выражают качество и изменение взаимоотношений партнеров по общению, формируют эти отношения; 11) свидетельствуют о форме взаимодействия между людьми; 12) выполняют функции опережающей манифестации психологического содержания общения (относительно речи); 13) выступают в роли уточнения, изменения понимания вербального сообщения, усиливают эмоциональную насыщенность сказанного; 14) выполняют функцию экономии речевого сообщения; 15) выступают в качестве маскировки «я» личности; 16) контролируют аффект, создают условия его нейтрализации или социально-значимого аффективного отношения; 17) выполняют функцию разрядки, облегчения, регулируют процесс возбуждения.

Владение языком внеречевого общения – можно сравнить с устной речью необразованного человека. Последняя может быть яркой, верно построенной, но, при этом, грамота родного языка ему остается неведомой.

Обращение к невербальным языкам иных культур и народов показало, что невербальные языки отнюдь не универсальны. Противоположные примеры являются скорее исключением, нежели правилом. Такое исключение приводит К.Чапек в рассказе «Дирижер Калина». Человек оказывается по воле случая в чужой стране и, не зная языка этой страны, тем не менее, понимает случайно подслушанный разговор двух людей: «Слушая этот ночной разговор, я был совершенно убежден, что контрабас склонял кларнет к чему-то преступному. Я знал, что кларнет вернется домой и безвольно сделает все, что велел бас. Я все это слышал, а слышать – это больше, чем понимать слова. Я знал, что готовится преступление, и даже знал какое. Это было понятно из того, что слышалось в обоих голосах, это было в их тембре, в кадансе, в ритме, в паузах, в цезурах… Музыка – точная вещь, точнее речи!». Опыт глухонемых также показывает, что обучиться «иностранному» невербальному языку можно намного быстрее и легче, чем языку вербальному. Но все это является результатом не только особого дара людей с утонченным предметно-образным эмоциональным слухом, а в первую очередь, единой семиотической структурой невербальных средств коммуникации.

III. Топономика или азбука молчания.

Несмотря на различные способы отображения похожих чувств, желаний, отношений у разных народов, групп, индивидов, существует, и это установлено в практике взаимодействий, общепонятность, транслируемость без перевода различных видов искусств и знаковых телесных движений в различных культурных средах. Иначе говоря, чтобы быть понятным, любой текст должен иметь тенденцию быть текстом на «другом» языке, содержать в себе элементы перехода на чужой язык. Для языка тела таким «чужим», иным языком должен быть универсальный общечеловеческий код, в противном случае - перевод невозможен. Что это за универсальный, общечеловеческий код, выступающий посредником – переводчиком – с разных невербальных языков на общепонятные смыслы?

Один из вариантов ответа на этот вопрос содержится в гениальной работе Александра Бродецкого «Азбука молчания или топономика. А.Бродецкий утверждает, что все поиски алфавита или единиц невербальной коммуникации оставались мало продуктивными только потому, что они ограничивались изучением лишь статических жестов и поз. Можно вспомнить попытки шведского ученого Бердвистла, предложившего в качестве единицы телодвижений человека – «кин» или «кинему». Хотя отдельный кин самостоятельного значения не имеет, при его изменении изменяется вся структура. Совокупность единиц образует более сложные кинеморфы (нечто подобное фразам), которые и воспринимаются в ситуации общения. Впоследствии сам Бердвистл пришел к выводу, что построить удовлетворительный словарь телодвижений ему не удалось, так как понятие кина оказалось достаточно неопределенным, уводя от необходимых обобщений в сторону частностей, порой случайных. С этой позиции невозможно отличить естественные жестовые движения от искусственных, изобретенных. Придуманный искусственный жест-знак существует и воспринимается как статическая фиксация определенного сочетания позиции головы, корпуса, рук или ног. В связи с эти, в искусственном жесте невозможна подмена, перевод, например, положения руки мимикой. По мысли Бродецкого, «значение естественного знакового движения – в его связи со всем окружением человека и зависит от того, как это жестовое движение сориентировано в пространстве» (Бродецкий, с.9). Поэтому, при одном и том же направлении движения, от взгляда до перемещения всего тела, значение всегда будет одинаковым. По другому, особое значение здесь приобретает не то, какие мышцы сократились под влиянием душевного волнения, а куда было направлено это сокращение, в какую точку пространства. То, что знаковый характер движения выражается в направлении движения, чрезвычайно важно для понимания всех процессов происходящих в сфере общения. Это зафиксировала наша речь, которая сводит все, даже самое сложное, к элементарным двигательным актам, чаще всего к простым перемещениям пешехода. Так, мы идем по жизни тем или иным путем, можем заблуждаться, выбрать правильное направление в решение задач или свернуть с него; мы можем встретиться с трудностями, после чего уйти от них или, наоборот, пойти напролом; наша жизнь – полна падений и подъемов; мы ходим вокруг да около; ведем других за собой или плетемся в хвосте; часто нам надо осмотреться, чтобы потом – отступить или сделать решающий шаг вперед. Иногда мы даже способны поставить себя на место другого человека, встать на его точку зрения; возвысить себя в собственных глазах; пройти мимо удачи или войти в чье-то положение.

Если вслушаться в нашу речь еще внимательней, то станет очевидно, что пространственно координированными для нас являются не только большинство словосочетаний, и не только специальные слова, но и каждое слово, перед которым стоит предлог или в состав которого входит приставка – все эти «над» и «на», за» и «перед», «из» и «из-за», «от», «к», «с»… Иными словами, предполагается, что основное значение имеет не та или иная форма жестового движения, но его конкретная координация по осям трехмерного пространства. «Именно это обстоятельство позволяет обнаружить то, что каждый из нас и все мы вместе существуем как бы в двух пространствах. Первое из них – обычное, земное, где координаты – высота, широта, глубина ничего кроме себя самих не значат, и другое – тоже конкретное, наблюдаемое, но имеющее некоторую знаковую природу, где координаты уже приобретают определенное смысловое значение» (Бродецкий, с.13). Любой визуальный невербальный знак (условно можно изобразить его «звездочкой»), как и любой наблюдаемый объект, может быть скоординирован по трем основным осям трехмерного пространства.

· Местом пересечения этих координат является тот, кто в данный момент использует знак, т.е. субъект визуального невербального высказывания.

«Звездочка» - это конечный пункт знакового движения, его значимая цель. Можно только предположить, что в истоке человеческой цивилизации, все нынешние «пространственные иносказания» имели буквальный смысл. Затем, не меняясь по существу, они стали относиться к все более сложным жизненным процессам, к знаковой операциональной деятельности.

Эту цель – значимое местоположение – А.Бродецкий называет «топонома» (от греческого слова «топикос», что означает «место», «местность»). Топонома – элементарно значимая часть визуального невербального языка. Ее значение – это комплекс ассоциаций, связанных у человека с тем или иным локализованным местом в пространстве. Впервые догадку о существовании топоном высказал М.Чехов: «В воздухе остаются живые формы от движений моего тела»… «Еще глубже и тоньше овладеете вы характерностью роли, если к созданному вами телу присоедините и воображаемый центр… Даже вне пределов тела можете вы вообразить центр. Для Гамлета, Просперо или Отелло, например, вы можете поместить его перед телом. Для Санчо Пансы – сзади, понижи спины, и т.п.

Найдя воображаемое тело и центр и вжившись в них, вы заметите, что они становятся подвижными и способными меняться в зависимости от сценического положения. Вы заметите, что не только вы играете созданными вами телом и центром, но и они играют вами, вызывая новые душевные и телесные нюансы в вашем исполнении…

Вы готовите роль Дон Кихота… [Его] центр – сияющий, маленький, беспокойный, горячий – вращается высоко-высоко над его головой…

[Враг приближается и] центр уходит все выше и выше…

[Дон Кихот нападает]. В мгновение ока центр падает вниз и застывает в верхней части груди, спирая дыхание!

Прыжок на врага, и центр, теперь маленький, темный как мяч на резинке, летает вправо и влево, вперед и назад. Вслед за ним мечется рыцарь, то пригибаясь всем телом к земле, ширясь в плечах, то на мгновение худея и устремляясь вверх на цыпочках…» («Михаил Чехов. Литературное наследие». Москва, «Искусство», 1995. В 2-х томах. Т.2).

Поскольку язык тела континуален, то все возможные «центры» движения – топономы - заполняют полностью психическое пространство жизнедеятельности человека. При этом, местоположение большинства топоном внутри пространства может быть определено по другим менее численным топономам, расположенных непосредственно на линии координат. Таким образом, одну часть топоном можно отнести к координируемым, а другую – к координирующим. В результате, получаются три типа координирующих топоном (вертикальные, сагиттальные и горизонтальные) и одной центральной. Координирующие топономы каждого типа подразделяются на шесть групп - верхнюю-нижнюю, переднюю-заднюю, правую-левую. Отличие значений топоном друг от друга внутри каждой группы определяется степенью удаленности (расстоянием) каждой из них от центральной топономы. «Координирующие топономы не имеют формы. Они условны и невидимы точно так же, как и линии координат, которые они образуют. И подобно тому, как изображение осей координат – это фиксация некоторой общей договоренности об ориентирах окружающего человека пространства, так и изображение их составляющих топоном, есть не более чем условное изображение основных стереотипов психологии восприятия пространства, связанного у нас с такими понятиями как «вверху», «внизу», «сзади», «спереди», «справа» и «слева». Однако в отличие от координирующих топоном (назовем их основными), координируемые (присвоим им название – простые) всегда имеют конкретную форму визуального невербального знака – жеста, взгляда, архитектурной детали, театральной мизансцены и т.д.» (Бродецкий, с. 16-17). Простые топономы – это элементарные невербальные знаки, лежащие в основе всех видов и форм невербальной визуальной коммуникации, значение которых определяется по их положению относительно основных топоном, а значение последних – направлением и степенью удаленности от центральной топономы.

Из этого вытекают два следствия. Первое – у одинаковых по форме невербальных знаков с разными топономами невербальное значение не совпадает. Второе – у разных по форме невербальных знаков с одинаковыми топономами невербальное значение совпадает.

И еще одно важное положение вводит автор топономики. Система координат трехмерного очеловеченного пространства как основа топономики проникает в подсознание человека не сразу, но с определенной очередностью. Топономный мир новорожденного является одномерным. Первая координата, которую он усваивает – это вертикаль. Все основные функции (передвижение, питание, избавление от опасности и т.п.) у человеческого детеныша приходит сверху, от родителей. Помощь и верх – для младенца одно и то же. Действия самого ребенка, направленные на преодоление силы тяжести есть важный акт самоутверждения, а также проходящие по вертикали взаимоотношения со взрослыми, со сверстниками, младшими детьми и с предметами во время игр, - все нашло свое отражение во внеречевом визуальном языке общения. Впоследствии, оторванное от обычной для него цели, конкретное действие становится знаком в иной ситуации. Наличие в нашей речи ансамбля слов с вертикальной ассоциацией – это производное, своеобразный перевод с одного языка, свойственного всему живому – языка тела, на символический язык. Процесс формирования вертикальных ассоциаций не заканчивается в детстве, но продолжается в течение всей жизни на основе личного опыта, общественной памяти и на основе формирования современных нам ассоциаций, рожденных освоением космического пространства. Доминирующим значением этой координатной оси является ее значение как иерархически-социальной связи.

Для более старшего ребенка топономный мир уже двухмерный. Сагитталь (от латинского sagitta – стрела) объединяет все то, что находится спереди (фронт) и сзади (тыл) от каждого из нас. Сагиталль – координата независимости, вектор траты двигательной энергии. Три фазы сагиттального движения: устремленность к объекту, достижение его и обладание им приводят к архетипическому слиянию субъекта и объекта в единое целое. С механизмом проектирования собственных устремлений к объекту тесно связаны первые понятия о времени – будет, есть и было. Будет – предощущение движения к объекту; Есть – архетипическое слияние с объектом; Было – память о проделанном пути. Психологическое время – сагиттально. Фронт – притяжение. Тыл – отторжение. С позиции сагиттального обзора только для троих общающихся в их совокупности пространство лишено terra incognita. Не отсюда ли, из пространства объективно-всесторонней информированности при общении, тяга к триаде во всех сферах жизни. Три - это целостная, завершенная единица, молекула взаимодействия отдельных атомов социального бытия. Движения по сагиттали изначально носят импульсивный, спонтанный характер, а затем полностью подчиненный, прежде всего, эмоциональному состоянию архетипического желания слиться с объектом в одно целое.

И, наконец, последняя координата – горизонталь. Только психологический мир взрослого существует в полноценном, объемном трехмерном очеловеченном пространстве. Главное, что отличает горизонталь от вертикали и сагиттали – это то, что она не является вектором движения. Это координата устойчивости, асимметрии. Если здесь и происходит движение, то только вширь. Горизонталь – координата выбора и сравнительного анализа. «Право» и «лево» связаны с функциональной асимметрией двух полушарий головного мозга. Это координата операций сравнения, сопоставления иерархически равных объектов при равной их целевой значимости. Если расположенные объекты по вертикали воспринимаются по критерию иерархической значимости; если расположение объектов по сагиттали воспринимается с точки зрения трудности их достижения, то расположение по горизонтали – предполагает выбор из равных по иерархии и трудности достижения (доступности) предметов. Результат выбора здесь зависит, прежде всего, от сравнительного анализа и умения разглядеть признаки асимметричности. Так начинает формироваться первая и самая главная «право-левая» ассоциация – горизонталь как совокупность топоном аналитической деятельности, рациональных связей. Способность различать правое и левое не менее сложна, чем само видение. Различая правое и левое, человек разделяет пространство по отношению к себе, принимая себя за центр. А поскольку мое «правое» это «левое» другого, то для координации действий необходимо договориться, чтобы определить, где правая, а где левая сторона. Поэтому горизонталь еще и координата конфликтов (если цели разные) и взаимодействий. Где право и лево у загонщиков зверя? Где общее право и лево у сидящих вокруг одного стола? Необходимость слова в координации именно по горизонтали указывает на то, что именно она является как бы мостом между жестом и словом. Интересно отметить, что пространственные стереотипы, связанные с понятием «правое» - «левое» ассоциируются с такими бинарными оппозициями как мужской – женский, хороший – плохой, позитивный – негативный, живой – мертвый, ближний - дальний, внутренний - внешний (Толстой Н.И.,с.171-173). В диалоге «права на право» попеременно переходят от одного собеседника к другому. В монологе «право на право» принадлежит говорящему полностью. Горизонтальные топономы формируются в последнюю очередь, после вертикальных и сагиттальных, как по мере развития каждого ребенка с началом его пространственно-аналитической деятельности, так и в эволюции всего человечества. На историческую и конкретно биографическую молодость горизонтальных топоном указывает, в частности, и то, что многие люди до сих пор плохо ориентируются по горизонтали, часто путая «право» и «лево». «Право–лево» – не только асимметрия, но и доминирование в культуре праворукости. Наши праотцы с дубинкой в правой руке очень хорошо знали, что такая же дубинка противника находится в противоположной, левой от них стороне. «Главной» эта рука считалась у египтян, живших 5 тысячелетий назад. Древние греки и римляне связывали с ней представление о добре, честности, силе, возлагая на левую руку ответственность за все несчастья. В дальнейшем все это свелось к формуле: от всего, что обращено ко мне, активность находится в левой от меня зоне. Напомним, что из-за перекрещивания нервных волокон информация о левой от нас части пространства сетчатка глаза передает в правое полушарие и наоборот. Итак, горизонталь выступает вектором взаимодействия, диалога.

Завершая свою работу А. Бродецкий написал, что «топонома – это комплекс стереотипных ассоциаций, связанных у человека с такими понятиями как верх, низ, фронт, тыл, право, лево и центр-Я и областями пространства, заключенными в пределах этих ассоциативных координат.

Топономы, расположенные на каждой из трех координат – одномерны (например, «верховенство», «низость», «целеустремленность» и др.).

Топонома на условной плоскости внутреннего пространства, скоординированная по двум одномерным топономам как усложненный комплекс ассоциаций (например, «высокая цель», «низкий поступок», «правое дело» и т.п.) - это двухмерная топонома.

Топонома, скоординированная по трем ассоциативным осям – трехмерна (например, «высокая правая цель», «тяжелое неправедное прошлое» и др.).

Воспринимая какой-либо факт и совершая любое по форме жестовое движение, человек как бы устремляется к выбранной им топономе и, тем самым указывает на нее. Этот выбор-указание и есть знак отношения к чьему-либо слову или поступку.

«К различным попыткам разгадать тайну числа 7, добавим еще одно предположение: семь – это минимальное количество векторов, которое необходимо для ориентации в трехмерном пространстве и, одновременно, это число означает количество психологических координат внеречевого пространственного общения.

Каждое из трех измерений – вертикаль, сагитталь и горизонталь, несут стереотипное ассоциативное значение своих топоном, являясь координатами внутреннего и внешнего очеловеченного пространства. Соответственно этому, все топономы можно подразделить не только на координирующие и координируемые, но и на внешние и внутренние.

Внешние топономы – в детстве формируют значение внутренних топоном, а у взрослых вновь проецируются во внешний мир.

Не имея решающего значения в обычных индивидуальных трудовых операциях, внешние топономы приобретают ведущую роль во всех сферах непосредственного человеческого общения: служат основой невербальной коммуникации и основополагающим началом композиции во всех пространственных визуальных видах искусства.

Внутренние топономы – это отражение внешних топоном, существующее в подсознании каждого человека.

При этом каждый из нас, разумеется, имеет свою собственную модель мира. Благодаря тому, что такая модель скоординирована в системе общих для всех психологических координат и помогает людям соотносить свои индивидуальные модели мира и друг с другом, и с объективной реальностью. Такая общность координат позволяет избежать вавилонского столпотворения представлений об окружающем нас мире.

Таким образом, предполагается следующий процесс: реальные координаты внешнего мира, как бы обрастая комплексом ассоциаций, по очереди входят во внутренний мир человека непосредственно как этот комплекс. Затем возвращаются во внешний мир, очеловечивая тем самым систему координат, объективно предопределенную гравитационным полем земли и генетическими предпосылками строения тела.

Тот факт, что ассоциативные координаты психологического пространства являются равнозначными для всех и, одновременно, находятся в подсознании у каждого и то, что они же определяют во многом коммуникативные процессы, позволяет предположить наличие пространственной формы коллективного подсознания, объемное исследование которого еще впереди» (Бродецкий, с.160-161).

IV. И последнее. В качестве иллюстрации семиотического анализа одного из невербальных (телесных) кодов приведем отрывок из работы Шаал Б., Руби К., Марлье Л. и др. «Изменчивость и универсалии в воспринимаемом пространстве запахов» (Межкультурные подходы к исследованию обонятельного гедонизма).

ПРОСТРАНСТВО ЗАПАХОВ И ОЛЬФАКТОРНАЯ ЛЕКСИКА

Одна из первых попыток сравнить категориальные нормы организации запахов была предпринята в 1988 г. Шлейдтом, Ньюменом и Мориситой в Западной Германии и в Японии, двух глубоко различных, но высокоразвитых странах. При этом не использовались ни обонятельные, ни вербальные стимулы, кроме просьбы назвать все знакомые запахи, приятные и неприятные, и описать объекты/контексты, с которыми они ассоциируются. 166 немецких и 88 японских респондентов употребили в общей сложности 2040 слов, имеющих отношение к запахам, и привели 3520 контекстных запаховых ассоциаций.

В целом результаты японской выборки дают меньшую пропорцию ольфакторных терминов и ассоциаций, нежели результаты опроса немцев (26% слов, обозначающих запахи, против 74% и 17% ольфакторных ассоциаций против 83%, соответственно). В целях сравнения двух культур все слова, обозначающие запахи, были разбиты на 5 больших функциональных групп («цивилизация»: искусственные запахи повседневной среды; «пища и напитки»; «природа»: запахи естественной среды; «человеческие запахи»; «иные запахи», в частности, связанные с разложением). Авторы отмечают, прежде всего, совпадения двух изучаемых культур и указывают на ряд значимых различий между ними. Ответы и японцев, и немцев сходным образом (в пропорции) распределяются внутри больших классов, причем содержат примерно равное количество приятных и неприятных запахов. Как и следовало ожидать, источники запахов, входящие в каждый из классов, могут значительно различаться. Так, например, в категории «цивилизация» приятно пахнущими предметами для немцев являются свечи, чистые простыни, свежевыстиранная одежда, а для японцев — те, что имеют отношение к ванной. В категории «пища» японцы отдают предпочтение рису, немцы — мясу и субпродуктам. Наконец, в категории «природа» немцы чаще всего упоминают лес и траву, а японцы — цветы. В обеих группах отмечается значение человеческих запахов, преимущественно с негативной оценкой. Внутри каждой категории обе группы респондентов согласны относительно источников неприятных запахов («цивилизация»: дымы, выхлопные газы; «пища и напитки»: пригоревшее, испорченное, тухлые яйца и рыба; «природа»: экскременты животных; «человеческие запахи»: телесные выделения и экскременты).

Следует отметить, что исследование Шлейдта и др. строится на классификации скорее источников запаха, чем самих запахов. Группируя слова, авторы фактически имеют в виду объекты, связанные в семантическом плане; сомнительно, чтобы речь действительно шла о запахе этих объектов. Напротив, зачастую в эти категории входят объекты, по-разному пахнущие в разных культурах. Если цель этой классификации состоит в том, чтобы установить функцию обоняния, то вопрос о существовании не семантических, а ольфакторных универсалий остается открытым. Мы, тем не менее, исходим из гипотезы, что в области запахов, как и в области цвета, существуют если не универсалии, то, по крайней мере, точки перцептивного пересечения, на которых строится категоризация объектов окружающего мира. Поиск подобных «фокусов» предполагает создание классификации запахов, а не слов, означающих запахи.

Исследование Дюпира представляется более «ощутимым». Дюпир изучил с этнографической точки зрения лексику запахов у сенегальской народности Сереер Н'Дут, у которой ольфакторное и вкусовое восприятие служит эксплицитным организующим началом окружающего мира; иначе говоря, в этом обществе оппозиции предметов недвусмысленно основаны на оппозиции запахов. Собранные им обширные данные (опрошен целый ряд жителей одной деревни, среди них 4 основных респондента) мы представим выборочно, сделав акцент на гедонистических разграничениях туземцев. Ольфакторные категории, действующие в этой группе, схематически представлены в таблице 1. Судя по всему, Н'Дут четко выделяют, с одной стороны, класс хороших запахов, а с другой — три категории плохих запахов и одну категорию запахов двойственных, приятных или неприятных в зависимости от контекста. Все пять классов имеют свои особые названия, и мы вправе задаться вопросом, не выполняют ли эти названия функцию точек перцептивного пересечения, обозначающих четкие Ольфакторные ощущения, не соотносящиеся с объектом-источником запаха (ср. понятие «базового термина» у Берлина и Кея). В таблице 1 дано несколько источников запаха, репрезентативных для данных терминов. Интересно, что пять различных терминов относятся к различным нюансам человеческих запахов. Так, hеп характеризует соседние этносы, Бамбара и Н'Дут, которые моются и пользуются духами; sип обозначает ребенка (мочу), взрослого Н'Дут или этносы (европейцев и ливанцев), которые, как считается, редко моются; hоt определяет телесную вонь, вызванную испусканием кишечных газов или запахом изо рта, а hеs — кормящую мать или другие соседние этносы (Диола и Маниак).

Вербальная классификация запахов у Н'Дут усложнена в силу пересечения трех планов — перцептивного, метафорического и ритуального. Например, в лексике зафиксированы две формы человеческих запахов: первая (kiili атеf) — это личный запах человека, самым очевидным источником которого является потная подмышка; вторая (соопа) — форма абстрактная: это проявление души, материализующейся в пульсации родничка новорожденного; с ней связаны погребальные ритуалы. Впрочем, этот метафорический элемент присутствует и в ольфакторной лексике европейских языков (ср., например, выражение «вонючий тип»).

Если попытаться сравнить результаты, полученные при изучении сенегальских Н'Дут, с предыдущим исследованием, касающимся немцев и японцев, то можно отметить, что внимание респондентов привлекали схожие категории запахов, и на них же основана структура ольфакторного пространства, или, во всяком случае, ольфакторной лексики. Во всех трех языках закрепившиеся в перцепции категориальные нормы функционируют, по-видимому, сходным образом: в частности, запахи растительности в большинстве случаев оцениваются как приятные, тогда как человеческие запахи, запахи экскрементов и гнили считаются очень неприятными.

«В засуху в густонаселенных деревнях преобладают неприятные запахи — экскрементов, кишечных газов, трупов, человеческого тела и домашних животных, содержащихся вблизи жилья, — поэтому все усилия сосредоточены на том, чтобы их избежать, удалить, скрыть».

Другие исследования ольфакторной лексики, прово­дившиеся независимо друг от друга в Австрии, Великобритании и в США, свидетельствуют о той же тенденции: сходстве в гедонистической оценке неприятных запахов (фекалий, пота, мускуса, аммония; едкого запаха, запаха гниения). В целом результаты последних работ указывают на то, что запахи человеческого тела, как правило, отвергаются, но запахи близких людей или соплеменников оцениваются не столь негативно, а иногда даже позитивно, как в случае с детскими запахами. Ниже мы еще будем говорить о месте неприятных запахов в ольфакторном пространстве.

Таблица 1. Ольфакторные категории сенегальского племени Сереер Н¢Дут.

Hen	hes	hot	Sun	pirik pen
«душистый»	«молоко-рыба»	«тухлый»	«пахнущий мочой»	«кислый»
Цветы     фрукты   сырой лук   арахисовый соус   лимон   Сереер Н¢Дут   Бамбара	молоко     рыба   коза   корова     антилопа   шакал   кормящая мать   соседние племена	некоторые грибы   свинья   утка   верблюд     собака   труп   кишечные газы	обезьяны     лошадь   собака   мочегонные растения   дети   взрослые Н¢Дут   европейцы	некоторые коренья   томаты   осел
Приятный	Приятный или неприятный	Неприятный

Туземные термины выделены курсивом; к ним дан перевод, ряд репрезентативных источников запаха и местная гедонистическая характеристика (по Дюпиру).

ГЕДОНИСТИЧЕСКАЯ ОЦЕНКА ЗАПАХОВ У ВЗРОСЛЫХ, ПРИНАДЛЕЖАЩИХ К РАЗЛИЧНЫМ КУЛЬТУРАМ.

Второй подход заключается в создании ольфакторной палитры, то есть серии запахов, отобранных в силу репрезентативности их химико-сенсорных свойств для данной культуры. Критериями отбора служат функциональные (пищевые, социальные запахи, запахи окружающей среды), гедонистические, психологические (знакомый, новый) и химические понятия (запахи чистые или сложные). Затем эти запахи предъявляются респондентам, принадлежащим к различным культурным средам. Ниже приведены результаты трех экспериментов, где были использованы выборки взрослого населения.

В рамках первого исследования 16 отобранным группам по 30 человек, принадлежащим к 16 разным этносам и национальностям, были предложены 22 запаха (из них 18 — пищевые запахи). Каждый участник оценивал эти запахи и наносил их на шкалу — от 1 (очень неприятный) до 9 (очень приятный). На схеме 1 отражены средние гедонистические параметры, установленные для каждого запаха в изучаемых выборках. Уже на глаз видно, что рисунок гедонистических реакций на предложенную серию запахов на удивление сходен. Многие запахи во всех исследуемых культурах получили однозначно позитивную оценку. К таким аппетитным ароматам относятся запахи растительных субстанций — банана, мяты, лимона, ванили, вишни, клубники, аниса и винограда (в убывающем порядке предпочтений). И наоборот, представители всех стран единодушно относят многие запахи (такие, как запах газа, скунса, дыма) к негативной части шкалы. Однако результаты свидетельствуют и о ряде существенных различий. Так, например, запах метилсалицилата в странах Северной Америки оценивается весьма высоко, но в других странах к нему относятся скорее нейтрально, а «нос» англичанина и швейцарца ставит ему такую же оценку, как запаху скунса. С другой стороны, запах газа (меркаптана), который почти во всех странах считается самым неприятным, вызвал гораздо менее негативную реакцию у респондентов-индийцев.

Анализ близких гедонистических оценок по регионам позволяет, однако, предположить наличие региональной специфики в сфере ольфакторных предпочтений (см. схему 2). Так, например, семь обследованных европейских стран образуют однородное целое. То же самое можно сказать и о группах стран Северной, Центральной Америки и Азии. Еще поразительнее, что между реакциями различных этнических групп, проживающих в одной стране, по-видимому, нет принципиальных различий (как между выходцами из Тайваня, живущими в Калифорнии, и коренными калифорнийцами, или между африканерами и тсвана в Южной Африке); этот факт подразумевает наличие региональных гедонистических конвергенции, вызванных общностью экологической и пищевой «химиосферы».

Еще одно исследование, осуществленное при финансовой поддержке Национального географического общества США (NGS), отличается широтой охвата: 1,42 млн. человек со всех континентов выразили свое отношение к 6 одорантам. Имеется в виду часть подписчиков ежемесячного журнала этого научного общества, выходящего 11-миллионным тиражом. Нужно сразу подчеркнуть, что, несмотря на грандиозные размеры выборки, в ней есть лукавство: к опросу привлекаются люди, читающие англоязычный специализированный журнал. С этой важной оговоркой неспешный анализ полученной массы данных позволяет выявить интересные тенденции.

Читателям были предложены микрокапсулы с 6 запахами: пота-мочи (андростенон), банана (амилацетат), мускуса (галаксолид), гвоздики (евгенол), розы, газа (меркаптаны). По каждому запаху нужно было ответить на 6 вопросов (таблица 2). Здесь мы рассмотрим лишь ответы на вопросы 1 и 2.

Таблица 2. Анкета относительно восприятия 6 запахов, предложенных в ходе опроса Национального географического общества.

1) Ощутили ли вы какой-либо запах? (ответ: да/нет)

2) Как Вы оцениваете этот запах? (ответ по пятибалльной шкале, от очень приятного до очень неприятного)

3) Какова интенсивность этого запаха? (ответ по пятибалльной шкале, от очень слабого до очень сильного)

4) Вызывает ли у Вас этот запах какое-либо воспоминание? (ответ: да/нет; описание)

5) Могли бы Вы съесть что-нибудь, имеющее этот запах? (ответ: да/нет/не знаю)

6) Могли бы Вы использовать этот запах для тела? (ответ: да/нет/не знаю)

7) Каким словом можно точнее всего описать этот запах? (ответ: без запаха, цветочный, мускусный; запах мочи, гниения, краски, пряностей, леса, фруктов, горелого; сладковатый, другое)

Все респонденты, независимо от принадлежности к той или иной культуре, придерживались следующей иерархии предпочтений: роза> гвоздика> банан> мускус >пот-моча> газ. Однако этот усредненный порядок несколько варьировался в зависимости от пола и местожительства респондентов. Так, мужчины более позитивно оценили запахи банана, пота-мочи и газа, тогда как женщинам больше понравились запахи мускуса, гвоздики и розы (см. схему 3). Географический же фактор по-разному влияет на гедонистические оценки респондентов. Для его анализа ответы о преференциях между 6 запахами были поделены на 9 групп стран (из-за языка анкеты подход оказался очень англоцентричным). Среднестатистические результаты приводятся на схеме 3. Так, запах пота-мочи (андростенон) ниже всего ценится в Европе, тогда как во всех остальных регионах его средняя оценка выше 3/5. Запах мускуса меньше всего нравится жителям азиатских стран, а больше всего — респондентам из Африки, Великобритании и Австралии, 50% которых выразили готовность использовать его как духи. Запах газа (напоминающий также запах разлагающейся органики) низко ценится везде: его преференциальная оценка —1,5/5. Фруктовый запах банана очень нравится жителям Карибских островов, Центральной и Южной Америки, Азии и Африки, меньше — в США и в Европе. Очень неоднородны оценки запаха гвоздики: реже всего его предпочитают респонденты из Азии, Латинской Америки и Европы, тогда как в США и Канаде к нему относятся более позитивно. Наконец, запах розы, как правило, оценивается положительно, особенно в Африке и Латинской Америке.

Два представленных выше исследования позволяют выявить разные среднестатистические модели гедонистической оценки запахов в зависимости от культурной и национальной среды. На данный момент эти различия в ответах носят чисто описательный характер и требуют объяснения, для чего необходимо изучение различных переменных, например, раннего химикосенсорного опыта, режима питания, гигиенических привычек, межличностной толерантности, гигиены городской среды и т.д.

Кроме того, исследование, проведенное Национальным географическим обществом, показывает, что ольфакторные способности респондентов могут варьироваться в зависимости от географического ареала проживания. Умение распознавать некоторые одоранты распределяется среди населения неравномерно. Так, 33% американских респондентов-мужчин и 24% женщин (соответственно, 24% и 16% европейцев и 22% и 16% африканцев) проявили пониженную чувствительность к запаху андростенона, тогда как у остальных уровень чувствительности к нему был нормальным. В обычных случаях недостаточная чувствительность обнаруживается в отношении запахов со многими составляющими и меняется в зависимости от возраста, пола и ольфакторного опыта индивида. Эта ограниченная чувствительность может отражаться на гедонистических оценочных суждениях; действительно, в гедонистической оценке андростенона опрошенные разделились на две группы: взрослые люди с гипочувствительностью к нему оценили его положительно, респонденты с нормальной чувствительностью — скорее негативно.

В рамках третьего исследования сравнивались реакции мужчин и женщин трех стран (Германии, Италии и Японии) на запахи реального мира, а именно на телесные запахи супруга (в частности, на запах пота). Исследование имело двоякую цель: изучить способность супругов узнавать друг друга только по запаху и оценить эмоциональное значение телесных запахов знакомых и незнакомых людей. В каждой культурной выборке каждому респонденту предлагалось 10 футболок, которые до этого носили на голое тело разные люди, включая его самого и его супруга. Ученые исходили из гипотезы, что представители т.н. «контактных» культур (Италия), в отличие от представителей культур «неконтактных» (Япония, Германия), дадут ответы, свидетельствующие о лучшей способности к распознанию запаха и большей толерантности по отношению к неприятным запахам других людей. Однако результаты исследования не подтвердили этой гипотезы. Напротив, представители всех трех культурных единиц вели себя сходным образом, демонстрируя одинаковую способность распознавать в предложенном ряду привычные запахи (свой и супруга). Больше того, гедонистические оценки мужчин и женщин во всех трех культурных группах оказались сходными: запах мужчины везде оценивался как менее приятный, чем запах женщины. В целом женщины отнесли запах своего супруга к числу неприятных; самыми категоричными в суждениях оказались японки. Напротив, мужчины, независимо от культурной принадлежности, оценили запах партнерши как приятный. Сходные результаты были получены и в ходе аналогичного исследования, проведенного в США.

Таким образом, представители как минимум трех урбанистических культур с различными социальными и гигиеническими нормами обнаружили сходные гедонистические оценки телесных запахов. Представляется, однако, что японки сильнее реагируют на ольфакторные признаки супруга. Можно предположить, что эта тенденция связана с резким осуждением телесных запахов (в частности, запаха пота) в данной культуре. Так, запах пота стал в Японии причиной военной реформы; к тому же он считается симптомом болезни (бромидроза), и японские врачи разработали радикальную методику его лечения — удаление потовых желез.

В целом в ходе всех этих межкультурных ольфакторных опросов, касающихся как непосредственных реакций на запахи, так и связанных с ними воспоминаний, было выявлено как сходство, так и изменчивость гедонистических оценок. В качестве сходных межкультурных моментов можно назвать единодушное неприятие запахов, сопровождающих гниение (меркаптаны), и запахов фекалий; правда, разные культуры демонстрируют и разную степень толерантности по отношению к ним. Так, например, респонденты-индийцы более терпимы к запахам скунса и газа (меркаптанам), по крайней мере предложенным в виде микрокапсул. В то же время телесные запахи, в частности, запах пота и мочи, всюду получили негативную оценку. Мужские запахи (или их синтетические заменители, как андростенон) неприятны всем, если на их оценку не влияют интимные или дружеские отношения, тогда как запахи женские (с менее выраженным запахом пота и мочи) оцениваются как более привлекательные. Оценка запаха как неприятного часто дублируется у респондентов его оценкой как очень сильного или же незнакомого. Если слабый запах может быть назван приятным, то в более сильной концентрации он вызывает неприятие (использование жасминной, скатоловой и мускусной эссенций в духах, но в слабой концентрации).

На гедонистическую оценку запаха, по-видимому, оказывает сильное влияние контекст, в котором она высказывается, и метаболизм индивида: так, запах жареной рыбы будет приятным до еды, но менее приятным, когда человек сыт; он будет приемлемым в ресторане, но наверняка не в концертном зале. Этим можно объяснить тот факт, что внеконтекстуальные сенсорные исследования иногда приводят к парадоксальным результатам: например, согласно указанному исследованию Пенгборна и др., у французской выборки слабо выражено приятие запаха чеснока, хотя считается, что эта приправа очень популярна во Франции.

ВЫВОДЫ:

ГЕДОНИСТИЧЕСКИЕ ИНВАРИАНТЫ И ПЕРЕМЕННЫЕ В РАМКАХ

ОЛЬФАКТОРНОГО ПРОСТРАНСТВА

Вышеупомянутые межкультурные подходы, основанные как на эксперименте, так и на «партиципации», скорее в целом подтверждают гипотезу об относительном оценочном консенсусе применительно к отрицательному полюсу запаховой гаммы и значительной вариативности гедонистических суждений применительно к ее положительному полюсу. Сравнение различных возрастных групп в рамках одной культуры дает аналогичные результаты. Более выраженное согласие в гедонистических оценках наиболее «негативных» запахов, по-видимому, почти не связано с возрастом и полом индивида, но может быть связано с особенностями химико-сенсорного восприятия (частичной аносмией), меняющимися в зависимости от пола и возраста. Напротив, различия в оценке «нейтральных» или «положительных» запахов, видимо, в значительной мере обусловлены этими переменными.

Аффективная поляризация приятных запахов (и вкусов), как представляется, связана в первую очередь с питанием. Культурные влияния в этой сфере осуществляются на индивидуальном уровне, через многообразные процессы привыкания, обучения, выработки условных рефлексов, подражания, регулируя систему личностных предпочтений в соответствии с нормами, присущими данной локальной группе. Тем самым индивидуальные обонятельно-вкусовые преференции сложным образом «нормализуются» в сфере питания (и, скорее всего, в области гигиены и окружающих ароматов). Нередко случается, что изначально отталкивающие запахи (для детей или взрослых, принадлежащих к иной культуре) через эти механизмы культурного моделирования предпочтений могут приобретать позитивную окраску. Этот особый случай часто описывается применительно к запахам с сильным тактильным компонентом, таким, как запах табака, кофе, уксуса, горчицы, хрена, перца и т.д. Меньшее отвращение к запаху фекалий (человека и животных) отмечено также в группах, для которых характерна высокая агрономическая оценка экскрементов.

По отношению к некоторым запахам общество может испытывать фобию в одной функциональной сфере (например, в гигиене) и одновременно считать их привлекательными в другой (например, в питании). Так, отторжение неприятных запахов в контексте человеческих отношений вовсе не препятствует гастрономической приверженности к ним: немало продуктов ценятся в какой-либо местности несмотря на то, что пахнут почти как экскременты (мюнстерский, маруальский и корсиканский сыры во Франции, дуриан в Азии, дичь с душком у эскимосов, подтухшая рыба у скандиновов). Однако, по крайней мере по отношению к сыру, региональная приверженность к сильнопахнущим сортам возникла, по-видимому, не так давно. Таким образом, химико-сенсорные предпочтения и толерантность являются также результатом исторических процессов: Корбен показал это на материале фекальных миазмов и духов, Фландрен – кулинарных предпочтений, а Кампорези – пахучих сыров. Все эти психологические изменения, описанные для больших временных протяженностей, могут происходить и в течение сравнительно коротких периодов. Часто такие изменения преференций выявляются в ходе маркетинговых опросов (например, с 1974 по 1994 гг. максимальное содержание сахара в апельсиновых напитках, наиболее популярных среди населения экваториальных территорий Америки, Африки и Азии, снизился с 17% до 13%).

Инвариантная гедонистическая реакция на неприятные запахи, по-видимому, концентрируется, прежде всего, в области интенсивных запахов с коннотацией фекалий, мочи и гниющей органики. Телесные запахи воспринимаются особым образом. Поскольку они являются общевидовыми, то можно ожидать, что основанные на них гедонистические категории будут почти неизменными. Запахи секрета (пота, в частности, подмышечного) и выделений (мочи, кала, менструальной крови) в большинстве рассмотренных нами культур имеют негативную коннотацию; то же отвращение зафиксировано и в большинстве этнографических исследований, осуществленных в иных культурных группах. Если для некоторых групп характерно менее нетерпимое отношение к этим запахам, то причиной тому будет либо их неустранимость из-за отсутствия канализации, либо агрономические и технологические практики (применение мочи эскимосами) или особые ритуалы (примочки бычьей мочой у скотоводов долины Нила или верблюжьей мочой у бедуинов; «скатологические» обряды индейцев зуньи). Однако и для этих групп характерна та же реакция отвращения по отношению к телесным запахам соседних народов.

Мы предполагаем, что запахи человеческого тела образуют одну из перцептивных универсалий, о которых говорилось выше, и что в ольфакторной лексике разных языков должны существовать специальные термины для их передачи. В тех редких этнографических исследованиях, где уделяется внимание человеческим запахам, содержатся многочисленные подтверждения этой гипотезы. Действительно, первый опыт лексикографического анализа, осуществленный недавно на материале (зафиксированном в словарях) более 60 языков и языковых семей, показывает, что лексика, относящаяся к негативным запахам, гораздо обширнее, нежели та. Что обозначает запахи позитивные или нейтральные. Лучше всего в языке представлены негативные запахи человеческого тела, особенно связанные с потом, мочой и дыханием (занятно, что запах фекалий редко передается средствами языка: можно предположить, что это объясняется исключением части лексики из академических словарей). За ними следуют запахи испорченной органики, включающие такие слова, как «гнилой», «прогорклый», «затхлый» и «заплесневелый», «подгорелый», запахи пищи («рыба», чаще всего тухлая, и «сырое мясо») и запахи животных (в частности, животных с сильно развитыми пахучими железами, среди которых чаще всего упоминаются козлообразные и циветта).

Несмотря на то, что гедонистические оценки телесных запахов всегда тяготеют к негативному полюсу, они могут смягчаться под действием различных факторов – возраста (детский запах, как правило, оценивается более позитивно), пола (и мужчины, и женщины предпочитают женские запахи), и особенно близких отношений между носителем запаха и респондентом. Влияние близости или родства, по-видимому, само является инвариантом: все культурные группы, либо различные социальные группы, принадлежащие к одной культуре (родственные, этнические либо профессиональные), ссылаются на телесный запах, чтобы отличать свою группу от соседних групп либо различать последние между собой. Так, у арабов иностранец – это «тот, кто воняет». В Японии европейцев называют «воняющие маслом». То же самое наблюдается у Н’Дут, которые оценивают соседние этносы низко или высоко в зависимости от их запаха. Таким образом, личные запахи служат основой «социографии» других людей, а значит, наверняка регулируют отношения обмена; на это указывают многие социологи и этнографы.

В плане теории исследования можно условно разделить на

Дата добавления: 2014-01-11