Verlag Freies Geistesleben GmbH, Stuttgart 3 страница

Итак, давайте каждый на своем месте проявлять уважение и понимание, которых мы так жаждем, даже если старания оказались бесплодны, прежде всего к другим людям. Возможностей для этого хватает, нужно только научиться замечать их. Готовность к поражению, реальные поражения и неудачи — все это важнейший источник сил формирования личности, но черпать из него тем труднее, чем меньше у нас уверенности в уважении ближних независимо от победы или поражения. О значении «депривации, фрустрации и трагедии» Маслоу пишет (ср. прим. 6): «Чем больше подобный опыт раскрывает, укрепляет и обогащает нашу внутреннюю природу, тем он желательнее. Постепенно выясняется, что этот опыт отчасти связан с чувством… здорового самоуважения и здоровой веры в себя. Человек, которому никогда не приходилось разрешать проблемы, терпеть и преодолевать, будет сомневаться, что он способен на это. Это касается не только внешних опасностей, но и умения контролировать и тормозить собственные импульсы, дабы не бояться их». Несомненно, то же самое, и не в последнюю очередь, можно сказать и о страхе перед страхом. Если я не научусь выдерживать страх, то буду все больше и больше сомневаться, что способен на это. В этой связи Эрих Фромм попытался ввести современное понятие веры: «Жить с верой — значит жить продуктивно. Вера требует мужества, т. е. способности пойти на риск и готовности принять боль и разочарование. Если для человека главное — отсутствие опасности и надежность, у него не может быть веры. Чтобы считать некие ценности „своими“, решиться на прыжок и поставить все на карту ради них, нужно мужество». Во избежание недоразумений Фромм добавляет, что речь идет не о «мужестве нигилизма», коренящемся в «деструктивном отношении к жизни», «в готовности отбросить ее». Такое «мужество» — «прямая противоположность» продуктивной, приемлющей страх позиции, какую подразумевает он, называя ее еще и «мужеством любви» — к жизни, к ближнему, к самому себе8.

Каждый может обнаружить в себе склонность упускать шансы для изменения, нового начала, отвергать позитивные вызовы, пренебрегать возможностями «самосовершенствования» (Маслоу), лишь бы не сталкиваться со страхом; отказывать в помощи, если она связана с риском. Оглядываясь на подлинно качественные скачки в собственной биографии, всякий раз приходишь к выводу, что прорыв был возможен только потому, что в момент принятия решения («кризиса») откуда-то бралась сила не просто стерпеть страх, но и поставить его на службу иному, более сильному импульсу. С другой стороны, самокритичный обзор прошлого напомнит нам и о мгновениях, когда мы ясно чувствовали, что нужно совершить некий шаг, открывающий дорогу в будущее, ощущали необходимость и возможность собраться с силами для новой задачи, проявить стойкость в конфликте, отказаться от чего-то в пользу ближнего или признать свою ошибку, но импульс, претворяющий страх, отсутствовал. Короче говоря, каждому доводилось быть трусом! И это не повод для раскаяния и угрызений совести, ведь прошлое не изменить, но, возможно, повод решиться как-то исправить положение и в следующий раз не бежать страха, а внять словам Рудольфа Штайнера: «Нужно быть мужественным и сносить страх»9. Иначе подлинного (внутреннего) благополучия не достигнуть.

3. О «внутренней совести»

Рассуждения постоянно подводят нас к одной принципиальной мысли: страх как жизненное явление — это одно, наше отношение к нему — совсем другое. В жизни случаются многообразные поражения, крупные и мелкие, есть и страх перед поражениями, с которым приходится жить нам всем, а есть и поражение перед страхом. Наверное, это абсолютное поражение, «мать всех поражений», ведь из-за него вся жизнь грозит обернуться поражением: боязнь страха вынуждает нас капитулировать.

В конкретных случаях поражения перед страхом часто связаны с демонстративным выпячиванием собственного влияния и власти в привычном пространстве отношений. Люди, мучимые боязнью страха, — невольные тираны, фанатичные приверженцы порядка, одержимые идеей о необходимости воспитывать, дисциплинировать и непрерывно держать под контролем свое человеческое и предметное окружение. Вот почему порой эти люди выглядят такими сильными, когда сталкиваешься с ними в сфере, где они хорошо «ориентируются». На самом деле они слабы и озлобленны, чувствуют себя неудачниками. Их ощущение собственной ценности подорвано, гнетущие сомнения в смысле жизни лишают их сна. Перед нами парадоксальная картина: убегая от страха, постоянно уклоняясь от потенциально пугающих жизненных шагов, в важности и необходимости которых они в принципе убеждены, они лишь раздувают то, что хотят подавить в самом зачатке: страх. Когда от страха человек отступает перед задачей, которая в контексте собственной его биографии выглядит актуальной, он начинает презирать себя. И презирает себя гораздо сильнее, чем если бы взялся за эту задачу, но при всем желании не одолел ее.

Презрение к себе есть недооценка собственных сил, а она в свою очередь – идеальная питательная почва для страха: человек полагается на себя все меньше и меньше и в конце концов может вообще перестать полагаться на себя во всем, что лежит за пределами «зоны безопасности» привычного. Повторим тезисы Хиклина из предыдущей главы: «Мы склонны укреплять защитные границы… и в итоге они разрастаются до размеров неприступного вала. Однако тогда дом становится тюрьмой, а общая, нарастающая опасность — все более и более явной. И страх и жуть, поначалу обитавшие снаружи, неудержимо просачиваются сквозь самые толстые стены, как бывает всегда, когда их по привычке стремятся избежать, — и настигают беглеца». Маслоу тоже пишет о связи между уклонением от нужной, с точки зрения самого человека, задачи и недооценкой собственных сил. Голос, взывающий к нам из ставшего тюрьмой дома — под чем, с одной стороны, подразумевается конкретное жизненное окружение, а с другой стороны, «внутренний дом» мира привычки — и направляющий нас к главному, к самореализации, которая всегда лишь путь, он называет «внутренней совестью». Строго отличая ее от фрейдовского «сверх-Я», т. е. совести, понимаемой «в первую очередь как желания, требования и идеалы, перенятые от родителей», он пишет: «В совести присутствует… еще один элемент, или, если угодно, существует иной род совести, более или менее ярко выраженный у каждого из нас. (Это основано) на бессознательном и досознательном восприятии нашей собственной природы, нашей судьбы или наших способностей… нашего собственного жизненного „призвания“ и требует, чтобы мы были верны себе и не отрекались от себя из слабости, корысти ради или по иным причинам». Как считает Маслоу, против такого самоотречения протестует все наше существо. «Умный человек, ведущий жизнь тупицы, человек, знающий правду и молчащий, трус, забывший о смелости, — все эти люди очень глубоко ощущают, что обошлись сами с собой несправедливо и потому презирают себя».

Нередко это презрение к себе бывает безотчетным; подспудно бередя и подтачивая душу, оно приводит к той общей недооценке собственных способностей, собственной выносливости, т. е. собственной ценности, а в итоге порождает растущий страх перед жизнью, который вскоре заполоняет все вокруг. «Так может развиться невроз, (но) с той же вероятностью и новое мужество, истинное возмущение, большее уважение к себе, ибо потом человек станет действовать верно» (Маслоу). Отсюда видно: страх — и это, пожалуй, самый важный момент для осмысления его сущности и значения — имеет некое отношение к утрате связи с направляющей силой, идущей из глубинных недр человеческой души, к отрыву от того, что можно назвать судьбоносной мудростью, которая живет в каждом из нас и требует, чтобы ее заметили. Но в этом болезненном отрыве от своего высшего «Я», которое видится детям в образе ангела-хранителя, заложен и шанс вспомнить то самое заветное, что, по мнению Маслоу, действует в индивидуальной совести. И, возможно, как раз для человека, которому, по словам Михаэлы Глёклер, приходится идти через страхи и неурядицы, «сам факт, что, пройдя… через столько сложностей, он не потерял себя», станет утешением и поддержкой, «свидетельством, что духовная сущность человека по природе своей не зависит от превратностей земной жизни, а попадает в них, скорее, затем, чтобы узнать себя и мир»10. Так мы можем сделать первые шаги к формированию некоего чувства родины, приучая себя к мысли о возможности существования жизненного «призвания», жизненной концепции: «укромного» уголка в собственной душе, куда можно адресовать вопросы о смысле жизни и о будущем не в абстрактно-философском, а в сугубо личном плане. Это высшее одиночество диалога с самим собой в поисках центрального волевого импульса, который пробивается сквозь любые преграды и, когда они кажутся непреодолимыми, всплывает в сознании как «страх потерять себя», формирует новую веру в себя, быть может более скромную и спокойную, чем прежде, до испытания страхом, хотя человек и знал тогда, как зыбка почва у него под ногами. Вновь повернуться к «ангелу», или к «высшему „Я“», вновь спросить себя: «Откуда я пришел? Что будет после смерти? Зачем я здесь?» – значит вообще признать возможность ответа на подобные вопросы, возможность существования «жизненных испытаний, ниспосланных свыше», и всерьез взяться за поиски. В противном случае опять-таки срабатывает механизм защиты от страха, и человек ищет убежища в религиозных или мистических идеях, к которым он склоняется всякий раз, когда чувствует неуверенность и потребность в защите.

В конце книги я еще остановлюсь на практических возможностях совладать со страхом, однако отмечу сейчас, что без коренной перемены позиции все эти рекомендации — не более чем набор советов. Во-первых, требуется проявить известную терпимость в принятии страха; постоянное желание отделаться от него — чистый эгоизм, а эгоизм разжигает страх, это circulus vitiosus, то бишь замкнутый круг. Во-вторых, необходим интерес к аспектам бытия, выходящим за рамки материалистического подхода к миру и человеку. Ведь такой подход есть порождение страха, а справиться со страхом невозможно, если все связанные с этим мысли от него же и проистекают. «Когда подошло время интеллекта, — говорит Рудольф Штайнер, — страх (которому люди прежде смотрели в лицо куда более открыто. — Х. К.) перестал осознаваться; в таком неосознанном виде он и действует теперь. Выступает в жизни под самыми разными масками. Эпоха интеллекта затуманила взгляд на то, что живет в человеке, но убрать страх не смогла. В результате этот неосознанный страх до такой степени влиял и влияет на самого человека, что тот твердил и твердит: в человеке нет абсолютно ничего, что выходит за пределы рождения и смерти… Он страшится заглянуть в вечную сердцевину человеческой души, и из этой боязни рождается теория: нет вообще ничего, кроме этой жизни от рождения до смерти. Современный материализм возник из страха, хотя даже об этом не подозревает. Продукт боязни и страха — вот что такое этот материализм»11.

4. Резюме

В связи с вопросом из гл. I о том, так ли уж плох страх, мы, с одной стороны, прояснили, как ущемляет человека «отказ» естественной «системы» страха, с другой же стороны, на примере «робких» людей показали высокую социальную ценность определенных форм боязливости. И вновь подчеркнули такое почти упущенное наукой явление, как преобразованный страх.

Как мы увидели, страх неизбежен для всех, и от гедонистических призывов к его «отмене» медицинскими, генноинженерными, оккультными, социально-формирующими или иными средствами проку мало. На переходе из «дома», в прямом и переносном смысле, к неуютности чуждого, непривычного, к переменам, к новому началу непременно караулит двуликий страх: он может стать либо погибелью, либо полезным спутником, смотря как мы к нему отнесемся. Речь идет о «конфронтации с пространством нашей компетентности» (Хиклин) — лишь страх показывает нам его пределы. А знать свои пределы нужно, чтобы развиваться.

Тут мы подходим к вопросу о качестве жизни. Самые именитые психологи и психотерапевты постфрейдовского периода, из коих мы процитировали Абрахама Маслоу и Эриха Фромма (впрочем, можно было бы взять и Роджерса, и Пёрлза или Франкла), солидарны в том, что истинное благополучие есть плод личного развития и самореализации, который не может вызреть без неудач, одиночества, сомнений и грусти. Однако всего этого мы страшимся. Мы знаем: выкладываясь в полную силу, мы рискуем. Этот риск, выраженный в страхе, в боязни, необходимо принять. Глубокие переживания невозможны без открытости и сближения. А с открытостью и сближением непосредственно связано изначальное переживание страха. В последующих главах мы поговорим об этом с позиций психологии развития.

Здесь уместно призвать к солидарности с ближними. С одной стороны, мы должны искать новые критерии истинного «величия» человека (в чем оно – в стараниях или в очевидном успехе?). С другой стороны, чтобы эти критерии начали действовать, необходимо даже к бесплодным усилиям ближних проявлять уважение, которого так хочется нам всем. Пока каждый будет ожидать этого от других, ничего не изменится.

Мужество «веры» в современной формулировке Эриха Фромма — веры в то, что безоговорочное служение высоким целям придает смысл и сопряженным с ним разочарованиям и страданиям, есть большое достижение, и, как мы видели, в продвижении к нему люди могут существенно помочь друг другу, но в конечном счете каждый все-таки добивается его сам. Предварительная его ступень — мужественная готовность принять страх. «Если бы человечество утратило веру, — говорил Рудольф Штайнер, — то, потеряв ее силы, люди бродили бы, не зная, что делать, как сориентироваться в жизни, никто бы в мире не выстоял, постоянно страшась, опасаясь, беспокоясь о том и о сем»12. Штайнеровское понятие веры тоже отлично от традиционного: вера не заменяет познания и знаний, «знание — всего лишь основа веры», как сказано там же.

Но куда обратиться, с чего начать, чтобы обрести это мужество принять страх, которое может перерасти в мужество веры (не в наивно-религиозном, а в «идеалистическом» смысле, недаром Штайнер именует его энтузиазмом познания)? Чтобы приблизиться к ответу, мы воспользовались понятием Маслоу «внутренняя совесть»: прислушаться к собственному жизненному «призванию» (Маслоу); вновь обрести способность чувствовать свою неправоту к самим себе. Поиски утраченной связи с судьбоносной мудростью, которая прежде виделась людям в образе ангела, указует путь к высшему одиночеству, к обретению опоры в самом себе (см. гл. «О сущности страха»), кардинальной противоположности эгоизма и единственной предпосылке формирования спокойного отношения к страху. И этого можно достичь13.

1. К вопросу о причине и вине

Мы боимся страха, теперь это вполне ясно. И потому нас не очень тянет связываться с ним без нужды. Когда же он настигает нас, мы обороняемся изо всех сил. Вот почему мы на удивление мало знаем о причинах одного из важнейших, постоянно повторяющихся явлений нашей биографии и мира переживаний. Так вырисовывается существенный аспект страха: когда его нет, он слишком далек, чтоб быть понятным, т. е. доступным, и мы всячески избегаем как-то менять ситуацию. Ведь включить его в сферу понимания — значит подвергнуться ему. А когда он овладевает нами, невозможно соблюсти дистанцию, позволяющую судить о нем. Наши мысли, чувства, действия подчинены страху, мобилизованы на защиту от него. Теперь он слишком близок, чтоб быть понятным! Мы можем изобретать способы перескочить через него, набраться мужества и пересилить, подавить, рассеять его, напасть на предмет или существо, которые, по нашему мнению, в нем повинны, и оттолкнуть их; мы убегаем назад или вперед, делаем все возможное, чтобы спастись, — но когда в обычной жизни нам случается смотреть на него, на сам страх (в отличие, заметьте, от опасности, коей он, вероятно, и вызван)?

«Человека охватывает смятение. (Он) не способен действовать логично. Общее возбуждение охватывает душу и передается телесным функциям. (Нередко) мы даже не знаем, почему нас обуял страх. Мы капитулируем перед ним так же, как перед болью», — пишет Карл Кёниг1. А Алоис Хиклин отмечает, что страх «(подводит) человека к тому, чего пока нет, к „ничто“»2. Возможно, поэтому нам так трудно посмотреть ему в лицо. Он словно нападает на нас сзади и вынуждает заглянуть в «бездну неведомого» (Кёниг). «Страх разоблачает ничтожество», — говорил Хайдеггер. Самого себя он не разоблачает. Мы знаем, что он с нами творит, но не знаем, откуда он, из каких сил соткан, где живет и что делает, пока не обременяет нашу сознательную душевную жизнь. Ведь едва ли можно допустить, что в момент своего появления страх всякий раз создается заново, а значит, должен где-то подспудно присутствовать постоянно. Андре Мальро принадлежит такая фраза: «Страх можно обнаружить в себе всегда. Нужно лишь поискать поглубже».

Здесь стоит поостеречься необдуманных возражений. Если, к примеру, я знаю, что мне предстоит разговор с человеком, который, скорее всего, станет задавать неприятные вопросы или упрекать меня, и по мере приближения этого дня во мне нарастает страх, то я определяю его по симптомам и в этом случае знаю, чем он вызван. Но что же, собственно, возникает и вызывает соответствующие симптомы — вопрос совсем другой! Какой пласт нашего бытия здесь взбудораживается? Что прикрывает эту сферу, когда мы не ощущаем страха, и почему в определенных ситуациях этот покров срывается — отчасти по понятным, отчасти по совершенно необъяснимым причинам? Распространенное представление, что страх в любой форме есть разновидность страха смерти, игнорировать нельзя: мы и сами упоминали об этом в определенной связи. Но не говорят ли примеры, подобные приведенному выше, о необходимости дифференцированного подхода? Как именно «присутствие в страхе вины» (Хиклин), проглядывающее в нашем примере, связано со страхом смерти?

По словам Фрица Римана, у страха есть «история развития, и начинается она практически с нашего рождения»3. Карл Кёниг тоже подчеркивает, что страх «(присутствует) в каждом человеке с рождения. Он гнездится в глубинах нашей души и в определенный момент заявляет о себе». Необходимо учесть: страхи, вызываемые конкретной, непосредственной угрозой, шоком, непрерывно саднящей раной из прошлого, ситуациями, напоминающими о неизбежности и постоянной возможности смерти, и другими событиями, — это лишь нижний слой проблемы страха. Яркий пример — детские страхи. Они живут годами, хотя, во-первых, ребенок никак не соприкасается с проблемой смерти сознательно4, а во-вторых, здесь отсутствует причинно-следственная связь с тем, испытывал ли он тяжелые шоковые ситуации, жестокое обращение, несчастные случаи, болезни, недостаток внимания. Безусловно, вероятность, что подобный опыт значительно усиливает готовность к страху, практически составляет сто процентов (конечно, бывают и исключения, жизнь полна загадок), однако он не причина страха как такового. Вопрос о причине страха — не то же самое, что вопрос о причине хронической неспособности совладать с ним. Дорис Вольф рассказывает о 41-летней женщине, которая страдает тяжелыми страхами и говорит, что выросла в «чрезвычайно защищенной» обстановке, т. к. родители создавали для нее «мир безмятежности»5. Впоследствии с этой женщиной тоже не случалось ничего ужасного, но в один прекрасный день ей пришлось обратиться за помощью к терапевту и сообщить: «Все мои страхи на протяжении жизни только разрастались». В последнее время такие случаи встречаются в специальной литературе все чаще. Они показывают, что причинно-следственная цепочка «трудное детство — тяжелые страхи» слишком примитивна. Из этого наблюдения возник вопрос, в котором таится очень модная в наши дни теория. «Может ли в счастливом детстве присутствовать скрытая ловушка?» — так формулирует его Шери Картер-Скотт6.

Вот суть этой теории: поскольку связь между невротическими страхами и педагогическими ошибками не подлежит сомнению, с другой же стороны, у многих мучимых страхом людей не обнаруживается в прошлом каких-либо необычайно тяжелых биографических факторов, а у некоторых среда была и вовсе идеальной, значит, винить следует то, что до сих пор считалось желательным: любовь и опеку. Скажем, людям с выраженной «склонностью к негативному», т. е. тем, кто ощущает себя неудачниками, имеет заниженную самооценку и т. д., однако при этом не знал в детстве плохого обращения, Картер-Скотт предлагает такое объяснение: «Возможно… ваши родители… давали вам много любви и тепла», и «вы испытываете чувство вины оттого, что у вас родители были замечательные, а ваши друзья… росли в сложной семейной обстановке». Конечно, так всегда можно объяснить что угодно чем угодно.

Когда с детьми обращаются дурно, обделяют их вниманием, они, возможно, всю жизнь будут страдать страхами — это понятно и обсуждению не подлежит. И я не собираюсь оспаривать, что любовь бывает причиной излишеств в воспитании, может перерасти в нарциссическое собственничество, фатальным образом подрывающее развитие самостоятельности, если любить не умеют. Умение любить — нечто большее, чем чувство любви, колеблющееся между счастьем, страхом и болью, главное в нем — способность отпустить, предоставить свободу. Пожалуй, самое сложное для любящих родителей — соблюсти верную меру на каждой новой ступени развития ребенка, и еще никому не удавалось справиться с этой непростой задачей столь блестяще, чтобы претендовать на роль великого образца и учителя. Но все же напрашивается вопрос: каким образом тщательно оберегаемое от опасностей и невзгод детство в дальнейшем переходит в невротический страх, если вообще можно говорить о подобной связи? Зачастую все слишком упрощают. Винить большую родительскую любовь в последующих страданиях — явная бессмыслица.

Популярные представления о чрезмерной родительской заботе, атмосфере «безмятежности» как источнике последующей подверженности страхам, во-первых, оставляют нас один на один с проблемой, чтоґ именно «чрезмерно» в каждом конкретном случае, — защита и забота необходимы ребенку, причем каждому в разной степени, — а если уж на то пошло, освещают реальность лишь наполовину. Ведь имеется и весомый контраргумент: очень важно, что в сложных ситуациях всегда можно рассчитывать на помощь окружающих. Это развивает доверие, формирует уверенность в социальном окружении, а значит, и ценную способность просить о помощи и принимать ее, когда не знаешь, как быть дальше. У скольких сегодняшних людей нет именно такой уверенности!

Современная психологическая мысль винит неправильное воспитание в психологических проблемах людей с таким упорством, что не замечает ничего, что могло бы поколебать эту предпосылку. Психологи практически не отдают себе отчета в том, что находятся в плену дефектологическоого подхода, когда все связанное с исконно человеческим опытом одиночества, грусти, страха и отчаяния низводится до уровня поломки, обусловленной неправильной эксплуатацией. И пусть с точки зрения нынешних мыслительных шаблонов это звучит дико, но все-таки необходимо постепенно вновь свыкнуться с мыслью, что в серьезных проблемах человека с самим собой может и не быть ни малейшей родительской вины; что, более того, при известных обстоятельствах прекрасное, развивающее личность воспитание может стать причиной горестного опыта, связанного со стремлением к индивидуальной свободе, к более высокому — в смысле сказанного в гл. «Об истинном благополучии» — качеству жизни, чем то, какое способны обеспечить даже самые идеальные готовые внешние условия. Заметьте, я говорю: «при известных обстоятельствах». Цель данной книги — не устанавливать новые догматы, а поколебать существующие. И вообще пора прекратить делать вид, что в жизни ребенка — именно в наши дни — нет никаких иных мощных влияний, кроме родительского, и что взрослый человек обречен сражаться исключительно со своим детством!

Как-то раз в лекции о жизни Гёте Рудольф Штайнер высказал такую мысль: «человек совершает множество ошибок, необдуманно сделав своим принципом „после этого — значит, по причине этого“, „post hoc, ergo propter hoc“: если что-то за чем-то следует, то с необходимостью происходит из него как следствие из причины»7. Порой стоит это учитывать, доискиваясь до огрехов воспитания, повинных во всем, что расходится с гедонистическими претензиями на всегда приятный жизненный путь без препятствий и страданий. Там, где гедонизм не явен, он выдает себя как тайное кредо (например, в психологии) в дефектологическом подходе к жизненным событиям, которые прежде, не рискуя вызвать ничьих усмешек, называли испытаниями судьбы. Это понятие нуждается в реабилитации. Оно показывает, что тернистые пути связаны порой вовсе не с нарушениями, обусловленными неправильным воспитанием, а с эмансипаторскими прорывами «Я». Фредерик С. Пёрлз справедливо отмечает, что наша склонность отождествлять неконфликтность со здоровьем — «очень серьезный шаг назад, поскольку мы… стали испытывать болезненный страх перед болью и страданием, а в результате получили недостаток роста. Я говорю о страданиях, неразрывно связанных с ростом»8. Кто, повстречав дрожащего от страха и сомнений человека, может знать наперед, из-за чего он страдает — из-за своего детства или из-за мира, например из-за обездоленности других детей в местах, где воюют и голодают? Быть может, его боль вызвана тем, что у него особенно сильно развиты такие положительные качества, как чуткость, справедливость, правдивость, коими он обязан родителям? Разве судьба других людей не волнует «хорошо воспитанного» человека особенно глубоко? Вопросы, сплошные вопросы, игнорируемые с завидным постоянством!

Истинная эмпатия никуда не денется, если в отдельных случаях мы не станем выискивать изощренные родительские издевки, а обратимся к целенаправленным раздумьям «Я» об актуальности его бытия в мире: о боли от противоречия меж реальностью и проектом бытия. И не стоит торопиться с выводами насчет способности (или проклятия?) ощутить всю остроту этого противоречия и насчет того, о каком воспитании это говорит — благотворном или пагубном; возможно, воспитание тут вовсе ни при чем. Когда Картер-Скотт формулирует как некий закон: «Ваше нынешнее состояние — непосредственный результат того, как ваши родители обращались с вами в детстве и как вас воспитывали», я называю это одной из тех половинчатых истин, что хуже полной лжи. Антропософия предлагает подойти к данному комплексу вопросов непредвзято, поразмыслить, так ли уж абсурдна, как считается сегодня, мысль, что человек, ребенок приходит на землю не безликим скоплением клеток с той или иной наследственной предрасположенностью, а индивидуальностью с собственной, связанной с прошлыми биографиями судьбой и, следовательно, с собственными целями развития, намеченными еще до рождения. Быть может, он приносит с собой и склонность к страху, и это не вина родителей, а вопрос, просьба ребенка к ним: вот проблема, с которой я пришел в мир и с которой нужно разобраться. Вы поможете мне?9

2. Потерпевшие крушение

Разве не иллюзорно полагать, что при счастливом (без кавычек) детстве можно стать искренне и глубоко чувствующим, творческим человеком и тем не менее не страдать от себя и от мира, не отчаиваться, хотя бы иногда? Эрих Фромм призывал возродить и осовременить «классическое представление», «что человек есть как тело, так и душа, как ангел, так и животное, что он относится к двум конфликтующим мирам (и) именно этот конфликт в человеке требует разрешения»10. Осознание этой «ужасной дилеммы» (Фромм) может потрясти и испугать, потребность в разрешении — увести в неверном направлении. Перенос данной проблемы в детство со ссылкой на вину — во многих случаях не решение, а просто деактуализация: твои страхи и депрессии, собственно, никак не связаны с твоей нынешней жизнью; это балласт прошлого, отголоски детских кошмаров. Может быть и так. Но не обязательно. И даже если так, ссылка на актуальность важна как минимум в той же мере, что и выяснение причин11.

13 ноября 1916 г. в Дорнахе Рудольф Штайнер говорил о той же «дилемме», что и Фромм, только совершенно иначе. «В человеке всегда есть что-то стремящееся удержать его в определенной ситуации и что-то стремящееся вывести его из определенной ситуации, — сказано в этой лекции, и далее: — „Я“ борется… с тем, что действует в жизненной ситуации как ограничитель»12. Это действие «Я» Штайнер характеризует еще и как «стирание жизненных ситуаций» (поскольку оно формируется из прошлого) и «переустройство жизненной ситуации». Здесь примечательна очередность: вначале стирается то, что предстоит переустроить, а именно ограничитель, который действует главным образом «через наше физическое тело», каковое представляет все, чем я стал безвозвратно. Под словом «стирание» Штайнер подразумевает, конечно же, не «стирание раз и навсегда».

Речь идет о состоянии, об актах сознания, о том, что периодически нам приходится освобождаться от сложившегося, детерминирующего, от привязанности к определенному поведению и привычкам, «выключать» их, чтобы открыть дорогу в будущее. В этом подчеркнутом предшествовании стирания переустройству заключено кое-что очень важное для нашей темы: развитие есть не монокаузальная цепь событий, не просто плавный переход из одного состояния в другое, оно прерывается событиями, несущими и созидающими новое. Начинаются они волевым актом «стирания» данностей, которые затем, в акте обновления, всплывают вновь и преобразуются под знаком преобразовательного мотива. Это — действие «Я»! Страх побуждает нас сохранять и закреплять то, что «действует в жизненной ситуации как ограничитель». Потому он и важен, ведь нам нужно устоявшееся, нужны ограничители, как нужна почва под ногами, чтобы двигаться вперед. Но, с другой стороны, не будь «Я», которое действует вопреки ограничителям, мы бы не смогли выработать никакого представления о будущем, а значит, не смогли бы и развиваться! Эта деятельность «Я» сопровождает нас всегда, изо дня в день.

Однако бывают ситуации, когда «Я» должно действовать особенно энергично, но не может. Мы уже говорили об этом. В таких ситуациях от нас требуется решительность. Любые внутренние или внешние перемены предполагают отказ от сложившейся реальности, от привычного, надежного и ограничивающего, антипатию к нему. Чтобы дерзнуть отправиться в мир возможного, нужно до известной степени закрыть глаза на мир реальности, поскольку всему возможному или желательному противостоит множество фактов — «железных аргументов» против шага в неизвестность (см. гл. «Что мы переживаем, когда нам страшно?»). Значит, вышеупомянутый конфликт между телом и душой, животным и ангелом вовсе не обязательно рассматривать в нравственном смысле. Суть его в том, что, когда предстоит новое, нам всякий раз приходится принимать в расчет, с одной стороны, определенное состояние, сформировавшееся на стыке физическо-телесных задатков, характера и опыта (это роднит нас — в совершенно нейтральном понимании — с миром животных: кролик не может перенять кошачьи повадки, он всецело подчиняется кроличьим), с другой же стороны, мы должны и можем целенаправленно дискриминировать это состояние, чтобы вообще иметь возможность успешно развиваться. Это приближает нас к «ангелу», к нашей внутренней духовной сущности, свободной от каких бы то ни было программ, действующих «через наше физическое тело», к символу будущего, к так называему «оптативному тождеству» — к тому, в чем, внимательно прислушавшись к себе, мы увидим цель своего развития.

Дата добавления: 2014-11-07