Мерсье андрэ 7 страница

но сознательный и действующий пролетариат предоставил — неясное для большинства из нас — доказательство того, что все конфликты остались неразрешенными. Нас воспитали в духе буржуазного гуманизма, и этот оптимистический гуманизм лопнул, так как мы догадались, что наш город окружен гигантской толпой «недочеловеков, осознавших свою недочело-вечность» («sous-hommes conscients de leur sous-humanite»), но прочувствовали мы этот крах все еще на индивидуально-идеалистической манер: в то время любимые наши авторы объясняли нам, что экзистенция — это скандал. И все-таки нас интересовали реальные люди с их трудами и страданиями, мы требовали философии, которая бы все приняла во внимание, не замечая, однако, что такая философия уже существует, и именно она справедливо провоцирует в нас это требование. Большим успехом в нашей среде тогда пользовалась книга Жана Валя «Навстречу конкретному» («Vets le concret»). Но нас опять-таки разочаровало это «навстречу»: исходить мы хотели из конкретной тотальности, а прийти желали к конкретному абсолюту. Однако само сочинение нам нравилось, потому что, открыьая в универсуме парадоксы, двусмысленности и неразрешенные конфликты, оно ставило идеализм в тупик. Мы научились обращать плюрализм (это правовое понятие) против монистического и оптимистического идеализма наших профессоров во имя все еще игнорируемой левой мысли. С энтузиазмом воспринимались нами все доктрины, разделявшие людей на герметично закрытые группы. «Мелкобуржуазные» демократы, мы отвергали расизм, но нам нравилось думать, что «примитивный менталитет» универсум ребенка и сумасшедшего останутся для нас совершенно непроницаемыми. Под влиянием войны и русской революции мы противопоставляли — только в теории, разумеется, — насилие сладким грезам наших профессоров. Это было дурное насилие (оскорбления, бурные ссоры, убийства и самоубийства, необратимые катастрофы), которое могло при вести нас к фашизму, но оно имело в наших глазах то преимущество, что акцентировало внимание на противоречиях реальности. Итак, марксизм как «философия, ставшая миром», оторвал нас от почившей буржуазно! культуры, которая вертелась вокруг своего прошлого; мы наощупь двинулись по опасному пути плюралистического реализма, направленного на человека и вещи в их «конкретном» существовании, оставаясь тем не менее в рамках «господствующих идей»: мы хотели познать человека в его реальной жизни, но у нас и в мысли не было рассматривать его прежде всего как работника, который производит условия своей жизни. Мы долго путали тотальное (le totale) и «индивидуальное: плюрализм — столь хорошо используемый нами против идеализма господина Брюншвига — мешал понять, что такое диалектическая тотализация; нам больше нравилось

описывать сущности и искусственно изолированные типы, чем реконструировать синтетическое движение истины «в становлении». Из-за политических событий мы стали пользоваться схемой «борьба классов» как системой координат, системой скорее удобной, чем правдоподобной, и потребовалась вся кровавая история последних пятидесяти лет, чтобы мы уловили ее реальность и нашли свое место в разорванном обществе. Именно война разрушила прежние рамки нашего мышления. Война, оккупация, сопротивление и последующие годы. Мы хотели бороться на стороне рабочего класса и наконец поняли, что конкретное — это история и диалектическое действие. Мы отреклись от плюралистического реализма, чтобы вновь найти его у фашистов, и открыли мир.

Почему же тогда «экзистенциализм» сохранил свою автономию? И почему он не растворился в марксизма?

Лукач полагал, что ответил на эти вопросы в маленькой книжке, озаглавленной «Экзистенциализм или марксизм». По его мнению, буржуазные интеллектуалы вынуждены были «отказаться от идеалистического метода, полностью сохраняя его результаты и основания: отсюда историческая необходимость «третьего пути» (между материализмом и идеализмом) в существовании и сознании буржуазии эпохи империализма». В дальнейшем я укажу на те опустошения, которые произвела в марксизме эта априорная воля к концептуализации. Здесьже просто отметим, что Лукач совершенно не учитывает принципиального факта: мы одновременно убеждены в следующем: во-первых, исторический материализм предлагает единственно приемлемую интерпретацию Истории, и, во-вторых, экзистенциализм остается единственно конкретным подходом к реальности. Я не собираюсь отрицать противоречивость данной позиции, а просто констатирую, что Лукач о ней даже не подозревает. Однако многие интеллектуалы и студенты жили и живут еще в напряжении этого двойного требования. Откуда оно? Причина Лукачу хорошо известна, но в свое время он ничего не мог сказать о ней, притянув к себе, преобразовав все наши идеи, уничтожив категории буржуазного мышления, марксизм внезапно покинул нас; он больше не удовлетворял нашей потребности в понимании; он остановился и потому не было у него ничего нового, чему он мог бы научить нас в той особой области, где мы находились.

Марксизм остановился, остановился именно потому, что эта философия хочет изменить мир и нацелена на «становление мира философии», потому, что она практична и хочет быть таковой; в нем произошел настоящий раскол: с одной стороны оказалась теория, с другой — практика. С того момента, когда Советский Союз, окруженный и одинаковый, начал прилагать гигантские усилия для проведения индустриализации, марксизм

нс мог не подвергнуться удару со стороны практической необходимости, новых форм борьбы и тех ошибок, которые почти неразрывно связаны с этими формами борьбы. В этот период планомерного отхода (для СССР) и отступления (для революционного пролетариата) сама идеология подчинена двойному требованию: безопасность, т. е. единство и построение социализма в СССР. Конкретная мысль должна рождаться из практики и возвращаться к ней, проясняя ее; возвращаться не случайно и беспорядочно, но — как и в любой науке и технике — в соответствии с принципами. Однако упорно стремясь к предельной интеграции группы, руководители Партии боялись как бы свободное, со всеми своими дискуссиями и конфликтами становление истины не нарушило единство борьбы; они оставили за собой исключительное право интерпретации событий и определения генеральной линии; кроме того, из страха как бы опыт не внес собственную ясность и не поставил под сомнение некоторые из их руководящих идей, содействуя тем самым «ослаблению идеологической борьбы», они использовали доктрину не по ее прямому назначению. Следствием разделения теории и практики было превращение первой из них в чистое и застывшее Знание, а второй — в беспринципный эмпиризм. С другой стороны, планирование, навязанное бюрократией, не желающей признавать свои ошибки, превратилось в насилие над реальностью и поскольку будущее производство нации определялось в кабинетах, часто удаленных от нее территориально, то это насилие дополнялось абсолютным идеализмом; люди и вещи были в priori подчинены идеям, опыт же, когда он не подтверждал предвидений, мог быть только ошибочным.<...> Марксизм подходил к историческому процессу с универсализующими и тотализую-щими схемами. И тотализация, разумеется, осуществлялась не кое-как и случайно; перспективу и порядок обусловливания определяла теория, она же изучала тот или иной особый процесс в рамках общей эволюционирующей системы. Но нигде в работах Маркса подобное задание перспективы не мешает оценке процесса как уникальной тотальности и не делает эту оценку бесполезной. Например, при изучении краткой и трагичной истории Республики 1848 г. Маркс не ограничивается — как это делается сегодня — декларациями о предательстве мелкобуржуазными республиканцами своего союзника — пролетариата. Он пытается воссоздать эту трагедию и в деталях и в целом. Анекдотические факты он подчиняет тотально целостности (движения или позиции), и именно через них он хочет обнаружить последнюю. Иначе говоря, у Маркса каждое событие, кроме своего частного значения, выступает в роли разоблачителя-проявителя, hJ поскольку исследование подчинено принципу — в поисках синтетического, ансамбля каждый, однажды установленный, факт вопрошается и расшиф-

ровывается как часть целого, то именно на нем через изучение его незавершенности и его «сверхзначений» и, определяется в качестве гипотезы тотальность, внутри которой этот факт и найдет свою истину. Поэтому живой марксизм эвристичен»: его принципы и прошлое знание оказываются регуляторами конкретного исследования. У Маркса вы никогда не найдете сущностей, у него есть живые тотальности (например, «мелкая буржуазия» в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»), которые определяются через самих себя в рамках исследования. <...> Иначе нам была бы понятна та значимость, которую марксисты (еще и сегодня) придают «анализу» ситуации. Разумеется, одного этого анализа недостаточно, он является лишь первым моментом усилия по синтетической реконструкции. Очевидно также и то, что он необходим и для последующей реконструкции ансамблей.

Однако марксистский волюнтаризм, который любит поговорить об анализе, свел эту операцию к простой церемонии. В общей перспективе марксизма больше не ставится проблема изучения фактов для обогащения познания и прояснения действия: анализ состоит только в освобождении от деталей, в силовом преодолении значения некоторых событий, в стерилизации фактов или даже в их изобретении для того, чтобы где-нибудь внизу обнаружить, как их субстанцию, незыблемые и фетишизированные «синтетические понятия». Открытые марксистские понятия закрылись, это больше не «ключи», не схемы интерпретации; они полагаются ради самих себя как уже тотализованное значение. Из этих особых и фетишизированных типов марксизм, говоря словами Канта, создает конститутивные понятия опыта. Реальным содержанием этих типичных понятий является всегда прошлое Знание, но современный марксизм превращает его в вечное знание. В момент анализа его единственная забота — «найти место» для подобных сущностей. Чем больше он убежден, что они и являются a priori истинной, тем меньше будет затруднений в доказательстве: чтобы «поместить» в основание венгерских событий такую сущность, как «мировой империализм», французским коммунистам было достаточно поправки Керстайна, призывов радиостанции «Свободная Европы» и слухов. Место тотализирующего исследования заняла схоластика тотальности. Эвристический принцип: «искать целое через части», превратился в практику терроризма: «ликвидировать своеобразие». И не случайно, что именно Лукач, который столь часто насиловал Историю, нашел в 1956 г. самое Удачное определение для этого застывшего марксизма. Двадцать лет практики позволили ему со всей необходимой авторитетностью назвать подобную псевдофилософию волюнтаристским идеализмом.

В настоящее время социально-исторический опыт оказывается за пределами Знания. Буржуазные понятия уже не обновляются и быстро

изнашиваются; остающимся же не хватает основы: реальные достижения американской социологии не могут скрыть ее теоретическую неуверенность; после ошеломляющего начала застыл и психоанализ. Знания деталей предостаточно, но отсутствует база. У марксизма же есть теоретические основания, он охватывает всю человеческую деятельность, но больше ничего не знает, его понятия оказываются диктатом, цель его — не познание, а самоконструирование a priori в абсолютное Знание. На фоне этого двойного неведения экзистенциализм смог возродиться и сохраниться, потому что он вновь утверждал реальность людей, как утверждал, вопреки Гегелю, свою собственную реальность Кьеркегор. Однако Датчанин отвергал гегелевскую концепцию человека и реальности. Экзистенциализм и марксизм, наоборот, нацелены на один и тот же объект, но марксизм растворил человека в идее, экзистенциализм же ищет его везде, где он есть

—на работе, дома, на улице. Разумеется, мы не утверждаем — как это делал Кьеркегор — что такой реальный человек непознаваем. Мы говорим только, что он не познан. И если пока еще реальный человек не доступен Знанию, то именно потому, что для этого в нашем распоряжении имеются лишь понятия, заимствованные у правого и левого идеализма. Мы долго не различали эти два вида первый из них идеалистичен в силу содержания своих понятий, второй — из-за способа их применения. Правда, практика марксизма в массах почти или совсем не отражает склероза его теории, но конфликт революционного действия и схоластики оправдания действительно мешает ясному самосознанию человека-коммуниста, мешает везде

—как в социалистических, так и в капиталистических странах: одна из наиболее поразительных особенностей нашего времени состоит в том, что История делается без ее самопознания. Наверняка скажут —так было всегда, — и это верно, верно вплоть до второй половины прошлого века, т. е. до Маркса Но сила и богатство его учения состояла как раз в наиболее радикальной попытке осветить исторический процесс в его тотальности. Но вот уже двадцать лет как тень марксизма наоборот затемняет Историю именно потому, что он больше не живет вместе с ней, а пытается через бюрократический консерватизм свести изменения к тождеству.

Однако мы должны понять, что подобный склероз отнюдь не соответствует нормальному старению. Это продукт мировой конъюнктуры особого типа; марксизм далеко не исчерпан, он еще совсем молод, почти ребенок, который едва начал свое развитие. Поэтому он и остается философией нашего времени, марксизм неизбежен, потому что не преодолены еще породившие его обстоятельства. Наши мысли, каковы бы они ни были, могут формироваться только в этой питательной среде; они должны либо довольствоваться теми возможностями, которые он им предоставляет, либо затеряться в пустоте и дегради-

ровать. Экзистенциализм, как и марксизм, обращается к опыту, чтобы найти в нем конкретный синтез, постичь который можно только изнутри движущейся и диалектичной тотализации, которая есть не что иное, как история, или — с нашей строго культурной точки зрения — «становление мира философии». Для нас истина — в становлении, она есть и будет в становлении. Это непрерывно тотализующаяся тотальность; отдельные факты ничего не значат, они не истинны и не ложны до тех пор, пока не соотнесены, через опосредование различных частных тотальностей, с осуществляющейся тотализацией. Идем дальше: мы согласны в Гароди, когда он пишет: «Сегодня марксизм является единственной системой координат, позволяющей располагать и определять мысль в некой области, которая простирается от политической экономии до физики, от истории до морали» (Юманите. 1955. 17 мая). Если бы он, хотя это и не его тема, распространил свое утверждение на индивидуальные и массовые действия, на людские творения, на способы жизни и работы, на чувства, на особую эволюцию какого бы то ни было института или характера, то мы опять-таки согласились бы с ним. Более того, мы полностью согласны с Энгельсом, когда в письме, предоставленном Плеханову по поводу знаменитой атаки на Бернштейна, он пишет: «Следовательно, экономическое положение не оказывает своего воздействия автоматически, как это для удобства кое-кто себе представляет, а люди сами делают свою историю, однако в данной, их обусловливающей среде, на основе уже существующих действительных отношений, среди которых экономические условия, как бы сильно ни влияли на них прочие — политические и идеологические, — являются в конечном счете все же решающими и образуют ту красную нить, которая пронизывает все развитие и одна приводит к его пониманию»¹. Как известно, мы понимаем экономические условия не как простую статичную структуру незыблемого общества: двигателем Истории являются как раз их противоречия. Забавно, что Лукач в указанном выше сочинении, напоминая марксистское определение материализма — «превосходство существования над созданием», — считает себя не похожим на нас, в то время как экзистенциализм, на что указывает и само его название, делает данное превосходство предметом принципиального утверждения.

Для большей точности мы без каких бы то ни было оговорок примем и ту формулу из «Капитала», которая, по мнению Маркса, определяет его «материализм»: «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще»²; но постичь подобное обусловливание мы можем только в форме диалектиче-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 39. С. 175.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 7.

ского движения (противоречия, преодоление, тотализация). Иногда меня упрекают, что я не ссылаюсь на этот «Марксов материализм» в статье «Материализм и Революция» (1946). Но тут же указывают причину умолчания: «Понятно, что автор метит скорее в Энгельса, чем в Маркса». Вот именно. И особенно в современных французских марксистов. Но теорема Маркса кажется мне непреодолимой очевидностью до тех пор, пока преобразование общественных отношений и прогресс техники не избавят человека от ига нужды (rarete). Известно место, где Маркс намекает на эту отдаленную эпоху: «Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства»¹. Как только за пределами производства жизни для всех появится возможность «реальной» свободы, марксизм уйдет в прошлое и его место займет философия свободы. Но у нас нет никаких средств, никаких интеллектуальных инструментов и никакого конкретного опыта, которые дают возможность постичь угу свободу и эту философию.

«Марксизм и экзистенциализм». // «Вестник МГУ». Философия. 1990. № 6. С. 55-56, 58-63.

Цель марксистского формализма — устранение. Метод становится равнозначным террору из-за упорного отказа проводить различия, его задача — тотальная ассимиляция, достигаемая минимальными усилиями. Речь идет не о том, чтобы осуществить интеграцию многообразного кактакового, сохраняя за ним его относительную самостоятельность, а о том, чтобы его уничтожить; таким образом, постоянное движение к отождествлению отражает унифицирующую практику бюрократии. Специфические определения вызывают в области теории такие же подозрения, как личности — в реальной жизни. Для большинства современных марксистов мыслить — это значит пытаться тотализировать и под этим предлогом подменять частное всеобщим; это значит пытаться привести нас к конкретному и. представить нам в качестве такового фундаментальные, но абстрактные определения. Гегель, по крайней мере, признавал существование частного в виде снятой частности — марксист решил бы, что он тратит время зря, стараясь, к примеру, понять буржуазное мышление в его своеобразии. Для: него важно одно: показать, что это мышление является одним из модусов идеализма.

«Проблемы метода». М., 1994. С. 59 — 60.

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25, ч. П. С. 386 - 387.

Философия не есть наука.

Наука не есть ни какая-то философия, ни философия вообще.

Философия науки или наук, как обычно ее называют, не является философией, вот и все, и в любом случае впрочем не может служить решению проблемы или проблем, которые ставит особенно в наши дни заголовок нашего очерка, и который противопоставляет (или соединяет?) науку и философию.

Если иметь единую иясную дефиницию философии, то возможно было бы легче приступить к этой проблеме. Но никакой дефиниции не имеется. На первый взгляд кажется гораздо легче сказать, чем является наука или чем является философия, но когда речь идет о том, чтобы говорить фактически, то оказывается, что это значительно труднее, если только согласиться с тем, что она является собранием того, что делают все ученые мира. Но она предстает тогда в таком разнообразии, что его трудно охарактеризовать. Одни пытаются сделать это, обращаясь к ее методу, другие — путем указания на ее объект; однако обнаруживаются многочисленные специфические методы и многочисленные объекты. <...>

Оценка сознания единичного факта никогда не составляет знания, scientia, науки — науки, являющейся всегда сознанием того, что носит характер универсальности в противоположность единичному, всецело относящемуся к конкретному, а не к чистым созданиям разума. <...>

Наука почти всюду производит впечатление, что она поставлена в положение — если не агрессии — то, по меньшей мере, господства и часто даже исключительности, легко забывая другие вещи, остающиеся урезанными в ее старой философской традиции. Около них построена ограда, о них думают, что они одни служат питанию философии, а наука и философия стали во многом двумя различными предубеждениями, кажущимися несовместимыми, и в этом последнем случае одно должно казаться невозможным для другого, и потому что наука господствовала не иначе как посредством своего чрезвычайного успеха, то философия, редуцированная к теологизи-рующей метафизике и к а-научной и обедненной антропологии, должна казаться ей неупотребительной, дряхлой, иллюзорной, некомпетентной.

Чтобы спасти философию, пытались либо заключить ее в область geisteswissenschaften и таким образом свести ее к собственной истории, либо переделать ее, приводя ее к нулю и приговорив ее быть ничем иным как философией наук, видеть некую философию, подчиненную контролю наук или контролю так называемой науки (например в форме логистики). Это

было риском — делать из нее либо псевдо-философию, либо псевдо-науку, такую логистику, которая не является ни наукой, ни философией, но прото-математйкой.

Дело в том, что мыслители того поколения, которое предшествовало моему, можно сказать почти добровольно разделились на два лагеря почти в духе распрей между старыми и новыми, причем эти последние соответствуют тем, которые хотели сделать из одной науки единственный критерий хорошей философии. Это разделение имело место не только в лоне академических деятельностей, но и в плане национальных или интернациональных организаций культуры; оно именно, так сказать, политизировано. Оно превратилось в свою очередь, если не в распрю, то по меньшей мере в спор.

Но в наши дни это состояние вещей почти никого не удовлетворяет, как если бы кто-то пробудился от кошмара К тому же мы все должны помочь себе установить если не прежнее единство, поскольку прежнего не вернешь в том виде, каким оно было, то новую связь между составными частями мысли.

Необходимо хорошо осознать, что население мира и особенно та часть молодежи, которая желает расцвета мысли, которая хочет во что бы то ни стало «мочь со всей свободой любить мудрость», без упущения, раздражена тем, что видит науку, превращенную в сциентизм и завладевающую областями, где она не может служить линией поведения.

Я бы предпочел описывать этот феномен [философию], обращаясь к способам познания, которые являются установками, которые могут брать разум-субъект против объекта своего когнитивного понимания. Это следующие: объективный способ или проще объективность, которая характеризует науку (и только науку, не только философию), затем субъективный способ или субъективность, также более аутентичная и действенная, чем объективность, которая характеризует искусство (и только искусство, а не философию и, например, мораль или религию), затем способ общности или общительности, который характеризует мораль (и только мораль), и наконец созерцательный способ или созерцательность, которая является способом мистики. Каждый из этих способов является родовой формой аутентичных суждений. Он здесь соответствует точно четырем кардинальным попыткам: науки, искусства, морали и мистики. (Не надо смешивать мистику с религией). В частности, субъективность, о которой я здесь говорю, не имеет ничего общего с тенденцией некоторых умов заключиться в круг идей и индивидуальных чувств и выводить суждение согласно вкусам или состояниям личного сознания. <...>

Также и способы общительности (communautivite) и созерцательности здесь также являются необходимыми дополнениями, и они в свою очередь

отличны от субъективности, так как суждения, оперируемые согласно первому, происходят в лоне моральной ситуации, а не ситуации художественного творчества, а созерцание является именем, которое дают попытке, в которой именно сам субъект подвергается оценке (через бытие, свой объект), а не тот, кто высказывает ее. Кто бы сегодня осмелился сказать, что художественное творение или моральное поведение не оперируют аутентичными суждениями? Только адепты какого бы то ни было сциентизма, которые еще верят в то, что объективность является единственным приемлемым способом, и которые исказили жизнь духа, отказывая ему в том, чтобы считать аутентичными (подлинными) те способы, которыми человек располагает благодаря своей природе и своей подлинной ситуации в мире. <...>

В наши дни, со многих точек зрения, именно наука — наука, деформированная и превращенная помимо сциентизма, в объект необузданной торговли и фикцию низкого наслаждения — которая стала псевдонаукой и суеверием, служит опиумом для того же народа в той точке, в которой трудно различить между истинными людьми науки и теми, которые являются ее ложными жрецами.

И здесь, например, марксистское общество является настолько же виноватым, как и капиталистическое общество, потому что в лоне обоих из науки делают капитал, который состоит наряду с настоящими из фальшивых монет: марксизм, потому что он неправильно привлекает для объяснения научные причины, чтобы оправдать свою мораль, в то время как его причины не зависят от науки; капитализм — потому, что он коммерциализировал науку и обманом сделал ее заменителем морали, что является абсурдным.

Наука ни в коем случае не может служить морали. Она не может впрочем служить ни искусству, ни созерцанию. Но она в состоянии диалектически сотрудничать с ними.

Мы живем в тот исторический период, когда между собой серьезно сталкиваются только два из четырех способов мысли и действия: наука и мораль. Мы знаем, что они встречаются в технике. А в течение долгого времени мораль господствовала посредством государства, после того, как она догнала и опередила науку в процессе Французской революции и ее последствий; она достигла кульминационного пункта в гегелевском признании государства за единственно способное снабдить человека отвечающему Разуму существованием. Но государство, особенно гегельянское государство, не удовлетворяет с моральной точки зрения больше никого, а наука между тем в свою очередь догнала и далеко опередила мораль, в то время как Государство осталось почти неподвижным (только социализация,

начавшаяся с революции, продолжалась, но она сегодня едва ли не завершена несмотря на различия между отдельными режимами). Только наивные и неосторожные цепляются за науку как за безличного спасителя, и наше общество угрожает превратиться в сциентизированное вместо того, чтобы быть этатизированным, каким он было. Именно против этого начинает проявляться чуть ли не всеобщая реакция. Одним из аспектов этого является разрушение университетоа «Истэблишмент» не является так называемым «буржуазным обществом», которое существует не так уж долго...

А человек нуждается и в субъективности, и в созерцательности. Они, и главным образом, созерцательность, подкопаны, в то время, как субъективность продолжает быть терпимой хотя и в уединении, очень близком к «искусству для искусства» (на что, впрочем, «современные» реагировали бы), и именно из-за недостатка созерцания и аутентичного искусства, которое в большинстве пристрастилось к подделкам, доходящим до дряни (наркотиков) и до порнографии (разложение морального порядка). Но ни наука, ни мораль не могут служить искусству или мистике.

Что делать тогда при всем этом с философией? И как встает перед нами сегодня проблема Философии и Науки?

Философия может быть определена как интегральное слияние (встреча) четырех кардинальных видов: науки, искусства, морали и созерцания. Но это «слияние» не означает ни чистого и простого приращения, ни присоединения, ни даже наложения одного на другое. И так как частичная встреча науки и морали диалектически составляет то, что обыкновенно называют техникой, то философия является в этом смысле идеальной техникой, она в таком случае является, если хотите, квинтэссенцией, встречей этих модусов, в которой все споры разрешаются в покой разума и в тотальное удовлетворение думающего и действующего человечества; короче в полную гармонию мысли и действия согласно всем естественным способам, где сотрудничают наука, искусство, мораль и созерцание. Но это еще не делает из философии род сверхнауки или сверхморали, сверхискусства или сверхсозерцания.

Впрочем не философия ищет и открывает ценности, решение же этой задачи берут на себя именно кардинальные попытки. Философия — это образ жизни в этом множественном исследовании, образ, одновременно критический и ангажированный, во всей его ответственности и любви. В этом смысле она является интегральной логикой, но также и экзистенциальной связью, эпистемической диалектикой и онтической динамикой. <...>

Тот факт, что существует четыре кардинальных способа мышления, дает преимущество в создании напряжения внутри этого человеческого материала, где играет тогда динамика, где пропагандируются импульсы во всех смыслах и где производятся удары, роль которых состоит в том, чтобы

разрушить заботу по мере того, как она заводится. Это именно история мысли, это историческая сторона философии, основание, на котором те, кто говорит, что философия отождествляется со своей историей, отчасти правы, но только отчасти, поскольку эта история не имела ничего, кроме как вершину волны, которая прогрессирует, она остановится на этот раз больше не в форме заботы, но в форме смерти духа. Если бы не существовало более одного, например, объективного способа науки, то не было бы философии. <...>

Дата добавления: 2014-10-31