Основные формы советского уголовного процесса

Как и гражданский, советский уголовный процесс был направлен на поддержание законности в обществе. Эта цель, безусловно благородная, входила в противоречие с жестокой действительностью, в которой произвол и беззаконие были возведены в систему. Тем не менее фасад этой системы - уголовно-процессуальное законодательство - выглядел вполне пристойно.

Разбирательство уголовных дел согласно законодательству проходило в тех же инстанциях, что и разбирательство гражданских. Высшей инстанцией, где дело могло быть рассмотрено по существу, являлся верховный суд союзной республики (ст. ст. 448 и 449 УПК 1923 г., ст. 38 УПК 1960 г.). Тем не менее Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР могла принять к производству дело исключительной важности (п. 1 ст. 27 Закона о Верхсуде СССР 1979 г.). Особенностью советских судебных инстанций было то, что они не знали института присяжных. Хотя следует отметить, что до 1923 г. в нарсудах можно было наблюдать рудимент большого жюри, когда суд заседал в составе народного судьи и шести народных заседателей, рассматривавших дела по тяжким уголовным преступлениям (ст. 7 Пол. о нарсуде. 1920 г.).

Производство по уголовному делу начиналось с его возбуждения. Поводом для возбуждения являлись заявления граждан и их организаций, сообщения госучреждений, явка с повинной, предложение прокурора, решение следователя, органов дознания и судьи (ст. 91 УПК 1923 г.). В 1961 г. произошли некоторые изменения. Так, вдобавок к прежним основаниям появился еще один повод: статьи, заметки и письма, опубликованные в печати (ст. 108 УПК 1960 г.). В зависимости от степени опасности совершенного преступления производство начиналось с предварительного следствия или дознания. В ходе следствия или дознания должны были производиться действия, направленные на выяснение истины. "При производстве предварительного следствия следователь обязан выяснить и исследовать обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого, а равно все обстоятельства, как усиливающие, так и смягчающие степень и характер ответственности" (ст. 111 УПК 1923 г.). По окончании следствия или дознания наступала стадия судебного следствия - рассмотрения дела в суде.

Судья, получив следственное дело, принимал решение о придании обвиняемого суду (ст. ст. 234, 235 УПК 1923 г., ст. 221 УПК 1960 г.). Решение об этом должно было быть принято в двухнедельный срок. Эта норма без изменений была принята и позднейшим процессуальным законодательством.

Процедура судебного следствия начиналась с чтения обвинительного заключения после проверки сторон, участвующих в деле, разъяснения председательствующим судьей их прав и обязанностей (ст. 279 УПК 1923 г., ст. 278 УПК 1960 г.). Затем следовала проверка всех собранных по делу доказательств, заслушивались свидетели, допрашивались потерпевший и обвиняемый. До 1960 г. наш процесс знал норму, согласно которой в случае признания обвиняемым своей вины в начальной стадии судебного следствия суд мог сразу же перейти к прениям по делу (ч. 1 ст. 282 УПК 1923 г.). Обычно это положение в публикациях периода перестройки предавалось анафеме, поскольку считалось чуть ли не ярчайшим доказательством произвола сталинской юстиции. Хотя на самом деле аналог этой статьи можно найти в Судебных уставах 1864 г.

По окончании прений сторон защиты и обвинения суд удалялся в совещательную комнату, где выносил приговор. Приговор мог быть обжалован в порядке кассации в вышестоящую инстанцию вплоть до коллегии Верховного Суда СССР (в порядке надзора).

Особый интерес в советском уголовном процессе представляет вопрос о судебных доказательствах (гл. 4 УПК 1923 г. и гл. 5 УПК 1960 г.). Доктрина свободной оценки доказательств судьей, как мы говорили выше, была знакома советскому уголовному процессу. Но одна весьма интересная особенность была и здесь. О ней немного позже. В общем и целом процесс знал такие доказательства, как "показания свидетелей, заключения экспертов, вещественные доказательства, протоколы осмотров и иные письменные документы и личные объяснения обвиняемого" (ст. 58 УПК 1923 г.). УПК 1960 г. добавил еще такой вид доказательства, как "показания потерпевшего" (ст. 69).

Особенностью в этом ряду доказательств обладало такое доказательство, как собственные показания обвиняемого, которые однозначно трактовались как признание собственной вины. Именно этот вид доказательств в средневековом уголовном процессе считался regina probationis - царицей доказательств. Но при этом советские юристы упускали из виду одну очень важную вещь: собственное признание в эпоху Средневековья предполагало под собой подтверждение этого признания прямыми уликами! Иными словами, собственное признание обвиняемого должно было подтверждаться другими доказательствами по делу. Советская же практика 1920 - 1940-х гг. знала нечто иное. Один из главнейших теоретиков советского права конца 1930-х гг. А.Я. Вышинский "обосновал" возможность использования только одного собственного признания обвиняемого для вынесения приговора.

Доводы Вышинского, надо отдать ему должное, не были лишены определенного логического основания. Так, доказывая невозможность рассмотрения признания обвиняемого в качестве единственного и самого достоверного источника истины, он в то же время призывал не подходить к этому правилу абстрактно. "В таких делах, - писал Вышинский, - вопрос об отношении к объяснениям обвиняемого, в частности к таким объяснениям, которыми они изобличают своих сообщников, соучастников общего преступления, должен решаться с учетом всего своеобразия таких дел - дел о заговорах, о преступных сообществах, в частности дел об антисоветских, контрреволюционных организациях и группах". И далее он продолжал: "В таких процессах также обязательна возможно более тщательная проверка всех обстоятельств дела - проверка, контролирующая самые объяснения обвиняемых. Но объяснение обвиняемых в такого рода делах неизбежно приобретают характер и значение основных доказательств, важнейших, решающих доказательств (выделено мной. - М.И.). Это объясняется самими особенностями этих обстоятельств, особенностями их юридической природы" [Вышинский. 1946. С. 209].

В одной из своих обвинительных речей по процессам эпохи "большого террора" Вышинский выразил свою теорию более образно, доходчиво. "Нельзя требовать, - говорил он, - чтобы в делах о заговорах, о государственном перевороте мы подходили с точки зрения того - дайте нам протоколы, постановления, дайте членские книжки, дайте номера ваших членских билетов; нельзя требовать, чтобы заговорщики совершали заговор по удостоверению их преступной деятельности в нотариальном порядке. Ни один здравомыслящий человек не может так ставить вопрос в делах о государственном заговоре. Да, у нас на этот счет имеется ряд документов. Но если бы их и не было, мы все равно считали бы себя вправе предъявлять обвинения на основании показаний и объяснений обвиняемых и свидетелей и, если хотите, косвенных улик" [б. Вышинский. 1938. С. 442].

На самом деле в такой логике больше лукавства, чем здравого смысла. Преступление (заговор, переворот и т.п.) неизбежно должно состоять из фактов, под которыми следует, безусловно, понимать действия лиц, в нем участвующих. Эти действия, безусловно, оставляют материальные следы, которые и служат доказательством в деле. Но лукавая логика Вышинского позволяла не просто фальсифицировать подобного рода материальные следы, а преследовать в уголовном порядке не то что намерение, а просто внутреннюю убежденность лица, его отношение к советской действительности, его настроения, мысли и т.п.

После "развенчания" культа личности, реформ и принятия нового процессуального законодательства положение, безусловно, изменилось, но в процессах по делам диссидентов конца 1960-х и 1970-х гг. продолжали применять приемы ведения следствия и фальсифицирования доказательств вполне в духе незабвенного Андрея Януарьевича Вышинского.

Дата добавления: 2014-11-06