Александр Филиппов теоретическая социология 1 страница

«Теория общества» — первая книга в ряду периодиче­ских изданий Центра фундаментальной социологии. В нее включены работы, которые уже публиковались ранее, в том числе и по-русски, а также и те, что получены в руко­писи и переводятся впервые. Они сведены под одной об­ложкой лишь волей составителя, отказавшегося от мысли представить научной публике теоретиков только какого-либо одного направления или пытаться поведать ей о «со­стоянии современной социологии». В современной социо­логии нет школ, которые бы заслуживали исключитель­ного внимания; у нее нет никакого «состояния», ибо она не образует единства.

Поэтому в нашу книгу включены преимущественно раз­розненные, просто интересные работы*. Между ними, правда, есть переклички, и, наверное, можно было бы вы­делить во многих из них нечто общее, не только «дух эпо­хи», но и более плотные взаимосвязи. Однако эту задачу читатель способен решить самостоятельно. Вот почему мы решились отойти от привычного стандарта «вступитель­ной статьи к сборнику статей». Есть, конечно, необходи­мость в кратких предварительных замечаниях к некото­рым публикуемым материалам, однако их мы выносим за рамки данной статьи, предполагая рассмотреть в ней во­просы более принципиальные**.

* Конечно, здесь имеется в виду особый, теоретический интерес; вслед за Г. Блюменбергом его можно назвать «теоретическим любопытством». См.: Blumenberg H. Der ProzeB der theoretischen Neugierde. Frankfurt a.M.: Suhrkamp,

** Первоначальный вариант этой статьи см.: Филиппов А. Ф. «О поня­ли «теоретическая социология» // «Социологический журнал». 1997. № ½. С. 5—37. Текст подвергся значительной переработке.

Теоретической социологии в сегодняшней России нет. Нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих, прежде всего, фундаментальную социологическую теорию, нет обширных концептуальных построений (раз­ветвленной теории), нет достаточно самостоятельных по­следователей (во всяком случае, круга последователей) ка­кой-либо признанной западной школы, нет и заметных пре­тензий на создание своего собственного большого теорети­ческого проекта. Не случайно социология не привлекает к себе общественного внимания даже в интеллигентной сре­де, если, конечно, не считать опросов общественного мне­ния. Публичное невнимание к социологии — социальный факт, имеющий симптоматическое значение. Речь идет не только о состоянии науки, но и о состоянии общества. Эту констатацию можно было бы сделать исходным пунктом историко-генетического анализа, исследуя статус социоло­гии в нашей стране в различные эпохи, перенося при этом акцент либо на исторически изменчивый облик социоло­гии, либо непосредственно на сами социальные условия ее возникновения и изменчивого существования. Историче­ски можно релятивировать также и суждение об отсутствии теоретической социологии, которое мы выставили выше как почти несомненный факт. Историк мог бы сказать, что, если рассмотреть под определенным углом зрения, то и со­циология в широком смысле слова — как некая наука об обществе — и, соответственно, ее сугубо теоретическая со­ставляющая почти непрерывно существуют у нас с давних пор. Отрицать принципиальную возможность и даже пло­дотворность таких исследований нет резона. Вместе с тем, имеет смысл ввести различение между теоретической де­ятельностью в социологии и собственно теоретической со­циологией. Первое можно рассматривать либо как резуль­тат приложения усилий тех ученых, которые ориентиро­ваны преимущественно на эмпирию и теоретизируют, так сказать, ad hoc, либо — в редких случаях — как реализа­цию собственно теоретического интереса. Это все же ниче­го не меняет в первоначальной оценке. Формулируя более жестко, скажем, что теоретическая деятельность у нас, правда, есть, но нет теоретической социологии как устой­чивой совокупности взаимосвязанных коммуникаций оп­ределенного рода. Но тогда требуется точнее указать, ка­кого именно рода. И здесь, скорее, следует идти путем, об­ратным историко-генетическому. Между обществом и его социологией существует функциональная связь, которую невозможно описать простой формулой «причина — след­ствие». А теоретико-социологическое рассуждение об от­сутствии теоретической социологии в обществе, которое трактуется определенным образом именно потому, что от­сутствие в нем теоретической социологии рассматривается как своеобразный симптом, — такое рассуждение, безу­словно, изначально парадоксально и потому рискованно. Оправданием риска — помимо собственно плодотворнос­ти, о которой уж никак не может судить сам автор, — могло бы стать, пожалуй, напоминание о том, что таково всякое начало движения: нечто уже есть, хотя его еще нет. Эта констатация имеет смысл для всех наших последую­щих рассуждений. Постоянное возвращение к этой фигуре аргументации обнаруживает важную трудность, с которой обычно приходится сталкиваться всем радикальным авто­рам, твердящим — говоря словами И. Г. Фихте — о «пол­ной греховности» мира*, даже если эта греховность выра­жается в столь маловажном обстоятельстве, как отсутствие теоретической социологии. В логическом смысле речь идет о проблеме абсолютного начала, когда из ничто должно стать нечто. В социальном смысле революционная задача требует исполнителя, отсутствие которого как раз и свиде­тельствует о совершенной греховности мира, а присутствие делает непонятным промедление с переходом от греховно­сти к спасению. В нашем случае это можно интерпретиро­вать, примерно, так: если теоретической социологии нет, то непонятно, как она может возникнуть сразу в виде мас­штабных концепций и сети специфических коммуникаций, а если все-таки может и условия для этого есть, то почему еще не возникла? Напрашивается и ответ: движение ос­мысления, направленное на ничто, зарождает то нечто, которое — и т. д. Это такой знакомый, такой обкатанный, до почти неприличного автоматизма отработанный способ-рассуждений, что нам нельзя всецело ему довериться. Его также следует проблематизировать, сделав не главным, но только первым из ряда возможных подступов к проблеме.

* См.: Фихте [И. Г.] Основные черты современной эпохи. СПб.: Изда­ние Д. Е. Жуковского, 1906. С. 10 («...эпоха освобождения, непосредст­венно — от повелевающего авторитета, косвенно — от господства разум­ного инстинкта и разума вообще во всякой форме, — время безусловного равнодушия ко всякой истине и лишенной какой бы то ни было руково­дящей нити, совершенной разнузданности — состояние завершенной гре­ховности").

Итак, первоначально можно выстроить аргументы сле­дующим образом. Теоретическая социология есть самоос­мысление общества, если воспользоваться старой и несом­ненно гегельянской формулой Ханса Фрайера*. Знание обществом самого себя в форме теоретической социологии означает то состояние общества, при котором только и возможна теоретическая социология. Формулировка содер­жит необходимую тавтологию: знание субъектом себя как такового означает, что ему подлинно присуща субъектность**. Однако отсюда выводится не столь уж банальное суждение. Невнимание общества к социологии — симп­том особого рода спонтанности, невменяемости общества. Осознавая себя, общество становится иным, рефлектируя свое основное движение и выстраивая его хотя бы отчасти на основе данных самопознания. Правда, строго говоря, приписывать обществу как таковому способность к само­постижению социологически некорректно***. Точно так же нельзя способность к постижению общества отожде­ствлять с одной только социологией****. А если не прида­вать буквального значения словам «общество знает» и «об­щество осознает» и ввести дополнительное ограничение на исключительность социологических притязаний, можно сделать заключение, в общем, не поражающее своей но­визной: наше общество не осмысливает себя теоретиче­ски в некоторых определенных формах, привычно назы­ваемых социологической теорией. Но что значит это по­следнее ограничение, почему столь важны эти некоторые определенные формы? Социальных наук много, почему именно социология и именно теоретическая? И действи­тельно ли общество где-то когда-то сознательно (с указан­ными ограничениями) выстраивает свое движение?

* А точнее, неогегельянско-неофихтеанской и, конечно, неомарксист-ской, если только не именовать неомарксизмом исключительно левую «кри­тическую теорию». См.: FreyerH. Soziologieals Wirklichkeitswissenschaft. Leipzig, 1932.

** О роли тавтологий см.: Луман Н. Тавтология и парадокс в само­описаниях современного общества // Социо-Логос. Вып. 1. Общество и сферы смысла. М.: Прогресс, 1991. С. 194—215.

*** «...само общество не может говорить. Вопросы ставят люди.» (Ale­xander J. С. Action and its Environment. Toward a new synthesis. N.Y.: Columbia Univerrsity Press, 1988. P. 1.)

**** См. статью Г. Терборна в данном томе.

Один из возможных аргументов в пользу социологии мы находим, например, у Ю. Хабермаса. Именно социолология, говорит он, как наука о кризисе перехода от тради­ционных к современным обществам par excellence, един­ственная из всех социальных дисциплин, сохранила связь с проблемами всего общества, а не только его отдельных сфер (будь то экономика, политика или что-то еще)*. Ар­гумент хорош, если настаивать на единстве всей социоло­гии или — как это делает Хабермас — доказывать возмож­ность нового синтеза основных социологических теорий. Но ведь понятие социологии как особой и единой дисцип­лины в высшей степени проблематично**. Отсутствие безу­словных теоретических лидеров, резкое взаимное непри­ятие ряда известных школ и т. п. в мировой социологии — вещи слишком хорошо известные, чтобы говорить о них снова и снова. Известны и попытки привлечь историю со­циологии, прежде всего сочинения классиков, в качестве основного теоретического ресурса при определении границ, задач и возможностей нашей науки***. Но при этом труд­но найти отправную точку, начало возникновения собствен­но социологической (не философской, не политической) теории****, сложно составить список бесспорных класси­ков дисциплины. Вспомним, что социологические труды, впоследствии признаваемые нами как классика, в момент своего возникновения не укладываются в сложившееся дис­циплинарное членение науки*****.

* См.: Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Bd. 1. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1981. S. 19—20.

** О единстве дисциплины социологии см. статью Г. Вагнера в насто­ящем издании.

*** «В качестве научной дисциплины, которая не может опереться на надежные, безусловно признаваемые всеми специалистами аксиомы, со­циология вновь и вновь бывает вынуждена удостовериться в своих «тра­дициях». Таким образом, рецепция «классиков» социологического мыш­ления в большинстве случаев имеет в виду нечто большее, нежели про­стое сохранение музейных фондов — ведь понятия, теории и постановки проблем, получившие выражение в классически образцовых трудах, функ­ционируют как сложная среда взаимопонимания [социологов] внутри [их] профессионального мира». (Wagner G., Zipprian H. Zur Einfiihrung // Max Webers Wisenschaftslehre. Interpretation und Kritik / Hrsgg. v. G. Wagner und H. Zipprian. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1994. S. 9.). См. также: Alexander J. C. The Centrality of Classics // Social Theory Today/ Ed. by A. Giddens & J. H. Turner. Stanford (Cal.): Stanford University Press, 1988. P. 11—57.

**** Специалисты по истории социологии хорошо знают, насколько далеко можно проследить линии идейной преемственности. В новейшей отечественной литературе см.: История теоретической социологии / Под Ред. Ю. Н. Давыдова. Т. 1. М.: Наука. 1995.

***** У социологии классического периода свои классики, далеко не те же самые, кого мы привыкли считать классиками сейчас. См.: Con nel R. W. Why is classical theory classical? // American Journal of Sociology. 1997. Vol. 102. № 6. P. 1511— 57 (1512 ff, 1542 f)- Ср. также: Collins R. A sociological guilt trip. Comment on Connel // Ibid. P. 1558—64.

Разумеется, размышляя о начале социологии можно принимать во внимание не только и не столько определенным образом квалифициру­емые тексты, сколько институциональный аспект ее фор­мирования*. Обсуждение, т. е. реальная тематизация тех или иных текстов в научной коммуникации, происходит в более или менее сложившихся институциональных рамках и ведет не к тотальному обновлению, но к частичному изме­нению организации науки как совокупности дисциплин. Классическими в сегодняшнем смысле (при всех разногла­сиях относительно списка классиков) в классический (в се­годняшнем смысле) период оказываются те работы, кото­рые в конечном счете (т. е. уже много позже их публика­ции) начали задавать характер коммуникации, изначаль­но структурированной вниманием к совершенно иным сочи­нениям. Нынешнее внимание к классикам продолжает именно эту традицию, но мы хорошо понимаем относитель­ность, преходящий характер самой традиции, а это застав­ляет сомневаться в безусловности любого, сколь бы то ни было обоснованного списка классиков**.

* См., например: Manicas P. A History and Philosophy of the Social Sciences. Ox­ford: Blackwell, 1981. Ch. 1. Маникас говорит о том, что в узком, научно-ин­ституциональном смысле социология оформилась в течение, примерно, полувека, с середины 1880-х по середину 1930 гг., когда появились ка­федры социологии, научные журналы и ассоциации социологов, между тем как становление социальной науки растянулось на гораздо более про­должительный период, исчисляемый несколькими столетиями. Об исто­рии американской социологии, с точки зрения ее институционализации, см.: Turner S. P., Turner J. H. The Impossible Science. An Institutional Analysis of Ame­rican Sociology. Newbury Park, Cal.: SAGE, 1990. О том, насколько неудовлетво­рительным может быть чисто институциональная ориентация историка социологии см.: Schelsky H. Zur Entstehunggeschichte der Bundesdeutschen Soziolo-gie. Ein Brief an Rainer Lepsius // KZfSS. 1980. Jg. 32. Hft. 3. S. 418 f.

** Об искусственном характере господствовавшего после второй миро­вой войны консенсуса в теоретической социологии см.: Bourdieu P. Epilogue: On the Possibility of a Field of World Sociology // Social Theory for a Changing Society / Ed. by Bourdieu P. and Coleman J. S. Boelder, Col.: Westview Press, 1991. P. 376 «ff. Бурдье характеризует последовавшие изменения как исчезновение социо­логического nomos'a (в старом греческом смысле слова, как способа виде­ния и деления) и возникновение настоящей аномии несогласных между собой школ.

Исторически воз­никшее знание требует иного и более мощного оправдания, нежели ссылка на тот факт, что родоначальники социо­логии обладают особым статусом (который им приписыва­ют сегодняшние авторы, сформированные в русле этой самой традиции). И наоборот, принимая «список классиков», существующий здесь и сейчас, мы принимаем не просто исторически значимый результат, но и то представление о социологической теории, которое предполагает такое от­ношение к таким классикам. Достаточно ли нам этого?

Знание должно что-то означать для общества здесь и сейчас, и если апелляции к классикам научно и обществен­но успешны, то действенность самой традиции также есть симптоматический социальный факт: нечто в обществе про­должает оставаться таким же, как в классические време­на, классики не кажутся архаичными — кому? в каком отношении? — и, главное: где? Вот вопрос вопросов, к ко­торому мы ниже еще вернемся.

Подойдем, однако, к делу с другой стороны. Предполо­жим, что общество — это совокупность структурирован­ных (т. е. совершаемых по установленным, хотя и посто­янно обновляемым образцам) взаимодействий*. Тогда от­сутствие в нем теоретической социологии означает толь­ко, что среди этих взаимодействий не выделяются, не «вы­гораживаются» определенного типа коммуникации**, ко­торые принято называть теоретической социологией.

Такой способ рассуждения таит в себе не один подвох. Если наше основное понятие — «взаимодействие»***, то можно задаться вопросом, где обрывается взаимодействие, что именно его обрывает и с какой точки зрения оно дол­жно считаться продолжающимся или прерванным. Ибо если оно есть везде, то «регулятивный мировой принцип», как называет его Зиммель****, теряет значение дифферен­цирующего признака, а если не везде, то сомнительной оказывается его универсальность.

* Под этой формулировкой (она специально дана в самом общем виде) в той или иной форме могли бы подписаться самые разные современные теоретики.

** Здесь мы уже отождествили взаимодействие и коммуникацию, что, конечно, далеко не самоочевидно.

*** Стоить вспомнить, что это фундаментальная категория Г. Зиммеля, хотя сегодня далеко не всякий теоретик, пишущий о взаимодействии, опирается именно на Зиммеля.

**** В качестве «регулятивного мирового принципа мы должны при­нять, что все со всем находится в каком-либо взаимодействии» (Simmel G. Ueber sociale Differenzierung. Gesamtausgabe / Hrsgg. v. O. Rammstedt. Bd. 2 / Hrsgg. v. H.-J. Dahme. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1989. S. 130. В русском переводе: Зим­мель Г. Социальная дифференциация // Зиммель Г. Избранное. Т. 2. М.: Юрист, 1996. С. 314).

При всей абстрактности такого рассуждения его легко применить к достаточно популярной концепции «мирового» или «глобального» обще­ства. Получить эту концепцию на уровне элементарного рассуждения очень просто. Если мы скажем, что вот та­кое-то общество (система, социальный порядок и т. п.) есть совокупность одних взаимодействий, а другое общество, соответственно, совокупность других, то логично будет про­должить рассуждение, рассмотрев взаимодействие между этими обществами. Либо оно есть, либо его нет. В наше время полная изоляция выглядит, скорее, как редкость, исключение и, кажется, вообще вряд ли возможна. Но вза­имодействие между обществами — это тоже взаимодей­ствие. Значит, напрашивается и более общее понятие вза­имодействия и более общее понятие общества. В конце кон­цов, так можно дойти и до понятия мирового или глобаль­ного общества. А глобальному обществу должна была бы соответствовать и глобальная социология. Пусть даже она не будет вполне единой. Если имеется ряд образцов, по ко­торым коммуникации структурируются как теории обще­ства, а среди последних — хотя бы несколько образцов структурирования коммуникаций как эпизодов теорети­ческой деятельности именно социологов, то главное состо­ит не в том, могут ли быть согласованы между собой такие эпизоды, а в том, что они вообще есть. Но насколько пло­дотворен такой путь?

Одним из первых социологов* о «мировом обществе» стал писать Н. Луман: «Мировое общество конституирует­ся не в силу того, что все большее и большее число лиц, несмотря на пространственное удаление, вступает в эле­ментарные контакты между присутствующими. Так толь­ко дополнительно проявляется тот факт, что в каждой ин­теракции конституируется некоторое «и так далее» иных контактов партнеров, причем возможности [этих контак­тов] доходят далее до всемирных переплетений и включа­ют их в регуляцию интеракций***.

* Самой ранней из новейших публикаций такого рода считается ста­тья У. Мура. См.: Moore W. E. Global Sociology. The World as a Singular System // AJS. 1966. Vol. 71. P. 475—482.

** Luhmann N. Soziologische Aufklarung 2. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1975. S. 54.

Правда, в поздних пуб­ликациях Луман не только не причислял себя к сторонни­кам концепции «глобального общества», но критиковал их, в первую очередь, потому, что эти теоретики, как ему казалось, недооценивают масштабы «децентрализованнойи сопрягающей всемирной коммуникации «информаци­онного общества»*. Так, в частности, он оценивал подход Э. Гидденса. Гидденс определяет глобализацию как «ин­тенсификацию всемирных социальных отношений, кото­рые связывают удаленные друг от друга местности таким образом, что происходящее на местах формируется собы­тиями, происходящими за много миль отсюда, и наобо­рот»**. Это уже далеко не то же самое, что преимущест­венно имеют в виду теоретики «международной социаль­ной системы» или «международного общества» (будь то социологи или специалисты по международным отноше­ниям***), и лишь отчасти описывает (если вообще согла­шаться с ней) концепция мировой системы И. Уоллерстай-на****. Гидденс рассматривает глобализацию в четырех из­мерениях: как (мировую) систему национальных госу­дарств, мировую капиталистическую экономику, мировой военный порядок и международное разделение труда*****, не забывая, конечно, и о глобальном воздействии совре­менных средств коммуникации, которые, скорее, на уров­не некоторых специфических контекстов (например, меж­дународный валютный рынок), нежели на уровне общего культурного сознания, приводят к образованию совокуп­ных ресурсов знания******.

* См.: Luhmann N. Die Gesellschaft der Gesellschaft. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1997. S. 31 f. Ср. также в настоящем издании: Луман Н. Теория общества. С. 220.

** Giddens A. The Concequences of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 64.

*** См., напр.: Parsons Т. Order and Community in the International Social Sys­tem// Parsons T. Politics and Social Structure. N.Y.: The Free Press; L: Macmillan, 1969. P. 292—310; Luard E. International Society. Basingstoke and L.: Macmillan, 1990.

**** См.: Wallerstein I. Societal Development, or Development of the World-Sys­tem? // International Sociology. Vol. 1. № 1. P. 3—17. В русском переводе: Уоллер-стейн И. Общественное развитие или развитие мировой системы? // Вопро­сы социологии. 1992. № 1. С. 77—88. Критический анализ см. в статье: Burch К. Invigorating World System Theory as Critical Theory: Exploring Philosophical Foundations and Postpositivist Contributions // Journal of World-Systems Research. 1995. Vol. 1,№ 18 (Электронная версия: http://csf.colorado.edu/wsystems/jwsr.html).

***** См.: Giddens A Op. cit. P. 71.

****** tm.: Ibid. P. 77 f.

Этот последний аспект чрезвычайно важен. Действи­тельно ли в каждом взаимодействии имплицировано все­мирное «и так далее», как это прописано у Лумана, или реальность глобализации приходится наблюдать на уров­не определенных социальных образований (квалифициро­вать которые мы пока не беремся), причем глобальное знание сосредоточивается у сравнительно узкого круга участ­ников особых международных взаимодействий (например, валютных сделок)? Гидденс, называя измерения глобали­зации, во всяком случае, обходит вопрос, до какой степе­ни знание о глобальных взаимозависимостях (отрицать ко­торые вряд ли кто взялся бы) действительно входит в по­вседневное проектирование поведения человеком, чей гори­зонт познаний нередко весьма узок.

М. Фезерстоун ставит проблему новой глобальной куль­туры, которую социология еще не может толком описать, ибо придерживается старых, связанных с национальным государством схем, а ведь «возникновение и развитие со­циологии — и это признается все более широко — в выс­шей степени определялось возникновением современного национального государства, тем специальным случаем, ког­да особенные характеристики процесса национальной инте­грации были обобщены в модели социальной интеграции, в которой общество становится главной системой коорди­нат для социологии»*. Для «глобальной культуры», кото­рой отнюдь не свойственно такого рода национально-госу­дарственное единство, обычные понятия социологии уже не годятся. Но кто и как репрезентирует и постигает эту культуру¹} Вместе с тем, как показывает Г. Вагнер**, понятие мирового, или глобального общества (оттенки зна­чений в данном контексте не существенны), поскольку в нем акцентируется момент всемирной взаимосвязи, не отли­чается новизной. Явления этого рода фиксируются соци­альными учеными с давних пор. Однако, в наши дни в этом понятии акцентируется также и момент небывалого прежде социального единства мира, а не просто мирового хозяйства.

* Featherstone M. Global Culture: An Introduction // Global Culture. Nationalism, Globalization and Modernity. A Theory, Culture & Society special issue / Ed. by M. Feather-stone. L.: SAGE, 1990. P. 3.

** См.: Wagner G. Die Weltgesellschaft. Zur Kritik und Uberwindung einer so-ziologischen Fiktion. Ms. Bielefeld, 1997.

И в таком виде понятие глобализации стало популярным, в основном, благодаря усилиям сравнитель­но узкого круга влиятельных теоретиков, впечатленных, возможно, не только политическими или экономическими тенденциями современной жизни, но и новым простран­ственным видением мира в его слабо расчлененном един­стве, которое стало формироваться к концу 60-х — началу 70-х гг., между прочим, благодаря все более частым и ус-пешным космическим полетам (участники их, к которым было привлечено широкое внимание публики, часто гово­рили о том, что из космоса не видно никаких границ меж­ду странами и народами, Земля и человечество представля­ются едиными). Однако социология, стремящаяся к таким унификациям, вряд ли сможет ответить на «вызов много­образия»*. Следовательно, дело не в том, чтобы вообще по­ставить под сомнение правомерность и плодотворность опи­саний глобализации**. Явления всемирной взаимосвязи нарастают, и оспаривать это нет резона. Но что это значит для социологии? Поучительны утверждения Э. Тириакь-яна, который не сомневается в низкой «международной компетентности» как американских элит, так и американ­ских студентов-социологов на всех уровнях обучения, и да­же большинства преподавателей социологии. «Междуна­родная компетентность», т. е. знание «мировой сцены», — это познания в мировой географии, демографии, истории, экономике, — и она здесь явно недостаточна, чтобы дос­тойно ответить на «вызов интернационализации»***.

* См. Wagner G. Die Herausforderung der Vielfalt. Ms. Bielefeld, 1998.

** Одна из наиболее обширных концепций разработана Р. Робертсо-ном. См.: Robertson R. Globalization: Social Theory and Global Culture. L. etc.: SAGE, 1992.

*** См.: Tiryakian E. A. Sociology's great leap forward: the challenge of inter-nationalisation // Globalization, Knowledge and Society / Ed. by M. Albrow & E. King. L. etc.: SAGE, 1990. P. 63 ff.

Поясним существо проблемы на небольшом примере. Допустим, что, желая удостовериться в существовании гло­бальных феноменов, наш соотечественник поутру выпива­ет чашку бразильского кофе, сваренного в немецкой кофе­варке, надевает американские джинсы, итальянскую ру­башку, шотландский свитер и португальские ботинки, смотрит по японскому телевизору новости CNN и отправ­ляется в Скандинавию на международную конференцию по проблемам глобализации, расплатившись за билет кре­дитной карточкой международной системы «Visa». Разу­меется, на вопрос, что здесь глобального, он мог бы отве­тить вопросом же: «А что здесь не глобально»? Проще все­го было бы сказать, что жизненные стандарты одной или нескольких групп людей не могут служить убедительным показателем общей тенденции. На это возможен контр­аргумент: всегда бывает так, что какой-то образ жизни сна­чала становится привычным для немногих, а потом оказывается чуть ли не всеобщим достоянием.

Иначе говоря, со временем не только сто пятьдесят миллионов жителей России, но и миллиард жителей Китая и захотят, и смогут посетить Лувр, хотя бы даже и не одновременно. Эта пер­спектива кажется, конечно, сомнительной. И, вероятно, следующий аргумент, с точки зрения сторонника глобали­зации, мог бы быть таким: конечно, все китайцы в Париж (если предположить, что он и впредь останется глобально значимым центром) не поедут, однако, познакомятся с но­востями европейской жизни благодаря телевидению. Здесь, пожалуй, стоит вспомнить о том, что не то что поголовно все жители Китая, а самые что ни на есть просвещенные американцы, согласно Тириакьяну, отнюдь не обладают должной «международной компетентностью», хотя и мо­гут, видимо, найти на карте Париж не только в штате Те­хас. И это не следует понимать слишком упрощенно: про­белы в образовании, когда речь идет о профессиональных обязанностях, восполнить можно. Но что именно должно побудить вьетнамского крестьянина посвятить свой досуг новостям политической жизни Бразилии, видимо, пред­стоит еще выяснить. Слишком просто было бы сослаться на то, что экономический кризис в той же Бразилии мо­жет иметь весьма чувствительные последствия для мил­лионов людей по всему миру. Куда более чувствительные последствия для того же крестьянина имели, например, всего четверть века назад американские бомбардировки, однако это обстоятельство обычно не приводится как при­мер мировых взаимосвязей.

На это, наконец, можно возразить, что даже если озна­ченному крестьянину и нет дела до политической или куль­турной жизни далеких стран, то у него вполне может — рано или поздно — появиться и корейский телевизор, и индонезийские джинсы, и русский компьютер. И если его благосостояние уже сейчас может оказаться в прямой свя­зи и с колебанием курсов валют, и с далекими от него по­литическими событиями, то со временем у него появится возможность не просто информационно-смыслового вза­имодействия, но и рефлексии по поводу собственного уча­стия в несомненных явлениях глобализации*.

* Их все-таки во многих случаях не стоит переоценивать. Эмпириче­ские исследования показывают, что о явлениях глобализации публично высказываются куда больше, нежели для этого есть основания в фактиче­ских тенденциях. См.: GerfiardsJ., Rossel J. Bestimmungsgriinde und Folgen der Transnationalisierung verschiedener Kommunikationsgemeinschaften der Gesellschaft. Vortrag in der Plenarveranstaltung «Strukturwandel von Kommunikationsgemeinschaf­ten». SoziologenkongreB in Freiburg, 14—18 September 1998. S. 18.

Как мы видим, дело не во взаимосвязях самих по себе, даже если взаимосвязаны действующие и действия, отсто­ящие друг от друга на значительные, прямо-таки глобаль­ные расстояния. Дело в том, каков характер взаимосвязей. Разумеется, русский социолог, надевший американские джинсы, может с полным правом утверждать, что вступил во всемирную связь потребителей и производителей одеж­ды. Но связь эта все-таки в известном смысле односторон­няя. И не потому, что на стороне одного производство, а другого — потребление (если американец создал для меня одежду, то я для него — рабочее место), но потому, что во­обще ношение джинсов на, скажем, научных конгрессах есть воспроизведение определенного образца поведения, стиля жизни, созданного и заданного в одном месте и вос­принятого в другом. Эта роль продуцентов и трансляторов, на стороне одних, и сознательных или бессознательных реципиентов, на стороне других, является одним из наибо­лее проблематичных аспектов теоретических рассуждений о мировом обществе. Однако, не менее, если не более, ха­рактерными, чем явления всемирной трансляции опреде­ленных образцов, оказываются более сложные явления «гибридизации», «креолизации», если воспользоваться из­вестным термином У. Ханнерца, т. е. сложного смешения, скрещения культур и стилей жизни*. Можно, правда, рас­сматривать именно эту «гибридизацию» как глобальный феномен, но глобальный феномен многообразия гибридиза­ций не тождествен глобальности как смыслу, непосред­ственно проживаемому самими участниками этих взаимо­действий. Как социологи мы должны держать в поле зре­ния собственную смысловую жизнь людей. Тогда нам при­дется выяснять и то, понимают ли они характер отноше­ний, в которые вступают повседневно и повсеместно**, и роль воспроизводимых, транслирующихся и воспринима­емых культурных и поведенческих образцов, и тот взгляд на мир (возможно, отнюдь не глобалистский), который предлагают и даже навязывают своим приверженцам но­вые гибридные культуры.

Дата добавления: 2014-10-31