Над Бирмой 3 страница

– Кроме того, а я там одна. – сказала миссис Гроган, – вас здесь трое.

– Но мы все здесь спим врозь, – подытожил д‑р Кедр

– Я бы на вашем месте, Уилбур, не очень‑то этим гордилась, – сказала сестра Эдна.

Олив Уортингтон стояла одна в комнате сына и смотрела на кровати Гомера и Уолли, свежезастланные, на подушках ни единой морщинки. На тумбочке между кроватями фотография – Кенди учит Гомера плавать. В комнате не было пепельницы, и она держала под все растущим стерженьком пепла сложенную ковшиком ладонь.

Рей Кендел, тоже один в своем доме над омаровым садком, смотрел на три фотографии, стоявшие на ночном столике рядом с набором гаечных ключей. На средней он сам в молодости, сидит на шатком стуле, на коленях беременная жена; стулу явно грозит опасность развалиться. Слева Кенди на школьном выпускном вечере, справа – Кенди и Уолли, нацелили друг в друга ракетки, как пистолеты. Фотографии Гомера у Рея не было; но стоило ему взглянуть в окно, как он воочию видел его; а глядя на пирс, слышал, как булькают, падая в воду, улитки‑береговички.

Сестра Эдна подогревала Гомеру и Кенди незатейливый ужин; поставила сковородку с жареным мясом в стерилизатор и то и дело заглядывала в него. Миссис Гроган молилась в отделении девочек и не видела, как подъехал кадиллак, а сестра Анджела была в родильной, брила лобок женщине, у которой уже отошли воды.

Гомер и Кенди прошли мимо пустой, ярко освещенной провизорской; заглянули в кабинет сестры Анджелы. В родильную, если там горит свет, лучше не заглядывать. Из спальни мальчиков доносился голос д‑ра Кедра, который что‑то читал им на сон грядущий. И хотя Кенди крепко держала Гомера за руку, он ускорил шаг, чтобы не пропустить сегодняшней порции вечернего чтения.

Жена Злюки Хайда родила здорового мальчика десяти фунтов вскоре после Дня благодарения, который Олив и Рей тихо и несколько официально отпраздновали в «Океанских далях»: Олив пригласила всех работников, попросив Рея помочь ей принимать гостей. Злюка Хайд уверял Олив, что рождение мальчика – хорошая примета, Уолли наверняка жив.

– Да, он жив, – сказала Олив спокойно. – Я знаю.

Праздник прошел безо всяких неожиданностей. Только войдя в комнату Уолли, Олив застала там Дебру – она сидела на кровати Гомера и не отрывала глаз от фотографии, на которой Кенди учит Гомера плавать. Олив выпроводила ее, но скоро на том же месте обнаружила Грейс Линч. Но Грейс смотрела не на фотографию, а на незаполненную анкету попечительского совета, ту, что Гомер приколол к стене возле выключателя, как если бы она и впрямь отражала некие неписаные правила.

И еще на кухне разрыдалась Толстуха Дот, рассказывая Олив свой сон. Она ползла по полу спальни в туалет, и Эверет поднял ее и понес.

– У меня не было ног. Я проснулась, во сне, а у меня ниже талии пустота. Я видела этот сон как раз в ту ночь, когда у Флоренс родился мальчик.

– Но ты все равно ползла в туалет. – Эверет Тафт сделал ударение на последнем слове. – Я ведь в твоем сне поднял тебя с полу.

– Как ты не понимаешь! – рассердилась Толстуха Дот на мужа. – Меня кто‑то успел изувечить.

– А‑а, – покачал головой муж.

– Мой сын родился здоровый и крепкий, – объяснил Злюка Хайд Олив. – А Дот в ту же ночь видела сон, что не может ходить. Смекаете? Это Господь подает знак, что Уолли ранен, но жив.

– Искалечен или еще что, – сказала Толстуха Дот и разрыдалась.

– Да, верно, – отрывисто произнесла Олив. – Я сама так думаю.

Ее слова произвели впечатление на всех, даже на Рея Кендела.

– Я сама так думаю, – повторила Олив. – Если бы все было в порядке, от него уже пришло бы известие. А если бы он погиб, я бы это почувствовала.

Олив дала Толстухе Дот свой носовой платок и прикурила очередную сигарету от только что конченной.

В Сент‑Облаке День благодарения не был отмечен мистическими предсказаниями и еда была не такая хорошая, но веселье получилось на славу. Вместо шариков употребили противозачаточные средства. Д‑р Кедр выдал их из своих запасов сестре Анджеле и сестре Эдне, те с явным отвращением надули их и покрасили каждый в зеленый или красный цвет, для чего использовали пищевые красители. Когда краска высохла, миссис Гроган на каждом шарике написала имя сироты, а Кенди с Гомером спрятали их по всему дому.

– Поиски резинок, – сказал д‑р Кедр. – Надо будет использовать эту выдумку на Пасху. Яйца теперь дороги.

– Нельзя на Пасху отказаться от крашеных яиц, Уилбур, – возмутилась сестра Эдна.

– Да, наверное, нельзя, – устало согласился д‑р Кедр. Олив Уортингтон прислала ящик шампанского. Уилбур Кедр отродясь не пил шампанского. Он вообще ничего не пил, но эта влага, ударяющая в нос, щекочущая небо и просветляющая голову, напомнила ему легчайший из газов, без которого он уже давно не мог жить. Он пил и пил шампанское и даже спел детям французскую песенку, которую слышал в годы Первой мировой войны от французских солдат. Песенка столь же мало годилась для детей, как и профилактические средства. Но благодаря незнанию французского и детской невинности солдатская песенка (которая была почище шуточных виршей Уолли Уортингтона) сошла за детскую прибаутку, а профилактические средства за надувные шары. Даже сестра Эдна выпила немного шампанского, это и для нее было в новинку, правда, она изредка добавляла в горячий суп ложку хереса. Сестра Анджела не прикоснулась к шампанскому, но так расчувствовалась, что обняла Гомера и крепко его расцеловала, то и дело повторяя, что после его отъезда они все впали в уныние, но что Бог не забыл их и вернул им Гомера, чтобы ободрить и поддержать их.

– Но Гомер с нами навсегда не останется, – сказал, икнув, Уилбур Кедр.

И конечно, всех покорила Кенди, даже д‑р Кедр назвал ее «наш добрый ангел», миссис Гроган так вокруг нее хлопотала, точно та была ее дочкой, а сестру Эдну тянуло к ней, как мотылька на свет лампы.

Д‑р Кедр даже пофлиртовал с Кенди, правда самую малость.

– Я никогда не видел, чтобы такая красавица безропотно ставила больным клизмы, – сказал он, похлопывая Кенди по коленке.

– Я не брезглива, – ответила Кенди.

– Мы здесь о брезгливости давно забыли, – покачал головой д‑р Кедр.

– Но бесчувственными, я надеюсь, нас не назовет никто, – вздохнула сестра Анджела. Д‑р Кедр никогда не хвалил ни ее, ни сестру Эдну за готовность ставить клизмы в любое время дня и ночи.

– Конечно, я бы очень хотел, чтобы Гомер кончил медицинский факультет, стал врачом, вернулся сюда и стал бы моей опорой, – не понижая голоса, говорил д‑р Кедр Кенди, как будто Гомер не сидел за столом напротив. – Но это ничего, я понимаю. – Он опять похлопал Кенди по коленке. – Кто откажется от такой прелестной девушки, да еще беременной. И разумеется, с яблонями работать лучше. – Д‑р Кедр прибавил что‑то по‑французски и шепотом продолжал: – Правда, чтобы работать здесь, высшего образования не надо. Гомеру осталось закрепить кое‑какие навыки. Черт возьми! – вдруг воскликнул он, махнув в сторону детей, уплетающих праздничную индейку (у каждого перед тарелкой – разноцветная резинка с именем, точно название под экспонатом). – В общем, это не самое плохое место для воспитания детей. А если Гомер когда‑нибудь удосужится посадить вон на том склоне сад, вы будете иметь удовольствие еще ухаживать и за садом.

Расчувствовавшийся д‑р Кедр так за столом и уснул. И Гомер перенес его в провизорскую. Неужели после его отъезда старый доктор и правда слегка повредился в уме? Но спросить об этом не у кого. Миссис Гроган, сестры Эдна и Анджела сказали бы, что в его поведении бывают иногда странности. («Одно весло заедает», – как выразился бы Рей, а Уолли сказал бы: «Передние колеса буксуют».) Но все трое горой встали бы на его защиту. Они бы попеняли ему, что он так долго отсутствовал и что его мнение необъективно. К счастью, за время отсутствия он не растерял медицинских навыков.

Беременные не различают будней и праздников. В начале седьмого в Сент‑Облако явилась женщина, у которой уже начались роды, почему начальник станции, вопреки обыкновению, лично проводил ее в приют. Схватки были частые и равномерные, Гомер уже нащупал головку плода. Вошедшая сестра Анджела сказала, что д‑р Кедр пьян и будить его бесполезно, сестра Эдна тоже спала. На эфир женщина почти не реагировала, и ее промежностям явно грозили разрывы.

Гомер вернул головку ребенка обратно, сделал разрез промежностей под углом, соответствующим положению стрелок «семь ноль‑ноль». Такой разрез в случае необходимости можно продолжить.

Головка опять появилась, Гомер ощупал шейку ребенка, обвития пуповины не было. Роды оказались легкие, оба плечика появились одновременно. Он наложил на пуповину две скобки, перерезал ее между ними. И пошел все еще в белом халате в провизорскую проверить самочувствие д‑ра Кедра после праздничного возлияния. Д‑р Кедр хорошо знал, как выходят из состояния наркоза, но похмелье было для него внове. Увидев Гомера в забрызганном кровью халате, он вообразил, будучи еще во хмелю, что перед ним его избавитель, созданный его фантазией молодой врач.

– А, доктор Бук, – сказал он, протягивая Гомеру руку с фамильярностью, существующей в медицинских кругах между коллегами.

– Доктор кто? – спросил Гомер.

– Доктор Бук, – убрал д‑р Кедр руку. Язык у него во рту еле ворочался, и он с трудом дважды повторил удивившее Гомера имя.

– Гомер, – сказала Кенди, когда они лежали вместе на одной из кроватей в комнатушке на первом этаже отделения девочек, – почему доктор Кедр сказал, что врачу приютской больницы можно обойтись без высшего образования?

– Может, потому, что половина операций здесь противозаконна, – ответил Гомер. – Так что и врач может быть липовый.

– Но тебя никто не возьмет на работу без медицинского диплома, – сказала Кенди.

– Доктор Кедр бы взял. Я все‑таки кое‑что умею.

– Но ты ведь не хочешь здесь работать, да? – спросила Кенди.

– Не хочу, – ответил Гомер. А засыпая подумал: при чем здесь все‑таки д‑р Фаззи Бук?

Гомер еще спал, когда д‑р Кедр осматривал вчерашнюю роженицу и сделанный Гомером разрез промежностей. Сестра Анджела описала ему операцию до мельчайших подробностей, но он и без ее рассказа видел, что у Гомера все та же уверенная рука и точный глаз.

Но Гомеру, как и положено в юности да еще и подранку, была свойственна вера в непогрешимость своего мнения: он презирал людей, которые так скверно распорядились своей жизнью, что вынуждены бросать зачатых ими детей. Уилбур Кедр сказал бы ему, что он молодой специалист‑задавака, который сам никогда не попадал в жизненные передряги, что он похож на тех дипломированных юнцов, которые кичатся своим мнимым превосходством перед всеми без исключения пациентами. Но Гомер‑то пекся об одном – как бы создать идеальную семью, и он был уверен в своей правоте больше, чем старая чета, празднующая золотую свадьбу.

Должно быть, он воображал, что святость их с Кенди любви осеняет их как нимбом и, вернувшись с младенцем в «Океанские дали», они будут всеми немедленно прощены. Должно быть, он думал, что этот нимб будет сиять так ярко, что ослепит Олив, Рея и остальную компанию всеведущих молчунов. Возможно, Гомер с Кенди полагали, что младенец, зачатый в любви, которая застила им гибель Уолли, даже неясность его судьбы, будет встречен всеми как ниспосланный свыше ангел.

И они радовались жизни той зимой в Сент‑Облаке, как все на свете молодожены. Никогда еще служение ближнему не доставляло никому большего удовольствия. Милая молодая женщина, чья беременность становилась все более заметной, не отказывалась ни от какой работы; ее красота и энергия влияли благотворно на все отделение девочек. Д‑р Кедр занимался с Гомером педиатрией, акушерству его учить не надо, а от абортов он по‑прежнему категорически отказывался. Это его упрямство удивляло даже Кенди, которая не раз ему говорила:

– Ну объясни мне еще раз, почему ты против аборта в принципе не возражаешь, а делать его не хочешь?

– Тут и объяснять нечего, – говорил Гомер, ни на секунду не сомневающийся в своей правоте. – Я считаю, что право на аборт имеет любая женщина, но сам я делать его не хочу и не буду. Что тут непонятного?

– Все понятно, – отвечала Кенди, но продолжала его пытать: – Значит, ты считаешь, что аборт надо узаконить, несмотря на то что аборт – это плохо.

– Точно, – отвечал Гомер. – Аборт – плохо, но я уверен, что за женщиной должно быть законом закреплено право выбора. Иметь ребенка или не иметь – ее сугубо личное дело.

– Не знаю, – протянула Кенди. Они ведь вместе с Гомером решили, что Уолли погиб, хотя по‑человечески это касалось лично ее. Больше чем кого другого.

На пятом месяце беременности Кенди решила, что они будут спать на отдельных кроватях.

Кровати сдвинули, получилась одна двуспальная, но заправить ее было нечем: в Сент‑Облаке все простыни узкие.

Миссис Гроган хотела подарить им широкие простыни, но у самой денег на покупку не было, а заказать двуспальные для приюта было бы несколько странно. «Очень странно», – сказал д‑р Кедр и наложил на предложение миссис Гроган табу.

«В других местах на земле, – писал он, – людям нужны двуспальные простыни. Здесь, в Сент‑Облаке, мы обходимся без них. Обходились и будем обходиться».

Никогда еще не было в Сент‑Облаке такого дружного и веселого Рождества. Олив прислала столько подарков! Но самым главным подарком для всех была Кенди – первая на их памяти счастливая беременная женщина. Запекли индейку и окорок. Д‑р Кедр и Гомер устроили соревнование, кто лучше и быстрее разделает их. Победил Гомер, д‑р Кедр слишком долго возился с окороком.

– Индейку резать легче, чем поросенка, – сказал д‑р Кедр, но в душе радовался, что Гомер так ловко орудует ножом.

Гомеру нередко приходила в голову мысль, что он научился владеть скальпелем в обстоятельствах, несколько отличных от тех, что отточили опасное мастерство мистера Роза. Мистер Роз мог бы стать гениальным хирургом. «Вполне, вполне мог бы», – бормотал про себя Гомер. Никогда в жизни он не был так счастлив.

Он приносил пользу, любил, был любим, ждал ребенка. Чего еще желать, думал он, заканчивая очередное дело. Другие ищут просвета в череде дел. А сирота радуется, когда у него работы невпроворот.

В середине зимы, когда за окном кружила метель, женщины пили чай с миссис Гроган в отделении девочек, а д‑р Кедр на станции распекал начальника за то, что потерялась давно ожидаемая посылка с сульфамидными препаратами, к больничному входу подошла согнутая вдвое женщина. У нее было кровотечение и схватки – раскрытие без выскабливания, как бы определила сестра Каролина. Шейка матки была расширена аккуратно, кто бы ни приложил к этому руку. Оставалось выскоблить матку, что Гомер и проделал, не дожидаясь помощников. Один кусочек продуктов зачатия был узнаваем, почти четыре месяца, мелькнуло у него в голове. Взглянув на кусочек, он поскорее отправил его в ведро.

Ночью Гомер легко прикоснулся к Кенди, боясь разбудить и любуясь ее безмятежным сном. Он думал о Сент‑Облаке, о его вневременной, внепространственной и незыблемой жизни. Внешне она кажется такой унылой, а на самом деле в ней столько тепла. И как ни странно, жизнь и в Сердечной Бухте, и в Сердечном Камне более уязвима. Уж не говоря о Бирме. Он встал и пошел в отделение мальчиков. Наверное, его погнали туда воспоминания. К своему удивлению, он застал там д‑ра Кедра, который ходил от постели к постели и целовал спящих мальчиков, как бы запоздало желая им спокойной ночи. Гомер подумал, что д‑р Кедр, наверное, и его вот так же целовал, когда он был маленький. Он не знал, что д‑р Кедр наверстывает поцелуи, которые украл у самого себя, и что все они принадлежали ему, Гомеру.

В ту же ночь он увидел рысь на голом безлесном склоне холма, одетом ледяной коркой. Он вышел из больницы и задержался на минуту у двери подышать воздухом после сцены с поцелуями. Это была канадская рысь – темно‑серая тень на синеватом в свете луны снегу; запах дикого зверя был так силен, что Гомер поежился.

Чутье подсказывало зверю держаться от спасительной черноты леса на расстоянии прыжка. Рысь шла по узкому выступу над довольно крутым откосом, вдруг оступилась и заскользила вниз. Она не могла вцепиться когтями в лед и скользила все ниже, туда, где было совсем светло от огня в кабинете сестры Анджелы. Так близко рысь еще никогда не подходила к человеческому жилью. Она была беспомощна на льду, отчего на морде у нее были написаны смертельный ужас и покорность судьбе: ее злобные желтые глаза горели безумием, из груди вырывался рык, она брызгала слюной, но зацепиться было не за что. И она чуть не налетела на Гомера, обдав его зловонным смрадом разъяренного зверя, как будто он был повинен в ее стремительном спуске по ледяному склону.

На усах и кисточках ушей у нее замерз иней. Охваченная паническим страхом дикая кошка попыталась лезть вверх, поднялась до середины и снова соскользнула вниз. Опять полезла, уже тяжело дыша, на этот раз она карабкалась по диагонали, нащупывая когтями зацепки, иногда срывалась, но все‑таки продвигалась вперед и наконец достигла кромки леса, где снег был мягкий, правда, довольно далеко от того места, куда она первоначально стремилась, но выбирать было не из чего – к спасению хорош любой путь.

* * *

В начале марта вдруг стало тепло, по всему Мэну лед на реках прогнулся под тяжестью тающего снега; ледяной панцирь на прудах и озерах трескался, пугая птиц подобием охотничьих выстрелов. На более крупных озерах лед кряхтел, скрипел и ломался со скрежетом и грохотом сцепляемых товарных вагонов на железнодорожных узлах.

Вернувшись в Бат, Мелони поселилась с Лорной в небольшой квартирке с двумя спальнями. Ночью ее разбудили тревожные звуки набата – на Кеннебеке, как везде в Мэне, трескался лед. Услыхав эти протяжные удары, одна из старушек в пансионе, где год назад жила Лорна, проснулась, села в постели и в голос заплакала. Мелони вспомнились ночи в Сент‑Облаке; она лежала в своей постели в отделении девочек и вот так же слушала, как ломается лед на всем протяжении реки от Порогов‑на‑третьей‑миле. Мелони встала и пошла к Лорне поговорить, но той очень хотелось спать, и Мелони забралась к ней под одеяло.

– Это вскрывается река, – прошептала Лорна. В ту ночь Мелони и Лорна стали любовницами.

– Одно условие, – сказала Лорна. – Перестань искать этого парня, Гомера. С кем ты хочешь быть – с ним или со мной?

– С тобой, – ответила Мелони. – Только никогда меня не бросай.

Союз на всю жизнь – обычная мечта сирот; на кого же теперь обрушится ее злость, думала Мелони. Неужели она стала забывать Гомера?

Снегу в тот год выпало очень много; короткая оттепель не добралась до замерзшей земли; скоро температура опять упала, пошел снег, и реки снова замерзли. Старый мельничный пруд за приютом стал западней для диких гусей. Обманутые оттепелью, они приняли лужи на льду за половодье и расположились на ночевку. Ночью лужи замерзли и намертво схватили широкие гусиные лапы. Когда Гомер увидел гусей, это были ледяные изваяния, припорошенные снегом, караул, охраняющий пруд. Ничего не оставалось, как вырубить их из ледяного плена, ошпарить кипятком и ощипать, что оказалось совсем не трудно. Миссис Гроган жарила их, протыкая вилкой, чтобы выпустить кровь с жиром. У нее было странное чувство, что гуси вот‑вот отогреются, взмахнут крыльями и продолжат опасный перелет.

Река очистилась ото льда в Порогах‑на‑третьей миле только в апреле, и вода в Сент‑Облаке вышла из берегов, затопив нижний этаж бывшего борделя; напор был так силен, что балки не выдержали и стойка бара вместе с бронзовыми перекладинами, разрушив нижние перекрытия, упала в воду и ее унесло течением. Свидетелем этого был начальник станции, а так как он во всем видел дурные предзнаменования, то две ночи подряд ночевал на станции, готовый защищать свое хозяйство от грозных стихий.

Живот у Кенди был такой большой, что она ночами не могла спать. В то утро, когда склон холма совсем очистился от снега и льда, Гомер взял лопату и пошел посмотреть, оттаяла ли земля. На глубине фута грунт все еще был мерзлый. Яблони можно сажать, когда земля оттает еще на полфута. Но за саженцами все равно надо ехать. Дальше ждать нельзя, он хотел быть рядом, когда у Кенди начнутся роды.

Олив очень удивилась, увидев Гомера и услыхав его просьбу дать ему вместо кадиллака один из фургонов – в кадиллаке саженцы не увезешь.

– Я хочу посадить сад стандартных размеров сорок на сорок, – сказал он. – Половина – маки, десять процентов – красные сладкие и еще десять – пятнадцать процентов – кортленды и болдуины.

Олив подсказала ему посадить несколько нозернспаев и грей‑венстинов, лучшие сорта для яблочного пирога. Спросила, как Кенди, почему не приехала с ним.

Гомер ответил, что Кенди очень занята. Все ее полюбили, детишки так и виснут на ней. Трудно будет уезжать, поделился Гомер будущей заботой; они там очень нужны. Столько дел, что даже один день нелегко урвать.

– Значит, ты не останешься ночевать? – спросила Олив.

– Очень много забот, но мы обязательно вернемся. Когда надо будет выставлять улья.

– Ко Дню матери, – уточнила Олив.

– Точно, – сказал Гомер и поцеловал Олив, щека у нее была прохладная и пахла пеплом.

Саженцы помогали грузить Злюка Хайд и Эрб Фаулер.

– Ты хочешь один посадить сад сорок на сорок? – спросил Злюка. – Смотри, чтобы земля хорошо оттаяла.

– Смотри, пуп не надорви, – сказал Эрб.

– Как Кенди? – спросила Толстуха Дот. «Стала почти такая же огромная», – подумал Гомер. И ответил:

– Прекрасно. Только очень занята.

– Догадываюсь чем, – сказала Дебра Петтигрю.

В котельной под омаровым садком Рей Кендел сооружал собственную торпеду.

– Для чего? – спросил Гомер.

– Просто хочу узнать, могу ли я сам ее собрать.

– А в кого будете стрелять? И из чего? – допытывался Гомер.

– Самое главное для этого – гироскоп, – сказал Рей. – Выпустить торпеду нетрудно. Труднее поразить цель.

– Этого я не могу понять, – признался Гомер.

– А я вас. Вот вы хотите посадить сад для приюта. Похвально. Но вас здесь не было пять месяцев, а моя дочь не могла вырваться на день, повидаться с отцом, очень занята. Я этого тоже не понимаю.

– Мы приедем, когда зацветут сады, – опустив глаза, сказал Гомер.

– Самое прекрасное время года, – только и ответил Рей.

По дороге в Сент‑Облако Гомер спрашивал себя, что прячется за уклончивостью и даже холодностью Рея Кендела. Он как бы хотел сказать ему: «Вы от меня таитесь, так знайте, я ни о чем вас расспрашивать не буду».

– Делает торпеду! – воскликнула Кенди, встретив Гомера. – Зачем?

– Поживем – увидим, – ответил Гомер. Д‑р Кедр помог им разгрузить саженцы.

– Какие‑то они хилые, – сказал он.

– Им еще расти и расти. Они будут плодоносить через восемь‑десять лет, – объяснил Гомер.

– Ну, этих яблочек мне не дождаться.

– Яблони сами по себе очень украсят холм.

– Но уж очень они хилые.

Ближе к верхушке холма земля еще плохо оттаяла. Хорошие ямы не получались. На дне собиралась вода, натекавшая сверху – в лесу кое‑где лежал снег. Надо бы подождать с посадками, но корни саженцев могут загнить, и от мышей, жди пакости. Его раздражало, что он не может согласовать сроки событий: яблони сажать рановато, а Кенди вот‑вот родит. Но управиться с садом до появления младенца просто необходимо.

– Как это я умудрился воспитать в тебе такую скрупулезность? – диву давался д‑р Кедр.

– Хирург должен быть скрупулезным.

К середине апреля все ямы были готовы и сад посажен. Гомер работал не разгибаясь три дня; ночью спина так ныла, что он не мог спать, ворочаясь с боку на бок, как Кенди. Наступили теплые весенние ночи, под толстым одеялом было жарко; и когда у Кенди стали отходить воды, они сначала подумали, что это она вспотела.

Гомер отвел Кенди в больничное отделение. Сестра Эдна занялась обычным приготовлением роженицы, а Гомер отправился за д‑ром Кедром, ожидавшим в кабинете сестры Анджелы, когда его позовут.

– Этого буду принимать я, – сказал он. – Родному человеку всегда труднее. А отцы в родильной только мешают. Если хочешь, можешь, конечно, быть рядом, только ни во что не вмешивайся.

– Хорошо, – кивнул Гомер, явно нервничая. Это с ним было так редко, что д‑р Кедр улыбнулся.

Сестра Эдна возилась с Кенди, а сестра Анджела скребла и мыла, готовя родильную. Гомер уже надел маску, но, услыхав в спальне мальчиков шум, пошел взглянуть, что там приключилось. Один из Джонов Кедров или Уилбуров Уолшей вышел во двор пописать к мусорному баку и вспугнул копающегося в нем большого енота; енот бросился наутек, а мальчишка от страха надул в трусы. Гомер поменял трусы, хотя ему не терпелось вернуться в родильную.

– Ночью писать лучше в доме, – объяснял он всей спальне. – А Кенди сейчас рожает младенца, – добавил он неожиданно для себя.

– Кого? – спросил кто‑то.

– Или мальчика, или девочку.

– А как вы его назовете?

– Меня назвала сестра Анджела.

– И меня! – откликнулось несколько голосов.

– Девочку назовем Анджела, – сказал Гомер.

– А мальчика?

– Мальчика – Анджел. Это все равно что Анджела, только без «а» на конце.

– Анджел? – переспросил кто‑то.

– Точно, – ответил Гомер Бур и поцеловал одного за другим всех сирот.

– А вы его оставите здесь? – вопрос догнал Гомера уже на пороге.

– Нет, – ответил он невнятно, натягивая маску.

– Что? Что? – закричали сироты.

– Нет, – приспустив маску, громко произнес Гомер.

В родильной было жарко. Никто не ожидал такого резкого потепления, сетки в окнах были еще не вставлены, и д‑р Кедр не разрешил их открыть.

Услыхав, что младенца, мальчика или девочку, назовут ее именем, сестра Анджела разрыдалась, потоки слез так и хлынули из глаз, и д‑р Кедр велел ей сменить маску. Коротышка сестра Эдна с трудом дотягивалась до лба д‑ра Кедра, по которому лил пот. И когда появилась головка, одна капля упала на крошечный висок. Так Уилбур Кедр буквально своим потом окрестил еще не совсем родившегося младенца. А Давид Копперфильд родился в рубашке, вдруг почему‑то вспомнилось Гомеру.

Плечики, по мнению д‑ра Кедра, немного задерживались. Он взял в обе руки подбородок с затылком и слегка потянул младенца вниз, пока не показалось одно плечико. Тут же появилось второе, и весь младенец вывалился наружу.

Гомер, прикусив губу, одобрительно кивнул. – Анджел! – возгласила сестра Эдна, обращаясь к Кенди, все еще улыбавшейся под действием наркоза.

Сестра Анджела отвернулась, промочив насквозь вторую маску.

И только когда вышел наружу послед, д‑р Кедр сказал: «Превосходно», – как всегда говорил в таких случаях. Затем нагнулся и поцеловал Кенди, неуклюже, сквозь маску – куда‑то между широко открытыми, уже ясными глазами. Этого он никогда не делал.

Назавтра повалил снег и шел весь день – сердитый апрельский снег, не желающий сдавать позиций. Гомер озабоченно поглядывал на посаженные деревца; тщедушные, присыпанные снегом, они напомнили ему несчастных гусей, которые так неосмотрительно сели отдыхать на подтаявший лед мельничного пруда.

– Перестань волноваться из‑за деревьев, – сказал ему д‑р Кедр. – У них уже началась своя жизнь.

Так же, как у Анджела Бура, младенца десяти с лишним фунтов, который не был ни сиротой, ни жертвой аборта.

За неделю до мая в Сент‑Облаке еще лежал снег, потому что в эти местах сезон весенней слякоти еще не кончился. Гомер отряхивал от снега каждую ветку на деревцах, около одного, особенно хрупкого на вид, он заметил мышиные следы и разбросал по саду отравленные зерна – кукурузу и овес. Тонкие стволы саженцев заключили в металлические сетки. Олени уже успели погрызть верхушки ближайшего к лесу ряда. И еще Гомер поставил в лесу подальше от сада плошки с солью, может, хоть это удержит оленей от набегов на новорожденный сад.

Кенди кормила Анджела грудью, пуповина у него подсохла и отпала, писанька зажила. Обрезание Гомер сделал сам.

– Тебе в этом нужно практиковаться, – сказал ему д‑р Кедр.

– Хотите, чтобы я практиковался на собственном сыне? – спросил Гомер.

– Пусть это будет первая и последняя боль, которую ты ему причинишь, – возразил Уилбур Кедр.

Утром в их комнате на стеклах все еще были морозные узоры. Гомер прижал подушечку пальца к стеклу, пока она покраснела, и коснулся Кенди мокрым холодным пальцем. Кенди тут же проснулась – нежные прикосновения к колючему бритому лобку никак не могли ее разбудить.

Гомер и Кенди радовались, что снова спят вместе на одной кровати, что, приютившись между ними, сосет грудь Анджел. Иногда молоко у Кенди прибывало раньше, чем малыш начинал плакать, и оба от этого просыпались. Никогда еще они не были так счастливы. Какая важность, что за неделю до мая небо хмурое и холодное, как в феврале. Что их секрет, доверенный Сент‑Облаку, рано или поздно откроется. Впрочем, для многих в Сердечной Бухте и Сердечном Камне никакого секрета уже давно не было. Но жители Мэна не любят никого торопить: придет срок, человек сам во всем сознается.

Дата добавления: 2014-10-31