Благотворительный вечер

Ковчег

Иэн был гениальным ребенком, что правда, то правда. Как-то в ноябре он пришел со своей няней — он уже несколько недель приходил не один и все это время без особой охоты уносил домой разные биографии и сборник мифов и легенд американских аборигенов. («Они все про ворон, — сказал он, возвращая книгу. — Мой отзыв об этой книге такой: с воронами они тут переборщили».) Его няня Соня была забитой филиппинкой с пятилетней дочкой, которая иногда молчаливо их сопровождала и, пока Иэн выбирал книги, сидела в углу и теребила библиотечных кукол. Когда Иэн находил себе какую-нибудь детскую повесть, Соня внимательно вертела книгу в руках и перелистывала страницы, как будто надеялась, что книга подаст ей какой-нибудь знак о своей пригодности или непригодности, и наконец спрашивала:

— А что скажет твоя мама? Я ей это покажу, хорошо?

Иэн в ответ неизменно выхватывал книжку у нее из рук, заталкивал обратно на полку и сердито уходил в отдел научно-популярной литературы.

В ту ноябрьскую субботу они с Соней пришли без ее дочери, и Иэн тут же уселся за один из компьютеров напротив моего стола — раньше он никогда этого не делал, даже если собирался поискать какую-нибудь книгу.

— Слушай, Соня, — сказал он. — Я поиграю в интернете в «Миссию Ноя». Хочешь посмотреть?

— Твоя мама не разрешает играть в видеоигры в библиотеке.

Голос Иэна стал таким пронзительным, что я сразу поняла: Соня согласится на все, лишь бы он замолчал. Это был не голос, а прямо-таки перечный газ.

— Это единственная игра, в которую мне разрешают играть! — кричал Иэн. — Ты же видела, как я играю в нее дома! Она про Ноя! Можешь сама у нее спросить! Можешь позвонить ей прямо сейчас и спросить, она наверняка страшно разозлится, что ты ей звонишь, потому что у нее сейчас совещание, но все равно можешь ей позвонить!

— Ладно, ладно, ладно, — сказала Соня и устроилась в кресле рядом с ним.

Это была игра с графикой 1988 года, самая бессмысленная и медленная из всех, какие мне доводилось видеть. Ной должен был бегать туда-сюда, собирать по паре животных каждого вида и относить у себя на голове обратно в ковчег. Все это время на него падали кокосы и набрасывались орлы, которые пытались отнять добычу. Мне пришлось закашляться, чтобы скрыть приступ хохота, когда Ной умер и свалился куда-то за нижний край монитора в сопровождении неожиданно минорного писка компьютера. Обычно я ужасно злилась, когда дети приходили в библиотеку, только чтобы поиграть, но за этой игрой наблюдать почему-то было очень увлекательно — возможно, как раз потому, что она была настолько ужасна. И я втайне порадовалась, увидев, что у Ноя осталось еще целых девять жизней. Соня, должно быть, тоже это увидела: она наконец не выдержала и объявила, что сходит наверх за журналом.

Иэн пристально вглядывался в монитор, удерживая козу на голове у Ноя, пока Соня не свернула за угол. Как только она скрылась из виду, он выскочил из крутящегося кресла и бросился к моему столу.

— Миссия выполнена! — зашептал он. — Правда, здорово? Я ее совершенно уморил!

Он сбросил со спины рюкзак, который, оказывается, все это время был на нем, и расстегнул молнию.

— Полный бак! — скомандовал он.

Я почувствовала себя как в старом телешоу, где человеку дается три минуты, чтобы обежать супермаркет и отыскать все продукты из списка. Я чуть не наступила на ковылявшего вдоль полок малыша, чтобы дотянуться до «Складки времени»[28], а потом схватила «Игру Уэстинга»[29], «Гаруна и Море Историй»[30] и книжку «Пятеро детей и Оно»[31]. Иэн шел за мной, подставляя раскрытый рюкзак, — я только и успевала забрасывать туда книги. Рюкзак выглядел уже довольно плотно набитым, и мне не хотелось, чтобы Соня заподозрила неладное, но я не удержалась и положила сверху еще и «Принцессу-невесту»[32]. Я понятия не имела, когда Иэну снова представится возможность запастись книгами. Он застегнул рюкзак и побежал обратно к компьютеру, где Ной так и стоял на прежнем месте, тупо глядя перед собой, с козой на голове, не потревоженный ни кокосом, ни орлом. Я вернулась к своему компьютеру и стала вручную вбивать названия книг, которые взял Иэн, и регистрировать их на свое имя. Я не была уверена, что Лорейн (или Сара-Энн, или Айрин) не будет рада доложить миссис Дрейк, какие книги ее сын берет в библиотеке.

Соня вернулась буквально через минуту, с последним Джоном Гришэмом под мышкой.

— Потоп уже начался? — поинтересовалась она.

— Нет, это тупая игра. Пойдем отсюда.

— Ты не хочешь брать себе книжки? — удивленно спросила Соня.

— Да мне что-то разонравилось читать.

(В библиотеке, увитой плющом,

Живут себе книги о том и о сем.

В любую субботу часам к четырем

Мальчик приходит с большим рюкзаком,

Он книги себе выбирает

тайком.)

Я снова увидела Джанет Дрейк раньше, чем мне бы хотелось, — правда, благодаря счастливой способности библиотекарей оставаться невидимыми, сама она меня не заметила. Раз в год все сотрудницы библиотек нашего округа втискивались в туфли на высоком каблуке, силились с помощью малярной ленты очистить кофты от кошачьей шерсти и намазывали губы лежалой помадой ужасного томатно-красного оттенка — все ради того, чтобы убедить местных благотворителей, что библиотекам никогда не помешают стулья, книги и деньги. И вот в конце того самого ноября я зашла в Клуб юнионистской лиги. На мне было маленькое черное платье, оставшееся еще со студенческих лет, и меня с порога ошеломил запах собравшихся в клубе людей — тяжелый, затхлый, мужской. Я уже сто лет не чувствовала запаха одеколона. Я вдохнула его поглубже и вслушалась в негромкое гудение голосов.

Лорейн была одета в бледно-золотое платье — она помахала мне бокалом. Рокки я не увидела, но его легко было не заметить в плотной толпе стоящих людей. Дожидаясь у барной стойки джина с тоником, я наблюдала, как профессиональные вымогатели пособий и благотворительных выплат разогреваются первыми глотками вина, а библиотекарши кучками жмутся по углам, и у каждой волосы расчесаны на прямой пробор. Именно такой, по мнению отца, в скором времени предстояло стать и мне. Тут-то я увидела стоящую всего в нескольких футах Джанет Дрейк. Она выглядела очень эффектно в блестящей зеленой шали, накинутой на плечи, которую, правда, слишком уж судорожно прижимала к себе, и на скулах у нее пульсировали желваки, даже когда она всего-навсего слушала нетрезвую беседу окружавших ее людей. Миссис Дрейк что-то сказала и тут же расхохоталась, будто ей было так смешно, что без смеха никак не обойтись — впрочем, вид у нее при этом был совсем невеселый. Я и сама иногда так делала и называла этот нарочитый смех «смехом Дэзи Бьюкенен[33]». Это был такой легкий, воздушный смешок, который вырывается прямо посреди речи и в случае успеха придает ей живости и остроумия, а в случае неудачи напоминает кашель подавившейся кошки. Я научилась ему у одной маминой подруги, у которой он всегда звучал безупречно и гармонично перекликался со звоном ее серебряных украшений. Наблюдая за Джанет, я вдруг поняла, что прибегаю к помощи такого смеха только в тех случаях, когда чувствую себя ужасно неловко. Я никогда не пользуюсь им сознательно, и он никогда не выходит у меня искренним.

— Похоже, вам сейчас без этого никак, — вдруг произнес кто-то у меня за спиной, и я спохватилась, что так и стою у бара, как заправская пьянчуга, и стакан с джин-тоником у меня в руке уже наполовину пуст.

Мужчина, обратившийся ко мне, оказался жгучим брюнетом: его кудрявые волосы были точь-в-точь того же цвета, что и смокинг, в который он зачем-то вырядился.

— Вы угадали, — сказала я и развела руками.

Он сверкнул крупными зубами и протянул мне руку.

— Меня зовут Гленн, — представился он. — Я онанист.

— Что? — переспросила я, закашлявшись.

— Пианист, — произнес он отчетливее, перекрикивая шум голосов. — Играю здесь сегодня.

И он кивнул в сторону рояля, стоявшего в углу. За клавишами действительно никого не было.

— А! — воскликнула я. Теперь было понятно, почему он в смокинге. — Я Люси.

Он взглянул на мою левую руку — как ему показалось, незаметно для меня.

— Вообще-то в обычное время я работаю ударником в Сент-Луисском симфоническом оркестре. Так сказать, зарываю талант в землю, — рассмеялся он и взял какой-то коричневый напиток со льдом, протянутый ему барменом. — А вы библиотекарь? — спросил он у меня.

— Нас ни с кем не спутаешь!

— Нет, что вы, я совсем не хотел… В смысле, вы выглядите моложе, чем многие здесь.

— Спасибо, — сказала я, и он наконец выдохнул.

Я рассказала Гленну, где работаю и как мало удовольствия доставляют мне подобные мероприятия.

— Когда-то я тоже работал библиотекарем, — вдруг признался он. — В музыкальной библиотеке в Оберлине, подрабатывал, когда учился на последнем курсе. Моя основная работа заключалась в том, чтобы стирать карандашные пометки в оркестровых партитурах, которыми пользовались в прошлом сезоне. Но как только я управлялся со всеми нотами, сезон снова заканчивался, нам возвращали очередные партитуры, и получалось, что работа у меня всегда не сделана.

Я засмеялась:

— А я большую часть рабочего времени стираю в книгах пометки, сделанные цветными мелками.

— Некоторым книгам разноцветные пометки пошли бы только на пользу! — пошутил Гленн не слишком удачно, но я не стала судить его строго, он тоже успел выпить.

— Я люблю разглядывать людей, когда играю, — поделился он. — Но сегодня, я смотрю, они развернули рояль к стене.

Он бросил взгляд на человека в недорогом костюме и фартуке: тот указывал подбородком в сторону фортепиано и стучал пальцем по наручным часам. Гленн поставил бокал и вытер руки салфеткой.

— Вот черт, — выругался он. — Вечно отмораживаю себе пальцы прямо перед тем, как сесть за инструмент.

Он поднес ладони ко рту и подышал на них. Он смотрел мне прямо в глаза, и было очевидно, что он старается очаровать и заворожить, чтобы не дать мне отвести взгляд. Ему это удалось.

— Что для вас сыграть? — спросил он, прежде чем удалиться к роялю.

— Что-нибудь, от чего эти ребята раскошелятся.

— Вверну куда-нибудь «Братишка, не подкинешь десять центов?»[34], — сказал он, смеясь.

Он все не уходил.

— Послушайте… — Гленн замялся и сделал глубокий вдох, как будто я не знала, что принято говорить после этого «Послушайте…». — Меня торопят, и времени пообщаться сегодня уже не будет, но на следующих выходных у меня премьера одной вещи. То есть не у меня премьера, а у оркестра, но они будут играть мою вещь. Это джаз и, знаете, совсем не заунывно. Вам непременно надо прийти.

Я удивленно вскинула брови и кивнула.

— Ну, то есть я там, конечно, буду все время на сцене, но после концерта мы устраиваем вечеринку.

— Может, выберусь, — ответила я.

Он достал из кармана визитку, написал на ней: «Старр Холл, 15.00, суббота, 3 декабря», адрес и свой телефон и вложил карточку мне в руку. Потом он поднес мою ладонь к лицу, и на мгновение мне показалось, что он ее сейчас поцелует.

— Вы умираете? — спросил он вдруг.

— Что? — переспросила я.

— На фортепиано. Играете?

— Да.

— Я так и подумал. Хорошие пальцы.

Он наконец направился к своему круглому табурету, на ходу улыбаясь мне через плечо и сверкая зубами, белоснежными, как его рубашка.

Я развернулась и встретилась глазами с Рокки, который припарковал свое кресло поближе к оливкам. Он как-то сказал мне: «Во всем есть свои плюсы. Поскольку людям неловко подойти ко мне и заговорить, никого не смущает, если на вечеринке я сижу один. Они думают, что это мое естественное состояние. Поэтому мне не надо волноваться, что обо мне подумают, — можно просто спокойно сидеть и за всеми наблюдать». Я тогда возмутилась: «Ты сам понимаешь, что говоришь ерунду! Люди ничего такого про тебя не думают». Но, глядя на него сейчас, я поняла, что он был прав. Но ведь наверняка было время, может, в младшей школе, когда дети постоянно окружали его вниманием, кто по-хорошему, кто по-плохому. Интересно, в какой момент его вдруг перестали замечать?

Мой бокал опустел, и, пока бармен наполнял его снова, я поклялась сбавить обороты. Я незаметно завела руку за спину и яростно почесала зудящие бедра: сыпь в последнее время усилилась, хотя я уже больше месяца не носила ни шортов, ни юбок. И все-таки я не сомневалась, что все дело в стуле, на котором я сижу в библиотеке, потому что теперь у меня и спина была красной, до самых лопаток.

Рядом с Джанет Дрейк находилось четверо мужчин, но тот, что стоял прямо напротив нее, очевидно, был ее мужем. Он был на голову выше остальных, и глаза его, казалось, следили за какой-то бешеной мухой, носившейся по залу. Трое других были широкоплечи, они от души хохотали и громко разговаривали, и ни одного из них нельзя было назвать женоподобным. У мистера Дрейка лицо было как-то странно скомкано: сам-то он, наверное, считал, что изобразил саркастическую улыбку, но, скорее, это выглядело так, будто он пытается втиснуть все свои черты в пространство между глаз. Казалось, он каждые несколько секунд дает короткие ответы на какие-то вопросы или кратко высказывает свое мнение по разным поводам, его голова ритмично покачивалась взад-вперед, как у игрушечной птицы, которая снова и снова окунает клюв в стакан с водой. В этом зале он, несмотря на загар и галстук, разрисованный семафорными флажками, выглядел так же неуместно, как и библиотекарши.

Я подумала: интересно, позволит ли Соня Иэну дочитать перед сном «Остров сокровищ».

Гленн заиграл. Играл он здорово и совсем не так, как обычные профессионалы, которых принято приглашать на вечеринки, чтобы они забацали двадцатиминутное попурри из песен Эндрю Ллойда Вебера. Гленн играл так, будто у него как минимум сорок пальцев.

От моего второго коктейля осталась только половина. Я поспешила покинуть бар и направилась было в сторону Рокки, но тут меня схватила за плечо Лорейн.

— Беседуешь с людьми! Молодец! — воскликнула она.

Если бы в этот момент я сделала шаг, она бы потеряла равновесие и упала.

— Отличная вечеринка! — отозвалась я.

— Да! И надо обязательно быть в ГУЩЕ СОБЫТИЙ! Рассказывай им о наших ПРОГРАММАХ!

— Хорошо, — ответила я и стерла со щеки ее плевок.

Я обернулась, чтобы посмотреть, не видел ли все это Рокки, но он вдруг оказался очень занят оливками.

— И держись подальше от этой сумасшедшей бабы. Выйдет только хуже!

— Ладно.

Я вывернулась из-под ее руки, и, лишившись опоры в виде моего плеча, Лорейн полетела через зал прямо на какую-то женщину в огромном сапфировом колье. Если честно, чем больше я пила, тем сильнее мне хотелось подойти к миссис Дрейк и прочитать ей лекцию о первой поправке к конституции. Я с наслаждением представляла, как на следующий день она придет жаловаться Лорейн на Сару-Энн Драммонд, которая приставала к ней на торжественном вечере.

Все, что происходило дальше, я помню смутно, и все мои воспоминания имеют привкус джина. Сухой стейк из семги с размокшей спаржей за одним столом с девятью ганнибальскими тусовщиками, которые безостановочно говорили о Лейкозном бале; невнятная речь, произнесенная Лорейн, о том, как мы «отдаем городским библиотекам свои бесценные ресурсы»; два часа необъяснимого молчания со стороны Рокки; и моя суперсекретная пьяная слежка за четой Дрейков. В разгар ужина Джанет ответила на телефонный звонок, наморщила лоб, сказала что-то супругу, очаровательным смешком Дэзи Бьюкенен прохохотала соседям по столу объяснение и покинула званый вечер, увлекая за собой мужа. Благодаря незаурядным способностям к чтению по губам мне удалось разобрать только одно слово миссис Дрейк — «няня». Остальную фразу я мысленно достроила: «Наш сын весь изнылся, и няне пришлось позвонить нам и вызвать домой».

Я и сама ушла довольно рано, и раз уж Рокки решил со мной не разговаривать, пускай поищет себе кого-нибудь другого, кто поможет ему после вечеринки забраться в машину. Я хотела спросить у него, в чем дело, но наши взаимоотношения осложнялись тем, что в глубине души я постоянно опасалась, что во время одного из разговоров Рокки вдруг признается мне в любви. Я не знала, влюблен он в меня или нет, и убедила себя, что, наверное, все-таки не влюблен. Но мысль о его возможной влюбленности пришла мне в голову примерно год назад, и, в отличие от большинства воображаемых бесед, которые я разыгрывала, стоя перед зеркалом, этому разговору я никак не могла придумать достойного завершения.

Уходя, я положила на рояль Гленна монету в десять центов и вместе с ней — свой номер телефона.

Припарковав машину рядом с домом, я сразу определила, что репетиция еще не закончилась: в верхних этажах все окна темные, а на стоянке лишние автомобили. В этом здании (выстроенном из красного кирпича и расположенном в двух городах от Ганнибала) размещался театр Джорджа Спелвина[35], и моими соседями были пятеро постоянных членов труппы, люди сомнительного душевного здоровья.

Один из первых актеров театра Джорджа Спелвина был хозяином этого здания и завещал его труппе. Поэтому официального домовладельца здесь не было, был только художник-постановщик Тим, блондин с коротким хвостиком на затылке. Однажды утром я увидела, как он прикрепляет объявление о сдаче жилья к доске в библиотечном вестибюле. Я к тому времени уже год жила в дорогущей квартире в Вудворде, пропахшей кислым молоком. Ему я ничего не сказала, но, уходя с работы, оторвала один из оранжевых корешков внизу объявления. Первые три Тим в то утро оторвал сам, я застала его за этим занятием. На следующий день я позвонила, и в тот же вечер он показал мне квартиру.

— Стены тут супертонкие, — говорил Тим, пока мы поднимались по самой узкой в мире лестнице. — Но у нас каждый вечер либо спектакль, либо репетиция, так что, когда вы будете приходить с работы, тут уже должно быть тихо.

Тим остановился на одной из ступенек, оглянулся, почесал затылок и улыбнулся, обнажив желтые зубы:

— Правда, я не знаю, насколько хорошо здесь слышно то, что происходит внизу, в зале…

У него было загорелое лицо с тонкими линиями, не тронутыми загаром, которые расходились от глаз и губ, как будто он дни напролет улыбался, стоя на солнцепеке; со временем они превратятся в морщины. Тим продолжил восхождение.

— Моя квартира как раз соседняя, — говорил он, — и мой бойфренд, Ленни, обычно по вечерам сидит дома, но он очень тихий. Из нас всех он один не играет в театре. Только не спрашивайте меня, чем он занимается, я понятия не имею, как это называется. Что-то, связанное с числами.

— Я не возражаю против шума, — сказала я.

Я уже успела сплоховать и признаться, что работаю библиотекарем.

— В детском отделе, — объяснила я, когда мы подошли к двери моего будущего жилища. — Так что нельзя сказать, что я привыкла к тишине и покою.

Квартирка оказалась крошечной и старинной, с визгливыми дверными петлями и тяжелыми деревянными шкафами в кухне. Кругом стоял сигаретный запах. Зеркало в ванной было просто зеркалом, а не зеркальной дверцей шкафчика. Я тут же выписала Тиму чек, прижав чековую книжку к стене, потому что больше расположиться было негде. Он так обрадовался, что подхватил меня и вынес из квартиры на руках.

Жить здесь оказалось просто здорово. Мне разрешалось пользоваться стиральной машиной в костюмерной, бесплатно ходить на все спектакли театра и даже приводить с собой друзей. Правда, я не могла включать посудомоечную машину и спускать воду в туалете с шести до одиннадцати вечера, и еще мне не дозволялось ходить по кухне в туфлях, потому что прямо под ней находилась сцена. Время от времени я волновалась, что у Тима и Ленни какая-то жуткая семейная ссора, но потом понимала: они всего-навсего работают над ролью.

В тот вечер, свалившись как была, в одежде, на матрас, я сразу почувствовала: что-то не так. Репетировали так громко, что было слышно у меня в квартире. До меня и раньше иногда доносились звуки из театра, но это бывало только в теплое время года, когда я открывала окна, и шум просачивался сквозь старые изношенные вентиляционные решетки и, ударившись в стену булочной напротив, рикошетом долетал до меня. Но сейчас был ноябрь. И слишком поздно. К тому же репетировали «Дядю Ваню» — не самая шумная пьеса, если не считать выстрелов. Прошло полчаса, а я по-прежнему не спала, и шум становился все громче, он приближался, и наконец кто-то забарабанил в мою дверь.

Когда я открыла, Тим в буквальном смысле слова ввалился ко мне в квартиру. За ним толпилось не меньше двенадцати человек: наши актеры, те, что играли у нас время от времени, рабочие сцены и Ленни. Все они истерически хохотали, но инстинктивно старались делать это потише, как будто в здании еще остался хоть один человек, которого можно было ненароком разбудить.

— О господи, Люси! — воскликнул Тим. — Ты спала? Прости нас, ради бога!

— Нет-нет! Я только что пришла.

Не знаю, почему мне так хотелось доказать, что я не одна из тех библиотекарш, которые уходят с благотворительного вечера пораньше, чтобы покормить кошек.

— Нам нужна твоя помощь! Ты, и только ты можешь нас спасти! Но, чур, никому ни слова!

Он бросился на пол и принял позу морской звезды, широко раскинув в стороны руки, а остальные хлынули в дверь вслед за ним, причем у одного в руках было истрепанное свадебное платье.

Насколько я смогла разобрать, Бет Хопкинс, рыжеволосая актриса, живущая прямо надо мной, сразу после репетиции уехала из города, а всем непременно нужно было отомстить ей за какую-то старую выходку с реквизитным столом. Последние два часа актеры провели в квартире у Бет, копируя все фотографии, которые были там развешаны и расставлены: они заменяли участников снимков самими собой и принимали те же позы. Так, вместо фотографии, на которой брат Бет пожимает руку сенатору Глассу, в рамке должен был появиться снимок, где Тим жмет руку помощнику оформителя сцены. Тим показал мне этот кадр на дисплее цифровой камеры — они оба оделись в торжественные костюмы и стояли на сцене.

— А фон Ленни подправит на компьютере! — объяснял мне Тим.

На другом снимке актриса, которая играла в спектакле Елену Андреевну, укачивала игрушечного младенца. Они сделали уже пятнадцать фотографий — и все же надеялись, что Бет заметит подмену только через несколько дней.

Ленни показал мне рамку с фотографией, которую принес с собой:

— Вот это ты, ладно?

На снимке были изображены танцующие жених и невеста.

— Вы с этой женщиной похожи как две капли воды! Разве нет? В вас обеих есть что-то такое миниатюрное от Одри Хепбёрн, но с длинными волосами, понимаешь?

В общем-то, мне не оставили выбора, да я и сама уже хохотала, увлеченная театральностью происходящего, поэтому тут же бросилась в ванную надевать платье, еще немного затхлое после очередной постановки «Много шума из ничего», для которой его в последний раз стирали. Выйдя из ванной, я почувствовала себя эдакой мисс Хэвишем — по правде, жутковатое ощущение. Артисты к тому времени успели отодвинуть журнальный столик и телевизор, чтобы освободить пространство для массовки. Я позировала перед фотоаппаратом, танцуя с Ленни, который больше других походил цветом лица на азиатского жениха с оригинальной фотографии. Кто-то поставил диск Эллы Фицджеральд. Тим держал фотоаппарат и всеми нами руководил: командовал, чтобы липовые гости выглядели посчастливее и по возможности прятали лица, а мне велел подойти поближе к Ленни и пристально смотреть ему в глаза.

Вышло три или четыре удачных снимка, и актеры убежали фотографировать какую-то ночную сцену на крыше. Оставшись одна, я почувствовала странную опустошенность. Я не решилась попросить, чтобы они взяли меня с собой, к тому же утром мне надо было на работу. Но я не могла отделаться от ощущения, что именно это — моя компания; вот эти сумасшедшие, бесстрашные и бесцеремонные люди. И все-таки, хоть я и пригодилась им в качестве реквизита, они не подхватили меня, не забрали с собой, не узнали во мне родственную душу.

Они приняли меня за библиотекаршу.

Луна из бумаги, только и всего[36]

В декабре Иэн преподнес мне подарок, которому могло быть два объяснения: либо он не понимал, что делает, и это был неосознанный порыв, либо он намеренно подавал сигнал бедствия. Мне не верится, что это могло произойти случайно. Кажется, это Фрейд говорил, что случайностей на свете не бывает?

Было первое декабря («Начинается адвент[37]!» — объявил Иэн), и он с громким топотом сбежал по лестнице и бросился к моему столу, разбрасывая по полу комья снега и соли. Он засунул руку в карман пальто и протянул мне хитроумную поделку-оригами, сложенную из белой бумаги и разукрашенную по краям красным и зеленым маркером.

Я поднесла поделку к глазам и попыталась догадаться, что именно она изображает, но вслух высказывать предположения не стала, у меня уже был кое-какой опыт. Последнее оригами, которое Иэн мне подарил, задумывалось как бумажное изображение головы Элвиса.

— Это Иисус! — сообщил Иэн. — В яслях!

Очки у Иэна запотели, и я совсем не видела его глаз — только улыбку во весь рот.

Я покрутила бумажное творение в руках и наконец нашла положение, в котором оно стало похоже на маленький сверток, лежащий на перевернутой трапеции.

— А, вижу! — воскликнула я. — Очень красиво, спасибо!

— С Рождеством! — закричал Иэн и побежал обратно вверх по лестнице. Видимо, там его ждала мать.

Младенец Иисус лежал у меня на столе до следующей субботы, пока я не решила заняться уборкой. Я развернула бумагу, чтобы запустить ее в шредер и потом сдать вместе с другим бумажным мусором на переработку, и тут увидела на обратной стороне листа какой-то текст. Это была распечатка электронного письма от jmdrake68 адресату rita_mclaughlin. Конечно, я его прочитала. Письмо было следующего содержания:

Дорогая Рита, я надеюсь, что это именно такой отзыв, о котором вы просили, можете смело размещать его на сайте!!!

Друзья,

Наш сын — прекрасный десятилетний мальчик, наша радость и гордость. Вскоре после того как ему исполнилось восемь, нас стали серьезно беспокоить его интересы и поведение, не свойственные большинству мальчиков его возраста. Некоторое время мы отказывались в это верить. Разве мог Господь Бог, даруя нам сына, обременить свой дар такой непосильной ношей? Мы снова и снова задавались вопросом, где же мы ошиблись, что сделали не так. Но, проведя много часов в молитвах, наконец осознали, что величайшие дары Господа нашего порой оказываются и величайшими испытаниями.

Месяц назад мы записали Иэна в юношескую группу общества МСС Боба Лоусона и можем сказать, что Боб — воплощение боговдохновения. От дома до места, где проходят занятия, больше часа езды на машине, но мы с таким удовольствием проводим время в компании других родителей, пока наши мальчики занимаются с пастором Бобом! Родители, чьи дети посещают занятия уже давно, помогают нам рассказами о собственном опыте и вселяют в нас надежду! Отец одного мальчика сказал нам: «Наш сын словно заново родился!» А ведь именно этого ждет от нас Иисус Христос, чтобы мы родились заново к вечной жизни.

Жизнь — это большое путешествие, и мы тешим себя иллюзиями, что решение можно найти мгновенно. Нам предстоит проделать серьезную работу и потрудиться над своими отношениями с Господом и друг с другом, и только после этого наше исцеление станет возможным. Мы просим ваших молитв, в ближайшие месяцы они нам очень помогут. А мы, в свою очередь, помолимся за вас.

В Его объятиях,

Я побежала наверх и показала письмо Рокки.

— Это то, что я думаю? — спросила я. — И что такое «В Его объятиях»?

Рокки читал письмо, посмеиваясь и качая головой.

— Они что, пятидесятники? — спросил он, дочитав до конца.

— Скорее какие-нибудь фундаменталисты. Мне кажется, тут речь о такой, знаешь, большой евангелической церкви, у которой есть собственная рок-группа.

Он перечитал письмо.

— Слушай, ну это просто какая-то клиника, — сказал он с искренним изумлением, чем очень меня удивил. За день до этого я рассказала ему, что в Ганнибале закрывается один независимый книжный магазин, на что он ответил: «Ну а чего ты ожидала? Ты ведь и сама пользуешься «Амазоном», такова сегодняшняя реальность». Выразить гнев? Тут его не надо было долго упрашивать, но вот удивляться — это было ниже его достоинства.

— И что мне делать? — спросила я.

— Ничего, — сказал он и снова рассмеялся. — Или что, ты собиралась позвонить в полицию? Хотел бы я послушать ваш разговор. «Знаете, мне тут подарили поделку-оригами…» Никто ведь не нарушал закона. Кроме разве что тебя самой: читаешь чужую частную переписку.

— Я не это имела в виду. Вот вечно ты подозреваешь, что я сейчас начну городить огород, даже когда у меня этого и в мыслях нет. Но я ведь могу сообщить в школу, правильно? Его учителя должны знать, что происходит?

— Не делай этого, Люси, — попросил меня Рокки. — Не вмешивайся. Ты всегда так яростно защищаешь неприкосновенность частной жизни и первую поправку — ну так, выходит, ты не должна была это прочесть.

Он сложил бумагу вчетверо и занес руку над мусорной корзиной.

— Я его выброшу, хорошо? — спросил он. — Чтобы ты не напорола чего-нибудь сгоряча.

— Давай, — сказала я и кивнула.

Позже я, конечно, выкопала письмо из корзины и спрятала в надежное место.

Отыскать необходимую информацию в интернете оказалось несложно — количество обнаруженных ссылок по этой теме меня даже напугало. Боб Лоусон оказался лысеющим краснолицым основателем общества «Миссия счастливых сердец» — организации, чья деятельность была «направлена на восстановление во Христе сексуально заблудших братьев и сестер». В ходе двухдневного семинара стоимостью пятьсот долларов «оступившиеся взрослые» могли вернуться к естественному и здоровому состоянию гетеросексуальности, но должны были еженедельно посещать дополнительные консультации, чтобы удержаться от повторного впадения во грех. Общество было основано всего пять лет назад, но успело обзавестись отделениями в шести штатах. Что же до пастора Боба, то сам он по-прежнему возглавлял отделение в Сент-Луисе. Иэна, очевидно, записали в юношескую группу, состоящую из детей в возрасте от десяти до тринадцати лет, чьи родители заподозрили, что их чада «ступили на ложный путь». В этой группе дети с помощью молитв и упражнений из специальной книги учились вести «здоровую богообразную жизнь» и должны были, благодаря занятиям, осознать, что «сексуальную ориентацию мы выбираем себе сами». Детей постарше отправляли в лагерь «Перезагрузка», но главной установкой юношеской группы было «провести с детьми беседу, прежде чем им запудрят мозги бездуховные средства массовой информации».

На странице с биографией было написано:

Пастор Боб Лоусон прожил семнадцать лет гомосексуалистом, пока не пришел ко Христу и не обнаружил, что Его непреходящая любовь способна заполнить вакуум, который он так долго в себе носил. С 1994 года Боб женат на ДеЛинде Риз-Лоусон, бывшей лесбиянке. У них трое детей. Брак Боба и ДеЛинды — наглядное доказательство того, что семью сохраняет не что иное, как любовь Христа, и что земная любовь — всего лишь одно из проявлений той, высшей любви. Если мы чисты в своих отношениях с Господом Богом, то будем чисты и в отношениях с земными рабами Божьими.

На других сайтах я нашла отзывы членов МСС, а также статьи об этой организации в христианских и светских изданиях. Восемь месяцев назад пастор Боб был сфотографирован выходящим из ночного гей-клуба, после чего заявил, что находился в этом заведении не просто так, а для «наставления заблудших душ».

У меня подскочило давление от одного только взгляда на его жирную физиономию. Не будь я в этот момент на работе, я бы наверняка заорала. Интересно, Иэн вообще понимает, зачем его водят на эти занятия? Они там что-нибудь объясняют детям или стараются держать в неведении, надеясь, что те так никогда и не сообразят, о чем тут шла речь?

Что будет с Иэном, если он станет прислушиваться к каждому слову Боба? Он, как и я, был единственным ребенком в семье: такие цепляются за каждого взрослого, который попадает в их поле зрения. Значит, никакого китайского ребенка, никакого «книги спасли мне жизнь». Как бы он сам теперь не превратился в пастора Боба.

Я прислушалась к совету Рокки и подавила в себе желание немедленно рассказать о письме Софи Беннетт или кому-нибудь еще из школы Иэна — или хоть кому-нибудь вообще. Но мне хотелось кричать об этом на каждом углу, писать об этом во все газеты, занести это в свой воображаемый дневник необъяснимых детских синяков.

Как порядочная русская, я должна была проникнуть в дом к пастору Бобу и отравить его. Как порядочная американка, я должна была подать на кого-нибудь в суд. Но как порядочный библиотекарь я просто сидела за столом и выжидала.

Дата добавления: 2014-11-06