Законы тяготения

«Демон. Вид сверху». Театр «Школа драматического искусства».
Постановка Дмитрия Крымова

И, держа в руках ваши плененные ладони,
Я воссоздаю мир и серые облака.

Жюль Сюпервьель

«Демон. Вид сверху» — третий спектакль Дмитрия Крымова, поставленный со студентами-сценографами. Про «Демона…» мы заранее знаем три вещи. Первое: будем именно смотреть. Второе: будем смотреть вниз, сидя в зале «Глобус» — зале-колодце. И еще: можно «забыть» о поэме М. Ю. Лермонтова, опере Рубинштейна и полотнах Врубеля.

Играть будут кисти и краски, картон и бечевки, лоскуты ткани и вата, а может, тапочек с дедушкиной ноги или мамина сумка. На наших глазах из счётов получаются мельницы, спины становятся лицами, профили — фасами, два актера — одним героем. Происходящее даже нельзя сравнить с превращением по мановению волшебной палочки, потому что это не совсем превращение. Это каждый раз рождение. Появление на свет.

У Крымова рисование первично. И ведь нет ничего более конкретного, чем образ, отраженный на бумаге. Но приходишь сюда — и оказываешься в мире ассоциаций, снов и грез. Часто это сны, снившиеся в детстве. И такие грезы, когда воображение получает возможность летать. Грезы о земле и воде, об огне и воздухе. Мы бесконечно возвращаемся, припоминаем. И если культура — это коллективная память, то, обозревая земной шар «сверху», зрители все вместе летят над Землей.

Каждый волен вообразить себя птицей, которая ему больше по душе. Полет орла — полет-высматривание. Или жизнерадостный полет идеалиста-жаворонка. Или полет-предупреждение ласточки. Размах крыльев у каждого особенный.

«Демон. Вид сверху» начинается вдруг: мальчишки появляются на верхнем ярусе с серо-черным воздушным змеем. С криками и улюлюканьем они бросают это тонкое, теряющее форму тело вниз, на пустой восьмиугольник сцены. Он изгнан.

«Актеры» (как их называть? «участники»? «действующие лица»? «мастера»?) выходят и перебрасываются перчатками. На них белая, перепачканная краской прозодежда. Работа начинается. Детская игра после этого превращается почти в священнодействие: поднимают уже воплощение Демона, но теперь медленно, торжественно. Ни следа небрежности или презрения, с которыми сбросили его в начале.

Сцена из спектакля. Фото М. Гутермана

Эта легкая туча-Демон так и задержится под потолком до конца спектакля. Демон повис. Демон в спектакле — это состояние.

Видеопроекция ведет нас вокруг Земли дальше и дальше над полями и деревнями. Вдруг Земля кончается — Конец Земли. Но это лишь на секунду. На белом пустом пространстве Конца появляются, обнявшись, два шагаловских силуэта.

Не знаю, какая сила проносит под облаками нас, зрителей, но чуть пониже появляется человеческое существо, летящее на собственных крыльях. Оно медленно снижается, падает. Ангел? А может быть, это Икар?

В этом размеренном полете есть опасность. Мы сами ее создаем, потому нас и одергивают. Это опасность возвышения. Страх и отчаянность полета, всегда связанного с опасностью упасть. Это риск творчества. Создатели спектакля не питают иллюзий по поводу того, чем чреват этот риск. В полете фантазии можно пойти на многое.

Если на полиэтилен ребята выбегают босиком, значит, сейчас это — вода. На головах у них треуголки из газет. Треуголки бросают на пол, хватают полиэтиленовый лоскут за края, приподнимают. И встряхивают, как простынь. Кораблики попали в бурю.

В просторах Вселенной «ком» нашей Земли — только один из многих. Вселенная еще не покорена человеком. Но ее вакуум уже заполняется шумом наших космических кораблей и спутников. Пронзительными выстрелами звучат в этом вакууме сигналы азбуки Морзе и лай первопроходцев Белки и Стрелки.

Лают дворовые собаки, дети в ушанках ловят ртом большие снежинки, лепят снежную бабу. Земной шар стал снежным комом. И этот ком на время прогулки стал центром их пока еще маленькой вселенной — двора.

Сцена — почти круглая, и движение бесконечно. Кольцо зрительских мест сжимает планшет как сценуорхестру. Или это сцена-арена, где клоуны и акробаты, фокусники и дрессировщики демонстрируют свое дерзкое искусство. Саксофонист выдувает настроение для представления, добавляя красок в рисунки.

А может, это двор-колодец в южном городе, и мы с балконов своих маленьких квартирок смотрим вниз, во двор, как там играют дети.

О детстве не забыть. Сам материал, «сукно» спектаклей учеников Крымова — с блошиного рынка принесенные вещицы. И жить они начинают самой неожиданной жизнью. Здесь человеческие тела так тесно переплетены с рисованными, объемы — с плоскостями, что нисколько не удивляет, как актриса (Анна Синякина) может крутить педали нарисованного велосипеда.

Сцена из спектакля. Фото М. Гутермана

Но первый сюжет спектакля — это вообще самый первый сюжет истории человечества. Кистями швабрами художники рисуют Адама и Еву. Актер (Сергей Мелконян) бьется в страшных судорогах — у него за шиворотом веревка-змея, вьется и холодит спину. В руках веревка превращается в змея-искусителя. Она резкими кругами ползет к Еве и пронзает ее бумажный рот, запуская в дырявую черноту яблоко. Тело первой женщины разрывается на части.

Огромный бумажный лист снимают. Под ним полиэтилен. А под полиэтиленом снова белый лист бумаги. И новая история, новая жизнь, новая смерть этой жизни.

И в «Донком Хоте» (прошлом спектакле — по мотивам романа Сервантеса) главный герой возрождался снова и снова, хотя его убивали десятками способов. Сам Дмитрий Крымов назвал своего героя фениксом.

Эту тему продолжает и «Демон…». Терпеливый мир и в нем наша наперекор всему живучая, выносливая планета.

Из «Донкого Хота» перекочевал еще и мотив непонимания. И так же непредсказуемо, как виниловые пластинки, разбросанные по полу, превращаются в середки подсолнухов, а желтые перчатки — в лепестки, над вазой с этими подсолнухами начинают каркать вороны, и летит вороний пух. На вазе написано: «Vincent». Птичье глумление, воронья злоба грозят непонятному гадкому утенку. Это судьба и Ван Гога, и многих других «странных».

Звучит затертая запись голоса Льва Толстого «Нельзя так жить…». В ней тревога. Тревога как раз оттого, что запись затерлась. И голос уже плохо слышен. И слова разобрать трудно.

Не разгадано, что двигало Гоголем, когда он бросал в огонь второй том своей поэмы. Его гигантский силуэт, выдранный из бумажного пола, безмолвно наблюдает, как из ларца достают листок с надписью «II том» и поджигают его. Через мгновение и силуэт комкают с громким шуршанием. Будто бы и не было Гоголя…

Создателей спектакля интересует судьба художника. Как интересует их драматизм, заключенный в самой жизни. Нет мотива вымученности, страдания, «горького томленья». Лермонтов начал свою последнюю поэму подростком, а закончил в год смерти. Спектакль Дмитрия Крымова и его студентов вышел «изпод пера» легко, почти в рамках учебного процесса (они сейчас на четвертом курсе). Смятения, метаний нет в спектакле. Он по сравнению с «Донким Хотом» гораздо более уверен в справедливости именно такого устройства мира. Жизнь не идеализируется, но она предстает разноцветной и благоразумной. Здесь есть скорее деятельная печаль. И конструктивное сомнение. Рисуют ловко, по-детски уверенными линиями.

Но эта уверенность в благоразумии рушится единственной сценой из самой поэмы — арией Демона. Ведь поэма — о безумной любви, заставляющей бросить к ногам женщины не только земной мир, но и «небо и ад». Максим Маминов поет лежа, раз и, как кажется, навсегда набрав в легкие воздух. А когда замолкают клятвы, опрокидывает ведро черной краски.

Спектакль без слов построен как песня. В «Демоне. Вид сверху» поется много баллад, тянущихся через время за человеком. Баллада о Демоне — одна из них. И здесь история Тамары в первую очередь — одна из земных историй. Лермонтов ведь тоже не замыкает поэму только на сюжете о грузинской царевне, ее девичестве и «прекрасном грехе». Здесь и дом отца Тамары, и просторы Грузии, и весь свет. Ангел и Демон — обитатели всего Божьего мира одновременно. То, о чем рассказывает лермонтовская «сага», «некогда происходило и навеки произошло» (Ю. Манн).

Зрительский взгляд все время фокусируют, а фокус поправляют, дают крупные планы, чтобы, бросая взгляд сверху вниз, из космоса, мы не перестали видеть. «…Все, все земное» тут ужасно привлекательно. Все, что полно жизненных сил, богато и щедро. Такой стала сцена свадьбы. Белоснежным полотном раскидывается скатерть. Разноцветные платки и отрезы ярких тканей обрамляют лицо невесты. Папахи и сюртуки падают вдоль скатерти — и вот за столом рассаживается родня. Взмахом кисточки с красной краской бокалы наполняются вином. Льется вино и льется музыка. С легкой руки невидимого хозяина на столе не остается пустого места. Выносят барана. Он нарисован, обозначен лишь несколькими линиями. Шелестит бумага — это он дрожит: живее живого. И та же самая красная краска — теперь кровь. Причем кровь из алого, еще теплого сердца. Актер (Арсений Эпельбаум) размазывает тягучую жидкость до локтей, растопыривая пальцы. Руки сводит от горячей густой крови. А инструменты — бумага, банка с краской в руках помощника и бутафорский ножик.

Крымовцы читают поэму поверх строк. Актеры (недавние выпускники эстрадного факультета Анна Синякина и Максим Маминов) и поют как бы поверх стиха. По сцене ходили, а то, что рисовали, лежало. Теперь же лежат сами актеры. Как на огромной постели. И это — момент раскрепощения перед зрителем. Актерам больше нет необходимости задирать голову. Тела распластаны, беззащитны. Тоненький высокий голос Синякиной выдает в ее героине детскую исступленность и открытость. Слова Демона обволакивают ее гулом и чистотой, которая лишает слуха. Тамара умирает счастливая и опустошенная настолько, что у нее больше нет сил продолжать жить.

«И зритель сам договаривает все подлежащие и сказуемые, сам складывает фразу. И он всегда прав. История, которую зритель в наших спектаклях видит, всегда опирается на его культурный и жизненный опыт. С одной стороны, кажется, что это очень удобная позиция, с другой — такой подход требует большой тщательности. Ведь любая небрежность может превратить спектакль в набор бессмысленных картинок». Творческая лаборатория Дмитрия Крымова — не единственный островок в театре, где спектакли создают художники. Это фрагмент интервью с Максимом Исаевым — создателем петербургского театра АХЕ (Русский Инженерный театр).

Наверное, мы учимся быть аккуратными со Словом. Невербальный театр стал заметной тенденцией прошедшего в ноябре в Москве фестиваля NET.

Этот театр не отказался от Слова, но он «доязычный». В нем живет и то, что родилось после Слова.

Когда студенты Крымова были на первом курсе и ставили свой первый спектакль («Недосказки»), их интересовала жизнь предметов, их непредсказуемое дыхание, выживание в меняющемся мире, смена ролей. Трансформации архетипов народного сознания от детски-сказочного до по-детски жуткого. В прошлом году выпустили спектакль («Сэр Вантес. Донкий Хот»), где интерес во многом возвращался к человеку. Непривычному, необычному, особенному, ненормальному. Человеку, от которого бесконечно избавляются.

«Демон…» существует в четкой, упругой форме. В изначально заданных условиях. Но главного персонажа так и нет. Это и не пространство, как в живописи. У сценографии в их театре особенная судьба. Здесь живопись уже стала театром.

NB. Ни во время представления, ни после, отождествить себя с демоном не получилось. Это был не гордый взлет, не презрительный. Не орлиный и не демонический. Это пробный полет. Взмахивая крыльями, не забыть о законах земного притяжения.

Январь 2007 г.

........................................................................................................................................................................................................

Камила Мамадназарбекова / 18.12.12 / Москва

2465просмотров

Дата добавления: 2014-10-31