Функциональные области. Стадии и типы 3 страница

Влечение, испытываемое ребенком к окру­жающим его лицам, является одним из наиболее ранних и сильных его влечений. Потребности ребенка ставят его

в полную зависимость от окружающих лиц, а эта зависи­мость очень рано делает его чувствительным к знакам их расположения к нему, а также к их ответам на проявле­ния его собственных чувств. Отсюда на пороге психиче­ской жизни ребенка появляется некая практическая со­гласованность с другими людьми. Из неосознанной эта согласованность становится более или менее сознатель­ной, по мере того как развитие деятельности ребенка дает ему возможность выделять и противопоставлять себя другим. Тогда слияние его с другими уступает место ин­дивидуализации, а простое приспособление — подража­нию. Первыми целями, регулирующими извне деятель­ность ребенка и преследуемыми ради них самих, являют­ся модели, которым он подражает. В этом заключен неисчерпаемый источник инициативы, побуждающий ре­бенка иногда чисто формально выйти за рамки тех дей­ствий, которые непосредственно вызываются его потреб­ностями.

У животного, даже у обезьяны, подражание — редкое явление, но крайней мере подражание как заимствова­ние какого-либо нового приема. Не следует, однако, смешивать подражание со сходными реакциями животных, действующих вместе в одинаковых условиях. Одни и те же рефлексы, настоятельные требования ситуации, спо­собы манипулирования, навязываемые самим предметом, достаточны, для того чтобы объяснить одновременное или разновременное появление у двух животных одинаковых движений. Тем не менее нельзя с уверенностью считать, что движения одного животного не оказывают влияния на движения другого. Маленький ребенок начинает ре­продуцировать движения или звуки, произведенные при нем, только в том случае, если он уже производил их спонтанно. Для осуществления подражания нужно, чтобы действия, которым подражают, уже содержались в двига­тельном репертуаре индивида. Подражание далее высту­пает как новая форма мотивации действий. Так, можно наблюдать двух животных, которые как бы шутя, пооче­редно повторяют движение, на котором каждый из них в одиночку не остановил бы своего внимания. Подража­ние заставляет повторить то, что порождает случай. Бла­годаря этому первому этапу подражания, если даже за ним не следуют другие, в спонтанные движения включа­ется новая мотивация, а среди самих движений происхо-

дит отбор тех, которые встречаются у обоих общающихся существ и посредством которых между ними осуществля­ется некое взаимное приспособление.

Главное и новое в подражании — это вызывание дей­ствия внешней моделью. Следовательно, объяснять проис­хождение подражания «подражанием самому себе» аб­сурдно. Некоторые повреждения нервной системы порож­дают безудержные повторения того, что сделал субъект. В зависимости от того, идет ли речь о движениях или о словах, явление называют паликинезией или палилали-ей. Повторение может быть также результатом простой рассеянности, а иногда превращается в тик. В нормаль­ном состоянии повторение часто бывает необходимо. Но при таких повторениях нервные связи отнюдь не соответ­ствуют связям, лежащим в основе подражания. Тенден­ция к повторению действия проявляется еще в форме персеверации. Часто наблюдаемая у ребенка, она свиде­тельствует об известной степени умственной инертности та о преобладании внешнего движения над идеей движе­ния. Персеверация противоположна процессу моделиро­вания движения по наглядному образцу или по пред­ставлению, т. е. процессу подражания.

Однако не всякое воспроизведение чувственного впе­чатления, исходящего извне, может быть приравнено под­ражанию. Так, похожее на эхо немедленное повторение только что виденного движения или услышанного звука гораздо ближе к простой циркулярной реакции. Сенсор­ный эффект движения, вызывающий его повторение, вскоре так тесно связывается с движением, что начинает вызывать его, уже не будучи результатом этого движения. Инициатива переходит к ощущению, и двигательный ап­парат становится способным копировать звуковые или зрительные впечатления любого происхождения, лишь бы они были ему знакомы. Но сначала связь существует только между изолированными элементами двигательной и сенсорной серий. Таким образом, эхокинезия и эхола-лия являются повторением лишь конечных элементов серии жестов и звуков. Предыдущие же элементы, быстро сменяя друг друга, не успевают копироваться движением. Появление такого типа сенсо-моторных нарушений у взрослого указывает на выраженный распад умствен­ной деятельности. Впрочем, подобные же нарушения воз­никают иногда в состоянии смущения или рассеянности,

когда нарушается способность организовывать элементы в единое целое и учитывать их значения.

В действительности нс' существует подражания вне восприятия, т. е. вне подчинения отдельных ощущений целостному образу. Именно на восстановление целого и направлено подражание. В заблуждение может ввести то, что среди приемов подражания имеется поэлементное копирование. Но последовательное воспроизведение каж­дой черты предполагает скрытую интуицию модели в це­лом, т. е. ее предварительную апперцепцию и понимание, без чего подражание давало бы только бессвязные резуль­таты. При всей своей механистичности такое воспроизве­дение соответствует уже сложному уровню подражания. Оно предполагает умение следовать правилам, наличие некоторой техники и пробуждающуюся способность срав­нивать, т. е. раздваиваться в действии. Все это операции, которые становятся возможными только на более высо­ком этапе психического развития.

В своем спонтанном подражании ребенок не имеег абстрактного или объективного образа модели. Не умея противопоставить себя модели, он начинает с того, что объединяет себя с моделью в своего рода миметической интуиции. Он подражает только лицам, к которым испы­тывает сильное влечение, или копирует действия, кото­рые его привлекают. В основе его подражания лежит лю­бовь, восхищение, а также соперничество. Ибо его жела­ние соучастия быстро превращается в желание вытеснить кого-то; чаще всего оба эти желания сосуществуют и вну­шают ему по отношению к модели амбивалентное чувство подчинения и протеста, стыдливой преданности и стрем­ления к поношению '.

Имея вначале аффективный источник, подражание на­ходит в сопричастности модели и действий и в их уподоб­лении модели первые средства ее восприятия.

Подражание не является ни буквальным, ни мгновен­ным воспроизведением наблюдаемых черт. Между наблю­дением и воспроизведением проходит обычно инкубаци­онный период, который может исчисляться часами, днями и неделями. Впечатленпя, которые должны созреть, чтобы выразиться соответствующими движениями,— это не только зрительные или слуховые ощущения. Достаточ-

' См. первую главу второй части.

но взглянуть на ребенка, который наблюдает интересую­щее его зрелище, чтобы понять, что он участвует в этом зрелище всеми позами своего тела даже тогда, когда ка­жется неподвижным. Иногда у него вырываются украд­кой движения, которые могут являться просто жестами разрядки или указывают на то внутреннее старание, ко­торое прилагает ребенок, для того чтобы воспринять про­исходящее перед ним; иногда они оказываются жестами скрытого вмешательства, то предвосхищающими ход со­бытий, то поправляющими кажущиеся недостатки или ошибки наблюдаемого действия. Таким образом, воспри­ятие удваивается вследствие внутренней пластичности, которая пока является только тенденцией к движению или определенной позой и которая превратится в эффек­тивное движение только после достаточной отработки.

Непосредственная имитация движений возможна только в том случае, когда имитирующее движение уже могло бы спонтанно произойти в том же плане деятель­ности и в тех же условиях, что и движение, которому ре­бенок подражает. Это обстоятельство несколько умаляет роль подражания, значение которого, однако, все же очень велико у ребенка. Овладение речью, например, представ­ляет собой не что иное, как длительное подражательное приспособление движений и цепей движений к модели, которая уже в течение долгого времени позволяет ребенку лучше понимать окружающее. Этой моделью могут быть какие-либо прошлые впечатления ребенка. Граммон (Grarnmont) приводит случай с маленькой девочкой, ко­торая начала произносить первые слова с итальянскими окончаниями лишь через несколько недель после того, как она слышала итальянский язык. Со значительно ме­нее длительным расхождением между формированием постуральнои позиции и появлением движения ребенок может воспроизвести прыжок, подобный прыжку клоуна, который он видел два-три дня тому назад.

Подражание испытывает такие отклонения, которые показывают, что оно вовсе не является непосредственным копированием образа движением. Подражание, используя нужные движения, должно пробиться через массу двига­тельных привычек и тенденций, которые все более вхо­дят в фонд тех индивидуальных автоматизмов и ритмов, благодаря которым у ребенка возникают столь многочи­сленные спонтанные жесты.

Эти автоматизмы служат посредниками между внеш­ним впечатлением, которое они сопровождают и пытают­ся уловить, и четким повторением модели. Такие авто­матизмы служат для последовательной интериоризации, а затем экстериоризации модели, или ее воспроизведения внешними средствами. Интуитивное, глобальное схваты­вание модели лишает ее пространственно-временных ко­ординат, для восстановления которых нужно совершить новое усилие. Ребенок долго терпит неудачи не столько в подражании самим движениям, сколько в их правиль­ном распределении во времени и пространстве. Важно совместить целостное представление акта с выделением правильной последовательности отдельных его элементов. Умение разместить и расположить движения в опреде­ленной серии зависит от способности ребенка создавать перцептивно-двигательные ансамбли. Необходимость этой способности особенно ярко подтверждается тем, что цели деятельности полностью находятся в пределах внешней пространственно-временной действительности.

Связи ребенка с вещами не так просты, как это может показаться вначале. Его способы обраще­ния с предметами проходят такие этапы, которые нельзя объяснить только отсутствием у ребенка ловкости и дви­гательного опыта. Патология показывает, что различные качества предмета могут восприниматься даже тогда, когда уже ни предмет в целом, ни его функция не узна­ются. Способность; утраченную больным, ребенок должен приобрести, с той разницей, что одновременно ему необ­ходимо усвоить сенсо-моторные элементы, которые у взрослого просто утратили свое обычное значение.

Предметы, окружающие ребенка, становятся для него поводом к движениям, имеющим мало общего со струк­турой предметов. Он бросает их на землю, следя за их исчезновением. Научившись хватать предметы, он пере­двигает их на длину руки как бы для того, чтобы трени­ровать глаз при нахождении предмета в каждом новом положении. Если у предметов есть части, ударяющиеся друг о друга, то ребенок беспрестанно воспроизводит за­меченный звук, перемещая предметы снова. В целом предметы являются для ребенка просто еще одним сен-со-моторным элементом, входящим извне в его цирку­лярную деятельность. Затем наступает момент, когда эф-

фект, полученный ребенком при манипуляции одним предметом, не получается при оперировании всеми дру­гими. Пытаясь добиться именно этого эффекта, ребенок как бы классифицирует предметы в соответствии с тем, обладают они необходимой особенностью или нет. Одно из качеств, которое особенно интересует ребенка,— это от­ношение вместилища и вмещаемого. Обнаружив это от­ношение, ребенок пытается ввести в любое отверстие самые разнообразные предметы. Он не обходит даже от­верстий на собственном теле и теле других людей. Инте­рес, который вызывает обувь почти у всех детей извест­ного возраста, частично объясняется, быть может, тем, что обувь представляет собой некоего рода футляр.

При всей плодотворности, которую может иметь этот период для различения и инвентаризации качеств, при-* сущих предметам, он еще не затрагивает самого предме­та. Речь идет только о поведении в том смысле, в котором говорит о нем Жанэ,— элементарном поведении, само­стоятельно появляющемся в зависимости от самых раз­личных случаев. Отсюда возникает то причудливое впе­чатление, которое производят иногда соединения и ком­бинации ребенка, имеющие, впрочем, однообразную осно­ву. Исследование самого предмета приходит значительно позже. Кажется, что парадоксальным образом ребенок идет от абстрактного к конкретному; в действительности же его мысль движется от более субъективного к менее субъективному.

В результате предметы более не сводятся к одному п тому же качеству и не вызывают лишь одно действие;

ребенок пытается узнать и собрать воедино качества одного и того же предмета. Эти исследования выводят ре­бенка за пределы простого перечисления свойств предме­та. Целостность предмета, представляющая собой един­ство последовательно замечаемых ребенком особенно­стей,— это не просто сумма характерных черт предмета, а определенная структура, имеющая свое значение.

Восприятие структуры и умение действовать в соот­ветствии с ней предполагают способность схватывать и использовать отношения между элементами структуры. При этом каждое отношение должно восприниматься как устойчивое, фиксированное, пока его не изменило дви­жение. А движение, в свою очередь, должно пониматься как последовательность пли переход от одного фиксиро-

ванного положения к другому. Все это делает необходи­мой интуицию одновременного существования устойчивых отношений, образующих структуру. Эта интуиция ведет, в конце концов, к формированию представлений о прост­ранстве; степень совершенства этого представления будет зависеть от уровня совершаемых над структурой операций.

Значение самой структуры, значение ее применения и формы могут быть поняты и определены только в про­тивопоставлении или в связи с другими структурами.

Из комбинаций, которые могут возникнуть, в сенсо-мо-торном пространстве, проистекает так называемое прак­тическое или ситуативное мышление — наиболее непо­средственный и конкретный вид мышления. В эволюции животных и в развитии ребенка эта форма мышления, вероятно, предшествует умственному образу предмета, но ее развитие продолжается и после его появления. К кон­цу первого года жизни ребенок в состоянии разрешить те же задачи, что и шимпанзе. Но имеются и более сложные задачи, остающиеся, очевидно, в пределах того же уров­ня умственных операций, которые ребенок решает лишь в 13 или 14 лет'.

Интерес к проблеме практического интеллекта возник в результате опытов Кёлера, занимавшегося исследова­нием поведения высших обезьян. У этих животных, био­логически очень близких к человеку, он обнаружил спо­собности, позволяющие им овладевать желаемым пред­метом, несмотря на препятствия, -встречающиеся при попытке непосредственно достигнуть цели. Эти способности, по-разному представленные у разных индивидов, были у обезьян значительно выше, чем у других видов живот­ных. Столкнувшись с тем, что сила или ловкость встреча­ет сопротивление в виде решетки или слишком большого расстояния, большинство животных после приступа яро­сти отказывается от попыток преодолеть препятствия. У антропоидов же отчетливо наблюдаются другие черты поведения. Они могут сначала отойти от предмета или отодвинуть его, чтобы обойти препятствие; иначе говоря, они используют обходные пути. Антропоиды умеют так­же уменьшать с помощью орудий расстояние между со­бой и добычей. Очень часто эти два способа сочетаются.

1935. 146

' См.: A. Re у, L'mtelligence pratique chez 1'enfant, Paris,

Изучение показало, однако, что эти способы не могут быть отождествлены с теми, которые свойственны человеку.

Будучи примитивным или усовершенствованным, обычным или специализированным, орудие определяется закрепленными в нем способами его применения. Оно соз­дается специально для этого, и тем, кто хочет им пользо­ваться, навязывает свой способ употребления. Орудие имеет длительное и независимое существование. Тот, кто знает о существовании данного орудия, обращается к нему в случае нужды. Орудие — специально созданный предмет, несущий в себе определенные способы его ис­пользования. Оно является продуктом передающихся по традиции или новых опытов, результаты которых переда­ются через него тем, кто им пользуется.

Орудие возникает не случайно. Оно является состав­ной частью определенной ситуации в некоторый момент времени, откуда и возникает его значение. Если палка, с помощью которой шимпанзе может достать кусок апель­сина или банана, не замечена животным в момент уси­лий, направленных на овладение фруктами, то она оста­нется бесполезной. Если палка сразу не находится в пер­цептивном поле, объединяющем ее с добычей, то она не только ускользает от внимания животного, но и, будучи помещена между животным и добычей, долгое время мо­жет не использоваться в попытках достать добычу. Не­редко обращает на себя внимание внезапность успешного использования палки, как если бы стремление к лаком­ствам создало силовое поле, в котором движения и вос­приятия дополняют друг друга и распад которого лиша­ет палку орудийных свойств. Палка является орудием лишь постольку, поскольку она воспринимается, а вос­принимают ее только в той мере, в какой она динами­чески включается в действие.

Бесспорно, такой опыт не проходит даром. При слу­чае палка быстрее будет включена в другие структуры, тем более, если одни и те же структуры будут повто­ряться. Сама палка, став привычной в обращении, объ­единит в зависимости от условий самые различные спо­собы ее применения и станет некоей волшебной палочкой, с помощью которой обезьяна научится получать раз­нообразные забавляющие ее результаты. Но тем не менее палка остается очень слабо отдифференпированной от других предметов даже по своему внешнему виду, так

что вместо нее будет использоваться лежащий на земле ремень.

Насколько орудие сливается с действием, показыва­ет опыт, в котором шимпанзе должен воспользоваться ящиками, чтобы достать высоко подвешенный банан. Вос­приятие обезьяной ящиков настолько неотчетливо, что она помещает их друг на друга самым причудливым об­разом, и вся пирамида оказывается в положении крайне неустойчивого равновесия. Обезьяна преследует лишь одну цель: успеть вскарабкаться, и схватить фрукты рань­ше, чем ящики рассыцятся. К тому же обезьяна ставит ящики не непосредственно под предметом, который ей надо схватить, но на некотором расстоянии, которое она преодолевает прыжком. Таким образом, восприятие ящи­ков как бы сливается с интуитивным представлением о собственных возможностях преодолевать расстояния.

На этом уровне практическое мышление уже опери­рует отношениями взаиморасположения, интервалами и размерами, но они оцениваются в соответствии с дви­гательными возможностями животного. Система коорди­нат этих отношений остается преимущественно субъек­тивной.

Использование обходных путей' также показывает это тесное слияние среды и действия. Гийом и Мейерсон сравнили такое явление с восприятием игрока на биль­ярде, для которого удар и столкновения, полученные ша­ром, поглощаются тем движением, которое при этом при­обрел шар. Очевидно, в обоих случаях имеет место дина­мическая интуиция операционного поля. Но замена биль­ярдного шара субъектом, даже если допустить превра­щение субъекта в шар, вводит значительную разницу. Попытки обхода являются движениями, в которых живот­ное постоянно участвует. Следовательно, эти движения не включают тех мельчайших двигательных аккомодации, которые совершает игрок в момент удара по шару, а так­же способности ясного предвидения результата и затем полного выключения субъекта после достижения этого ре­зультата. Несмотря на эти отличия, движения, начинаю­щиеся с отталкивания предмета от себя, для того чтобы потом им было легче овладеть, являют­ся, как и при игре в бильярд, реализацией траектории.

См. третью главу второй части.

которая, не будучи еще отделена от этих движений, в то же время определяется более или менее сложной системой отношений предметов в пространстве.

В той мере, в какой движение несет в себе среду, оно смешивается с ней. Если именно такова об­ласть двигательного акта, в собственном смысле, то он может быть как бы изображением среды. Уже у живот­ных намечается то, что широко развивается в игре ребен­ка,— действие без реального объекта, имеющее вид реаль­ного действия (Simulacre). Хотя ребенок со всей полно­той и серьезностью отдается игре, он, однако, не отрицает выдумки, но, наоборот, расширяет ее границы. Игрушки, которые ему больше всего нравятся,— это не те игрушки, которые более всего похожи на реальные предметы, а те, которые меньше ограничивают его фантазию и желание изобретать и создавать, это игрушки, которые приобрета­ют свое значение главным образом в связи с деятель­ностью ребенка.

Действие без реального объекта не имеет для него ни­чего иллюзорного — это открытие и упражнение функции. По своему происхождению это действие является простой антиципацией реального действия, объект которого ока­зывается отсутствующим. Если такое антиципирующее действие вновь и вновь повторяется, это значит, что цель его изменилась: точно совпадая с подлинным пред­метным действием, оно производится лишь ради самого себя. Лишенное практической эффективности, по -край­ней мере в данный момент, действие без реального объ­екта становится не более чем представлением о себе са­мом. Но все-таки уже представлением. Или точнее, буду­чи еще идентичным действию, которое оно представляет, действие без реального объекта соединяет в себе три эта­па: реальность действия, его образ и знаки, при помощи которых может быть выражен образ. В зависимости от момента и в соответствии со степенью развития одна из трех функций одержхшает верх над двумя другими. Их начальное сосуществование в рамках одной формы дела­ет незаметными и более легкими взаимопревращения этих функций, а вскоре вместе с функциональной диффе­ренциацией делает более легкой и дифференциацию их -видимых результатов.

Действие без реального объекта может быть точной копией предметного действия или абстрактной и услов­ной его схемой. Образ, который строится на его основе, может быть простой актуализацией или воспоминанием, восстановлением в памяти факта, фиксированного в обра­зе. Действие без реального объекта часто становится об­рядом, т. е. стремлением реально вызывать представляе­мое событие. Когда образ еще тесно слит с породившими его движениями, и образу, и идее охотно приписывают непосредственную власть над вещами — то, что окрести­ли «магической силой». Не говоря о первобытных людях, у которых обряд является социальным институтом, иллю­зия практической эффективности, которую сохраняет идея, имеет причиной недостаточное разграничение меж­ду различными областями сознания, как это наблюдается в детстве или же встречается при определенном эмоцио­нальном состоянии у взрослого.

Жесты символизации, наиболее конкретным примером которых является действие без реального объекта, по мере того как они утрачивают свою непосредственную связь с действием или предметом, вполне могут способ­ствовать отвлечению образа от вещей и переходу его в умственный план, где могут формулироваться все менее индивидуальные и субъективные и все более и более общие отношения. Но в той мере, в какой символизирую­щие действия необходимы для фиксации, воспроизведе­ния и упорядочения понятий, они предписывают послед­ним свои собственные, особые условия. Мысль становит­ся бессильной, если вследствие растущей абстракции она порывает все связи с пространством, так как лишь про­странство может постепенно привести мысль к предметам.

Движение перерастает само себя, превращаясь в знак. Оно может оставить графический след на стене или кара­кули на бумаге; этот результат может поразить ребенка,. который пытается его повторить, включаясь, таким обра­зом, в циркулярную деятельность, где жест, варьируя, все время сопоставляется со своим графическим следом. Но вскоре цикл нарушается либо подсказанной ребенку, либо спонтанной потребностью найти в линиях значение. При этом одно и то же значение может при­писываться совершенно различным сочетаниям линий, не имеющим никакого сходства с действительным предметом. Затем ребенок составляет рисунок по теме,.

во элементы этого рисунка носят скорее условный, чем имитирующий характер. Именно отсюда и проистекает то, что обычно называют интеллектуальным реализмом ребенка в противоположность зрительному реализму. Эта интуиция графического изображения может быть исполь­зована для обучения письму. Перевод звуков в линии не был создан на пустом месте, он предполагал графические способности и опыт.

Сами звуки, из которых складывается речь, не просто чередуются, сменяя друг друга. Они образуют системы, благодаря которым последовательность звуков сама по себе включает одновременное и более или менее обшир­ное предвосхищение слов или фонетических элементов, которые должны быть произнесены, их взаимное распо­ложение и точное распределение. Именно эта операция нарушается при афазии и вызывает у ребенка большие трудности в процессе овладения речью. Можно было бы показать, что афазия сочетается с нарушением уме­ния размещать предметы в пространстве согласно вос­принятой модели ¹.

Очевидно, в обоих случаях неудачи имеют одинако­вую причину: нарушение динамической интуиции взаимо­расположения тех или иных элементов. Такую интуицию можно представить как тесное взаимопроникновение дви­жения и пространства, которое имеет место во всех об­ластях умственной жизни. Таким образом, двигательный акт не ограничивается только областью вещей. С по­мощью средств выражения, являющихся необходимой поддержкой мысли, он вынуждает и мысль действовать в тех же условиях, в которых совершается сам. Этого не следует забывать при рассмотрении умственного разви­тия ребенка.

Глава -четвертая ПОЗНАНИЕ

Появление речи у ребенка совпадает с за­метным развитием его практических умений, благодаря чему сравнение поведения ребенка с поведением обезьяны -становится особенно поучительным. Так, сначала Бутан, а за ним другие, в частности Келлог и его жена, воспиты-

' См. третью главу второй части.

вали в одинаковых условиях детеныша обезьяны и ребен­ка. Они сравнивали их развитие в период до и после овла­дения ребенком речью. В начальном периоде и у ребенка, и у молодой обезьяны наблюдаются совершенно аналогич­ные реакции. Но когда ребенок овладевает речью, он бы­стро опережает своего компаньона. Например, если перед ребенком и обезьяной ставят рядом ящики, один из кото­рых содержит лакомство, то тренировка, направленная на безошибочное нахождение лакомства, вначале дает сходные результаты. Но если порядок расстановки ящи­ков меняется, растерянная обезьяна пытается действо­вать наугад, ребенок же в том возрасте, когда он начи­нает говорить, очень быстро понимает изменившийся по­рядок расстановки ящиков.

Речь ребенка в это время находится еще в самом на­чале своего развития, и поэтому трудно предположить, что ребенок формулирует правило перемещения или со­вершает вычисления в уме. Скорее всего дело здесь за­ключается в обусловленной речью способности ребенка представлять себе траекторию и направление перемеще­ний предметов, позволяющей восстановить их прежнее расположение. Эта способность возможна только тогда, когда зрение не приковано жестко к воспринимаемым предметам и может распределять их по воображаемой канве постоянных и взаимодействующих положений. Бе» этой способности человек не имел бы возможности пред­ставить себе какой-нибудь порядок, осуществить располо­жение элементов в последовательные серии.

От этой же способности зависит возможность правиль­но располагать последовательные элементы речи. Потеря одной способности влечет за собой потерю другой. Афазик не может указать направлений вверх, вниз, направо, на­лево и т. д., если у него закрыты глаза. Правильное же выполнение этого задания с открытыми глазами Сикман объясняет тем, что афазик показывает не направление,. но предмет: вверх — небо, вниз — паркет, направо — ру­ку; обычно держащую бритву, налево —руку, которой не пишут, и т. д.

Накладываясь на пространство вещей и действий, обя­занная речи интуиция динамики позволяет воспринимать. окружающий мир в процессе становления. Этим, однако, не исчерпывается функция речи и важные последствия овладения ею как для всего человечества, так и для от-

дельного индивида. Не говоря уже о социальных отно­шениях, которые становятся возможными благодаря речи и в то же время сами формируют речь, не упоминая о том, что каждый язык заключает в себе и передает историю, следует подчеркнуть, что именно речь превратила в ис­тинное познание ту смесь восприятия вещей и действий, которая составляла содержание сырого чувственного опы­та индивида.

Речь не является причиной мышления, но она пред­ставляет собой инструмент мышления и непременную его опору в процессе его развития.

В тех случаях, когда наблюдается отставание речи или мышления, их взаимодействие. быстро восстанавли­вает равновесие.

Благодаря речи объектом мысли становится не только то, что навязывается восприятием, возникает возможность оперировать представлениями вещей, вызывать их в па­мяти, сопоставлять друг с другом и с непосредственно действующим объектом. Включая отсутствующее прошлое в настоящее, речь позволяет фиксировать, выражать и анализировать настоящее. Она накладывает на моменты текущего опыта мир знаков, являющихся ориентирами мысли в тех сферах, где она может следовать- по более свободной траектории, соединяя то, что было разъеди­нено, и разделяя то, что было слито. Но это замещение вещи знаком происходит не без затруднений, не без кон­фликтов. Остается необходимость практически решать определенные проблемы, умозрительное 'рассмотрение которых делается возможным лишь позднее. В то же вре­мя представление, которому знак помогает принять чет­кие очертания, бесконечно усложняет умственную жизнь. Индивидуализируя то, что было смешано, увековечивая преходящее, представление заостряет противоположность между тем же самым и иным, сходным и различным, еди­ничным и множественным, постоянным и преходящим, идентичным и изменчивым, покоем и движением, настоя­щим и будущим. Часто непоследовательность, удивляю­щая нас в ребенке, не имеет иных источников, кроме столкновения этих противоречивых понятий. Это происхо­дит несмотря на склонность ребенка избегать противо­положности, опуская их, и несмотря на большую помощь, которую он получает от взрослых в процессе усвоения речевых привычек и навыков мышления.

Дата добавления: 2014-11-07