Гомер нарушил слово 1 страница

Начальник станции Сент‑Облака был существом одиноким и малопривлекательным, жертва цветных каталогов и безумных религиозных брошюр, ежемесячно приходящих по почте. Брошюры мало‑помалу приобретали вид комиксов; на титульном листе последней был изображен скелет в солдатском мундире, парящий в небе на крылатой зебре над полем битвы, несколько напоминающим окопы Первой мировой войны. Другие брошюры были не столь впечатляющи, но начальник станции был уже до того заморочен сюжетами «религии – почтой», что в его религиозные кошмары вплетались домашняя утварь, лифчики кормящих матерей, складные стулья и гигантские овощи – словом, все, что рекламировалось цветными каталогами. Бывало, он просыпался в холодном поту, увидев во сне летающие гробы, стартовавшие с образцовых овощных грядок. Один из каталогов был целиком посвящен рыболовному снаряжению, и какое‑то время привидевшиеся кадавры разгуливали в болотных сапогах с сетями и удочками; другой рекламировал бюстгальтеры и «грации», и начальника станции особенно пугали летающие мертвецы, затянутые в корсеты.

Абсолютно безумны были брошюры, пропагандирующие новое откровение, суть которого сводилось к тому, что на земле непрерывно растет число неприкаянных мертвецов, которым отказано в вечном спасении; и начальнику станции представлялось, что в местах большего скопления людей (Сент‑Облако к таковым не относился) небо переполнено их проклятыми душами.

Явление Клары д‑ра Кедра на станцию зловеще вписалось в картины ночных кошмаров; с тех пор свихнувшийся бедняга встречал каждый поезд, втянув голову в плечи, с искаженным от страха лицом, хотя д‑р Кедр и заверил его, что в ближайшие год‑два новых трупов не будет.

Для начальника станции Судный день был не менее осязаем, чем погода, хорошая или плохая. Больше всего он боялся первого поезда, развозившего молоко. В любую погоду тяжелые бидоны были одеты инеем. Пустые бидоны, подвозимые к поезду, жестяно бренчали, ударяясь друг о друга и металлические ступеньки вагона, точь‑в‑точь похоронный звон. С первым утренним поездом прибывала почта; начальник станции жаждал новых каталогов, но сердце его трепетало – вдруг снова явится труп, хлюпающий в заморозке, или «религия – почтой» напомнит (в еще более страшных образах) о скором (чуть ли не завтра) пришествии Судного дня. Жизнь начальника станции подтачивали страхи, которые он пытался отогнать исступленной утренней молитвой.

Его пугал любой пустяк, при виде мертвого животного, что бы ни было причиной смерти, начальника станции начинало трясти. Он верил, что души животных тоже витают в воздухе, и есть опасность, что одной из них он нечаянно поперхнется. Будешь тут страдать бессонницей, как Уилбур Кедр или Гомер, не обладая при этом преимуществами, которые дают эфир, образование или молодость.

Но в этот раз он заснул, и, без сомнения, его разбудил ветер; подхватил, наверное, летучую мышь и бросил о стену дома. Конечно, летучая тварь разбилась, и теперь ее окаянная душа кружит за окном, стремясь проникнуть внутрь.

Ветер явно крепчал, пересчитал спицы на велосипеде, взвыл, сорвал его с крючков и швырнул на выложенную кирпичом дорожку, звонок на руле звякнул, как будто велосипед пыталась украсть неприкаянная душа. Начальник станции сел в постели и заголосил.

В одной из брошюр было сказано, что крик – если и не верная, то хоть какая‑то защита от парящих в воздухе душ. Вопли и правда возымели эффект, разбудили спящего под застрехой голубя. Голубь не сова, не любит бодрствовать по ночам; и он запрыгал по крыше, ища более спокойного места. Начальник станции откинулся на спину и вперил взор в потолок, ожидая, что чья‑то душа в сию минуту низринется на него. Он не сомневался, воркование голубя – это причитания грешника, терзаемого адскими муками. Он встал и выглянул из окна: свет ночника слабо освещал небольшую грядку, он сам вчера вскопал ее. Свежие комья земли потрясли его, значит, уже и могила готова! Он быстро оделся и выбежал на улицу.

«Религия – почтой» учила, что бесприютные души не вселяются в движущееся тело. Самое опасное – спать или стоять. И начальник станции стал мерить быстрым шагом ночные улицы Сент‑Облака. Ему всюду блазнили привидения. «Поди прочь», – угрожающе хрипел он то темному дому, то шороху, то неясной тени. Где‑то залаяла собака. Шаги начальника станции спугнули енота, рывшегося в мусоре, но живых зверей он не боялся, шуганул енота, и тот, к его вящему удовольствию, огрызнулся. Он шел, стараясь держаться подальше от квартала заброшенных домов. Какой разгром учинила там толстая девчонка из приюта! Это не девчонка, а сущий дьявол. В заброшенных домах, он знал, неприкаянные души так и кишат и отличаются особой свирепостью.

Вблизи детского приюта было спокойнее. Правда, д‑ра Кедра он боялся, но перед детьми (и их душами) чувствовал себя храбрецом. Как все трусливые люди, со слабыми он был задира. «Паршивки», – шептал он, подходя к отделению девочек. Странно, что не воображаются те кошмарные вещи, которые можно проделать с этой великаншей, «губительницей», как он ее называл. Она не раз являлась ему в сновидениях, обычно как манекенщица для «граций» и бюстгальтеров. Он недолго задержался у отделения девочек, глубоко втягивая ноздрями воздух – вдруг донесется запах Мелони, разрушительницы домов. Но ветер был слишком силен, кружил как бешеный. Да ведь это ветер Судного дня! – сообразил начальник станции и припустил дальше. Медлить нельзя – сейчас сцапает душа грешника.

Он шел вдоль темной стороны отделения мальчиков. Кабинет сестры Анджелы, в котором свет обычно горел всю ночь, был на другой стороне. Начальник станции поднял голову и увидел за домом голый, в оврагах, склон холма. Странно, источника света нет, а весь холм до черной кромки леса залит огнем. Какая‑то чертовщина.

Другой бы пролил слезу над своей впечатлительностью. А он еще стал корить себя. Уже за полночь, а он не спит. Как будет встречать первый поезд, который приходит затемно большую часть года? Из вагонов выходят те самые женщины… начальник станции содрогнулся. Иные в свободном платье, спрашивают приют, а вечером возвращаются, лица пепельно‑серые, как у привидений в ночных кошмарах. Такое же было лицо у Клары, подумал начальник станции (он, конечно, не знал имени трупа). Он видел ее всего один раз, какой‑то миг. И такая несправедливость, она является ему во сне чуть не каждую ночь.

Ему вдруг почудились невдалеке человеческие голоса, он опять посмотрел поверх дома на освещенный склон холма, две гигантские тени (Уилбура Кедра и Гомера Бура) протянулись одна до леса, другая – до неба. Два великана махали длинными, в обхват холма, руками. Ветер подхватил их голоса, он уловил слово «волшебник»! И тогда он понял: ходи хоть до утра, беги бегом, спасенья ему нет. На этот раз он пропал. Последняя мысль была – время для него и мира исполнилось.

* * *

Ветер с океана все еще дул в Сент‑Облаке. Даже Мелони это заметила, не брюзжала с утра, заставила себя встать, хотя почти всю ночь проворочалась с боку на бок. Ей чудилось, что какой‑то зверь топчется по двору вокруг отделения, заглядывает в мусорные баки. На рассвете она увидела двух женщин, бредущих со станции в сторону приюта. Женщины шли молча, они не знали друг друга, но, конечно, подозревали, что каждую привело сюда. Головы понурены, одеты слишком тепло для весны. Мелони смотрела, как ветер облепляет на них толстые зимние пальто. На вид не беременные, подумала Мелони и напомнила себе сесть вечером у окна, посмотреть, как они пойдут обратно к вечернему поезду; учитывая, что они здесь оставят, наверное, полетят как на крыльях, тем более под гору. Правда, каждый раз женщины возвращались, точно тащили на себе двойную ношу. Ступали тяжело, просто не верилось, что они дочиста выскоблены.

Нет, не дочиста, думала Мелони, не весь груз оставили они в Сент‑Облаке. Хотя Гомер ничего ей не рассказывал про больницу, Мелони умела собирать по крупицам горестные женские истории (утраты, ошибки, несбывшиеся надежды, упущенные возможности); глаз у нее на всякую беду был наметан.

Ступив за порог, Мелони сразу почуяла в воздухе что‑то необычное, принесенное ветром. Она не видела трупа начальника станции, он лежал на пустыре в густых зарослях травы, куда выходила задняя дверь отделения мальчиков, которой очень редко пользовались (у больницы был свой черный ход).

Из своего окна в мир (в кабинете сестры Анджелы) д‑р Кедр тоже не мог видеть коченеющее тело жертвы «религии – почтой». И не его отлетевшая душа беспокоила сейчас д‑ра Кедра. Бессонные ночи бывали и раньше, ветер с океана был хоть и редкий, но знакомый гость. Утром успели подраться девочки, одной рассекли губу, другой – бровь. Но Гомер аккуратнейшим образом зашил губу, а бровью занимался сам Кедр – шов наружный, на лице, нужна опытная рука.

У двух женщин, дожидавшихся аборта, были маленькие сроки, и, по мнению сестры Эдны, обе вполне здоровы – духовно и физически. В палате рожениц лежит почти жизнерадостная женщина из Дамарискотты; у нее только что начались схватки, роды вторые, вряд ли какие будут неожиданности. Д‑р Кедр даже решил доверить эти роды Гомеру, не только потому, что они обещают быть легкими, но роженице, по словам сестры Анджелы, очень понравился Гомер; рта не закрывает, когда он подходит к ней, выложила о себе всю подноготную.

Так от чего же кошки на сердце скребут, размышлял д‑р Кедр. Что разладилось? Какое облачко появилось на горизонте?

Запаздывала почта, на кухню не подвезли молока. Кедр не знал, да и какое ему до этого дело, что на станции из‑за отсутствия начальника порядка еще меньше, чем обычно. Никто не сообщил ему, что начальник станции исчез. Не заметил Уилбур Кедр и легкой сумятицы среди душ, обитающих в небе над Сент‑Облаком. Обремененный земными заботами, он не мог позволить себе возвышенных размышлений о душе.

Вплоть до нынешнего утра и Гомер о душе не думал. Душа не входила в число преподаваемых ему предметов. А поскольку в комнате, где он изучал Клару, окон не было, отнюдь не начальник станции (точнее, не его отлетевшая душа) предстал перед Гомером.

Д‑р Кедр попросил Гомера произвести вскрытие плода.

Так случилось, что в то утро к ним привезли беременную женщину из Порогов‑на‑трстьей‑миле, скончавшуюся от ножевых ран, возможно, она сама себе их и нанесла. Ничего сверхординарного для Порогов‑на‑третьей‑миле; но женщина была на сносях, и возможность извлечь живого младенца из утробы мертвой матери была уникальна даже для Сент‑Облака. Д‑р Кедр хотел спасти ребенка, но ребенок, почти девятимесячный плод, тоже получил удар ножом. И так же, как мать, истек кровью.

Неродившийся плод (как предпочитал называть его д‑р Кедр) был бы мальчиком, что сразу бросилось в глаза Гомеру, впрочем, в этом никто бы не усомнился. И как там ни называй его, это был вполне доношенный младенец. Д‑р Кедр попросил Гомера в более точных медицинских терминах установить причину смерти.

Гомер взял было анатомические щипцы д‑ра Кедра, но понял, что может обойтись большими ножницами. Он легко вскрыл грудную клетку, разрезав ее посередине, и сейчас же заметил, что перерезана легочная артерия, рана находилась всего в полудюйме от зияющего артериального протока; у человеческого зародыша артерии пупочного канатика вдвое уже аорты; но Гомер еще никогда не заглядывал внутрь плода. У новорожденного пупочные сосуды через десять дней превращаются в сухую ниточку. Это не чудо, а результат первого вдоха, который блокирует пуповину и раскрывает легкие. Пуповина для плода – окольный путь, по которому кровь, минуя легкие, поступает в аорту..

Гомера не поразило то, что легким плода не так уж и нужна кровь, плод ведь не дышит; поразило его другое: ножевая рана перерезала пупочную артерию, и получился как бы второй глаз в пару с маленьким отверстием пупочного канатика. Открытое отверстие говорило само за себя – плод не успел сделать первого вдоха.

Жизнь плода в утробе – история развития жизни вообще. Гомер зажал рассеченную артерию остроконечным зажимом. Раскрыл «Анатомию» Грея на главе, посвященной человеческому эмбриону. И был потрясен – как он раньше не обращал внимания, что «Анатомия» Грея начинается не с плода, она им заканчивается. Плод представляет интерес в последнюю очередь.

Гомер видел продукт зачатия на разных стадиях развития; иногда в полной сохранности, иногда едва узнаваемые кусочки. Но почему именно старые черно‑белые рисунки в «Анатомии» Грея произвели на него такое сильное действие, он не мог сказать. Там был профиль головки четырехнедельного эмбриона («еще не дергается», заметил бы доктор Кедр), в нем почти нет ничего человеческого; позвоночник изогнут под углом согнутого запястья, а там, где костяшки сжатого кулака, лицо страшной рыбы, живущей под толщей воды, куда не проникает свет; такой рыбы никто никогда не видел, она может привидеться только в кошмарном сне; рот расположен как у угря, глаза по бокам головы, точно ждут нападения слева и справа. У восьминедельного зародыша («еще не дергается») есть нос и рот и даже, пожалуй, выражение лица. Сделав это открытие – у восьминедельного зародыша есть выражение лица, Гомер вдруг явственно ощутил в нем присутствие того, что люди называют «душой».

Он поместил младенца из Порогов в неглубокий эмалированный поднос, двумя зажимами укрепил разрез грудной полости, еще одним вытянул повыше перерезанную легочную артерию. Щечки у младенца ввалились, точно чьи‑то невидимые ладони сдавили с боков лицо; он лежал на спине, упираясь локтями в края подноса, воздев окоченевшие ручки перпендикулярно грудной клетке. Крошечные пальчики растопырились, как будто ловили мяч.

Гомера не волновал неряшливый вид обрезанной пуповины, которая была слишком длинна, он аккуратно подрезал ее и перевязал. На малюсеньком пенисе запеклась капелька крови, Гомер снял ее. Пятнышко засохшей крови на ослепительно белой эмали легко стерлось намоченным в спирте ватным тампоном. Тельце ребенка на белом фоне, казалось, на глазах приобретает пепельно‑серый оттенок. Гомер почувствовал дурноту, успел отвернуться к раковине, и его вырвало. Он открыл кран, старые трубы завибрировали, загудели. От этих труб, а может, от кружившейся головы, не только комната, но и весь приют ходил ходуном. Гомер забыл про ветер с океана, который все еще дул с неослабевающей силой.

Он ни в чем не винил д‑ра Кедра. Он знал, как легко взвалить вину на одного человека. Д‑р Кедр не был ни в чем виноват; он лишь делал то, во что свято верил. Если для сестер Эдны и Анджелы он был святой, то для него он был еще и отец. Кедр знал, что он делает и ради кого. Но эта его чепуха – дергается, не дергается – не действовала на Гомера. Называйте как хотите: плод, эмбрион, продукт зачатия, думал Гомер, дело не меняется, человеческий зародыш – живое существо. И что бы вы ни делали, как ни называли – вы его убиваете. Он смотрел на перерезанную легочную артерию, которую так искусно обнажил в грудной клетке младенца из Порогов‑на‑третьей‑миле. «Пусть Кедр называет его как хочет, это его право; плод так плод, прекрасно. Но для меня, – думал Гомер, – это младенец. У Кедра есть право выбора. У меня оно тоже есть».

Он взял поднос в руки и понес его по коридору, как несет гордый официант особое блюдо особому гостю. В это время вечно сопливый Кудри Дей тащил в сторону кабинета сестры Анджелы большую картонную коробку. Ему не разрешалось здесь играть, но Кудри вечно изнывал от скуки; лез куда не надо и был всегда начеку, как пугливый зайчишка. Гомер картонную коробку узнал, в ней привезли новые баллончики для клизм, он сам ее распаковывал.

– Что там у тебя? – спросил Кудри Дей у Гомера, держащего поднос с мертвым младенцем на уровне плеч (Кудри Дей доставал ему только до пояса).

Приблизившись к коробке, Гомер обнаружил, что в ней сидит Давид Копперфильд‑младший. Кудри катал его.

– Сейчас же уходите отсюда, – велел ему Гомер.

– Гомел! – крикнул из коробки Давид Копперфильд.

– Дурак, не Гомел, а Гомер, – поправил его Кудри Дей.

– Гомел! – опять крикнул его крестник.

– Пожалуйста, выметайтесь отсюда, – повторно приказал Гомер.

– Что там у тебя? – не унимался Кудри Дей и протянул к подносу руку.

Гомер успел перехватить чумазую ручонку и вывернул ее за спину, удерживая при этом поднос с младенцем с ловкостью жонглера. Кудри попытался бороться.

– Ой, – воскликнул он.

Давид Копперфильд встал на ноги в коробке, но потерял равновесие и опять сел на дно. Гомер чуть‑чуть дернул вверх заведенную за спину руку, Кудри согнулся пополам и уперся лбом в край коробки.

– Пусти, – взмолился он.

– Пущу, если сейчас же исчезнешь. Идет? – сказал Гомер.

– Идет, – ответил Кудри Дей. Гомер отпустил его, и мальчишка прибавил: – С тобой шутки плохи.

– Точно, – согласился Гомер.

– Гомел! Гомел! – все кричал стоящий в коробке Давид Копперфильд.

Кудри Дей вытер нос драным рукавом и, резко дернув коробку, уронил своего пассажира.

– Ты что! – захныкал малыш.

– Замолчи сейчас же, – приказал ему Кудри.

И потащил ящик к выходу, бросив на прощание грустно‑покорный, полный немой мольбы взгляд. Он тащил ящик, покачиваясь на ходу – легко ли тащить такую тяжесть! Гомер обратил внимание, что ботинки у Кудри надеты не на ту ногу, один шнурок развязался. Но он больше не стал выговаривать ему, это уж было бы слишком, Кудри был выдумщик и неряха. Но выдумку надо поощрять, она важнее опрятности. Тем более для сироты.

– Пока, Кудри, – сказал Гомер вслед согнутой спине мальчика, незаправленная рубаха свисала у того до самых колен.

– Пока, Гомер, – ответил, не поворачиваясь, Кудри. Когда он поравнялся с провизорской, оттуда вышла сестра Эдна.

– Надеюсь, ты не собираешься здесь играть, – строго проговорила она.

– Мы уже уходим, уходим, – заверил ее Кудри Дей.

– Медна, – закричал со дна коробки Давид Копперфильд.

– Не Медна, дурак, а Эдна, – поправил его Кудри.

А Гомер как раз подошел к открытой двери кабинета сестры Анджелы; д‑р Кедр сидел за машинкой, но не печатал, а смотрел в окно, даже лист бумаги не был заложен в каретку. В отсутствующем выражении его лица Гомер заметил ту счастливую отрешенность, какую вызывали пары эфира, когда д‑р Кедр удалялся в провизорскую «немного вздремнуть». Наверное, это греющее душу состояние д‑р Кедр умел вызывать, просто глядя в окно. Гомер думал, что д‑р Кедр эфиром заглушает боль; он подозревал, что в Сент‑Облаке у всех всегда что‑то болит, и д‑р Кедр призван эту боль исцелять. Самого Гомера от приторного запаха эфира мутило, и он никогда бы не стал его применять как болеутоляющее средство. Гомер еще не знал, что существует непреодолимое влечение. Лицо у д‑ра Кедра выражало такую отрешенность, что Гомер остановился в дверях, не решаясь нарушить ее своей мрачной ношей; он уже было повернулся, чтобы уйти.

Но не тут‑то было. Соприкосновение с душой даром не проходит, а родившееся ощущение некоей миссии требует не мимоходом брошенных фраз, а более осязаемого действия. Помедлив на пороге кабинета сестры Анджелы, Гомер решительно двинулся к столу и с металлическим стуком опустил поднос на каретку машинки. Маленький трупик оказался на уровне шеи д‑ра Кедра – совсем близко, может цапнуть, как говорят в Мэне.

– Доктор Кедр! – позвал Гомер Бур.

Д‑р Кедр очнулся и посмотрел поверх младенца на Гомера.

– Причина внутреннего кровотечения, – продолжал Гомер, – перерезана дыхательная артерия. В чем вы сами можете убедиться.

Д‑р Кедр посмотрел на поднос, помещенный на машинку. Он вглядывался в младенца, как в исписанную им страницу: хочу казню, хочу помилую.

За окном кто‑то что‑то кричал, но ветер так мочалил слова, что разобрать их смысл было невозможно.

. – Господи, помилуй, – произнес Уилбур Кедр, глядя на перерезанную артерию.

– Я должен вам сказать одну вещь, я никогда не буду делать аборты, никогда, – вдруг выпалил Гомер. Это решение логически вытекало из перерезанной артерии. Во всяком случае, по мнению Гомера.

Но д‑р Кедр был явно в недоумении.

– Не будешь? Что не будешь? – переспросил он.

Крики снаружи усилились, но более внятными не стали. Гомер и д‑р Кедр молча глядели друг на друга, разделенные мертвым младенцем из Порогов‑на‑третьей‑миле.

– Иду, иду, – послышался голос сестры Анджелы.

– Это Кудри Дей, – объяснила сестре Анджеле сестра Эдна. – Я только что выпроводила его отсюда вместе с коробкой и Копперфильдом.

– Никогда, – повторил Гомер.

– Значит, не одобряешь? – спросил его д‑р Кедр.

– Я не вас не одобряю. Я это не одобряю. Я этого делать не могу.

– Но я ведь тебя никогда не принуждал. И не буду. Такие решения человек принимает сам.

– Точно, – кивнул Гомер.

Открылась входная дверь, но что кричал Кудри Дей, все равно нельзя было разобрать. В стойке у двери провизорской звякнули пробирки, и тут д‑р Кедр с Гомером первый раз явственно услыхали: «Мертвец!»

– Мертвец! Мертвец! Мертвец! – кричал Кудри Дей. Его истошные вопли аранжировались нечленораздельными выкриками Копперфильда‑младшего.

– Какой мертвец, Кудри? Где? – ласково спросила мальчика сестра Анджела.

Кудри первый обнаружил станционного начальника, но не узнал его. Он видел его лицо долю секунды.

– Там! Какой‑то дядя! – объяснял он сестрам Анджеле и Эдне.

Отчетливо услыхав ответ Кудри Дея, д‑р Кедр встал из‑за стола и, обойдя Гомера, вышел в коридор.

– И если для вас это не так важно, – проговорил ему вслед Гомер, – позвольте мне больше не участвовать в этом. Это ваш долг, я понимаю. Но я хотел бы приносить пользу как‑то иначе. Я ни в чем вас не обвиняю. Я просто не могу больше этого видеть.

– Мне это надо обдумать, Гомер, – ответил д‑р Кедр. – Пойдем посмотрим, кто там у них умер.

Идя за Кедром по коридору, Гомер заметил, что дверь в родильную закрыта и над ней горит лампочка – значит, сестры Эдна и Анджела приготовили там двух женщин к аборту. Схватки у роженицы из Дамарискотты были еще слабые и нечастые, так что родильная понадобится не скоро. Жестоко заставлять женщин ждать аборта, тем более подготовленных к нему, в этом Гомер был согласен с д‑ром Кедром. Поэтому он приоткрыл дверь в родильную, сунул туда голову и, не глядя на женщин, сказал:

– Врач скоро придет, не волнуйтесь, пожалуйста.

И тут же раскаялся, что обнадежил их. Не успел он затворить дверь, как Кудри Дей опять закричал: «Мертвец, мертвец».

Малыш Кудри Дей принадлежал к тем суетливым, непоседливым натурам, чьи благие начинания зачастую оборачиваются неприятностями. Когда ему наконец надоело возить Копперфильда в коробке, он решил столкнуть его с площадки у задних дверей отделения мальчиков. Уф, как тяжело тащить коробку наверх! Втащив, он увидел, что площадка как бы парит над подъездной дорогой (ей очень редко пользовались) и уходящим вниз склоном, поросшим высокой травой. Сейчас он научит Копперфильда летать! Совсем невысоко, и в коробке не страшно, да потом еще можно съехать вниз, как на санках. Правда, картонная коробка наверняка развалится, и тогда он останется один на один с Копперфильдом, а это нестерпимо скучно. Но Копперфильд и в коробке уже надоел. Все безопасные возможности коробки исчерпаны, Копперфильд не возражает – ему ведь невдомек, какую проказу задумал Кудри, голова его ниже краев коробки. И Кудри Дей столкнул коробку вниз, позаботившись, чтобы она приземлилась, сохранив вертикальное положение, и ее пассажир не сломал себе шею. Коробка упала набок и, конечно, развалилась, Копперфильд‑младший вылетел из нее и приземлился в траве, храбро встал на не совсем крепкие ножки, как только что вылупившийся птенец, тут же упал и кубарем покатился по склону. Стоя на площадке, Кудри Дей наблюдал, как шевеление травы обозначает траекторию его спуска. Трава была такая высокая, что самого Копперфильда не было видно.

Он не ушибся, не поранился. Только не мог понять, что происходит – Кудри Дея нет, и коробка куда‑то девалась, а он уже так к ней привык. Перестав катиться, он попытался встать, но у него поплыло в глазах, да еще земля вся в колдобинах, и он сел на что‑то круглое и твердое, как камень; глянул – голова станционного начальника, лицом вверх, глаза открыты. В оцепеневших чертах смертельный ужас и безропотное приятие судьбы.

Подросток или взрослый наверняка обомлел бы от страха, увидев, что сидит на голове трупа, но юный Давид Копперфильд воспринял ее как элемент окружающего мира, скорее с любопытством, чем с ужасом. Коснувшись лица, он ощутил неживой холод, и в нем, видимо, сработал безошибочный детский инстинкт – тут что‑то неладно. Его как сорвало с головы, но он тут же упал, покатился вниз, вскочил на ноги, побежал, опять упал, покатился, опять вскочил. И вдруг завыл по‑собачьи. Кудри Дей бросился сквозь заросли к нему на помощь.

– Не плачь, не плачь! – кричал на бегу Кудри.

А Копперфильд все бежал и падал, кружа и странно повизгивая.

– Да остановись ты наконец! – заорал что было мочи Кудри Дей. – А то я тебя никогда не найду!

И вдруг наступил на что‑то длинное и круглое, выскочившее из‑под ноги как сорванная ветром ветка. Это была рука начальника станции. Потеряв равновесие, Кудри уперся руками в его грудь и увидел широко открытые глаза на застывшем лице, смотревшие куда‑то мимо. И тогда в траве стали кружить два визжащих, заблудившихся, как в тумане, щенка. Справедливости ради надо сказать, что Кудри не убежал с пустыря, пока не нагнал Копперфильда, – поступок, свидетельствующий о том, что природой ему были отпущены храбрость и чувство долга.

Мелони из окна наблюдала за этой необъяснимой гонкой на пустыре; она могла бы окликнуть Кудри и сказать, где Копперфильд, – сверху ей все было видно. Но она решила не вмешиваться. И обнаружила свое присутствие, только когда Кудри Дей поймал Копперфильда и поволок вокруг отделения мальчиков ко входу в больницу.

– Эй, Кудри, опять ты надел ботинки не на ту ногу! – прокричала она. – Идиот!

Но ветер был такой сильный, что Кудри не услышал ее, да и она его не слышала. И Мелони бросила в окно еще одно слово, не обращенное ни к кому: благодаря ветру можно искренне, во всю силу легких, выразить то, что чувствуешь, хотя в общем‑то ей не хотелось кричать. И Мелони, пожав плечами, произнесла:

– Скучища!

А дело, кажется, начинало принимать интересный оборот: на дорожке, ведущей к пустоши, появились д‑р Кедр с Гомером, следом за ними трусили сестры Эдна и Анджела. Все четверо, очевидно, что‑то искали в траве.

– Что вы ищете? – крикнула в окно Мелони. Но то ли ветер опять отнес ее слова, то ли компанию слишком увлекли поиски, только никто из них не откликнулся. И Мелони пошла сама взглянуть, что там происходит.

В душе у нее шевельнулось тревожное предчувствие. Да не все ли равно! Слава Богу, хоть что‑то случилось. Не важно что – Мелони приветствовала любое возмущение привычного хода жизни.

Совсем иные чувства волновали в это время Кенди Кендел и Уолли Уортингтона; последние три часа в кадиллаке царило неловкое молчание; предстоящее вызывало в них гамму чувств, которые разговором не заглушить. Было еще темно, когда, выехав из Сердечной Бухты, они свернули с приморского шоссе и стали удаляться от берега, надеясь, что ветер скоро перестанет беспощадно дуть в спину; ветер, однако, не ослабевал. Уолли так внимательно изучил накануне карту, что кадиллак удалялся от океана с целеустремленностью раковины, точнее, заключенной в ней жемчужины, стремящейся к берегу в руки ловца. Позади уже осталась сотня миль, а ветер по‑прежнему дул, да с такой силой, что, пожалуй, было бы лучше поднять верх; но Уолли как раз и любил кадиллак за то, что в нем можно ездить, подставив себя стихиям. К тому же шум ветра в ушах делал молчание не столь гнетущим. И Кенди полностью отдалась езде, ветер отчаянно трепал ее русые волосы, и они иногда плотными прядями облепляли ей лицо, пряча от Уолли его выражение. Но Уолли хорошо знал свою подругу и догадывался, что оно сейчас выражает.

Он бросил взгляд на книгу у нее на коленях, открытую все на той же странице с загнутым уголком. Время от времени она принималась читать ее, но тут же возвращала на колени. Это была «Крошка Доррит», обязательное чтение для учениц выпускного класса (Кенди кончала школу на будущий год). Она уже раз пять или шесть бралась за нее, но никак не могла вчитаться и решить наконец, нравится ли ей этот роман Диккенса.

Уолли, не большой охотник до книг, не удостоил взглядом ее названия, отметив только, что она все время открыта на странице с загнутым уголком. Он думал о Кенди, о Сент‑Облаке. Аборт в его воображении был уже позади. Кенди легко его перенесла; доктор весело шутит, молодые, красивые сестры улыбаются; их столько, что хватило бы для целой армии, находящейся в состоянии войны; а на лужайке резвятся милые, смешные, с щербатыми улыбками дети‑сиротки.

В багажнике стремительно мчащегося кадиллака Уортингтона‑старшего Уолли вез для сирот три полных ящика гостинцев. В сезон он взял бы с собой яблок и сладкий сидр, но весной нет ни яблок, ни сидра, и он вез то, что, по его мнению, не уступало осенним дарам. В ящиках были банки с лучшим яблочным желе Уортингтонов и лучшим яблочным медом Айры Титкома. Конечно, цель поездки – аборт, но он едет туда как Санта‑Клаус (д‑р Кедр вряд ли одобрил бы это сравнение, у него все еще были живы в памяти аборты в «Гаррисоне‑2»).

Дата добавления: 2014-10-31