Практика судебного красноречия 5 страница

Если практическая ценность знания для софистики заключалась только в том, чтобы увеличить силу личности, стремившейся к вла­сти и могуществу, то благородный патриотический дух Сократа не мог с этим мириться. Для него дельным гражданином был лишь че­ловек, умевший заботится не о себе, а о государстве. С помощью знания Сократ стремился сделать человека нравственно лучше и воспитать из него хорошего гражданина. Аристофан, который отно­сил Сократа к софистам и изобразил афинского мудреца в виде лжеученого в комедии "Облака", подметил лишь роднящее их уме­ние владеть словом и тем сыграл роковую роль в судьбе мудреца, прославившего Афины (см. защитительную речь Сократа в плато­новской "Апологии Сократа").

С другой стороны, Сократ внес значительный вклад в развитие софистики практической разработкой методов публичной полемики, на которых основывались все его знаменитые беседы. Собственно термин полемика (πολεμικος) в переводе с греческого означал "воин", "военное дело". Умение вести беседу, сталкивать противо­положные взгляды, отыскивать истину путем спора во времена Со­крата называлось эристикой ("ερισσα — эпич. спорить, состязать­ся), и в основном было сферой приложения софистики. Один из со­беседников платоновского диалога "Софист" считает, что "софист, видимо, и есть не что иное, как род [людей], наживающих деньги при помощи искусств словопрения, прекословия, спора, сражения, борьбы..." ("Теэтет", 226 А). Диалектика Сократа представляла со­бой философское искусство вести рассуждение, в то время как эристик (софист) любой ценой отстаивал свою правоту и возра­жал против иной точки зрения только потому, что она иная. Кстати, "диалектика" (διαλεγεσθαι) дословно означает "беседа" и имеет в виду искусство мыслить в подвижных формах живой беседы, пред­полагающее, в частности, особый интерес к слову и игре слов ⁶. Оп­поненты Сократа Протагор и Горгий постоянно отмечали необычай­ное мастерство афинянина, задающего вопросы ("Протагор", 318D). Но право отвечать они обычно представляли своим самоуверенным ученикам, откуда появляются в диалогах Платона Каллий, Пол, Менон и проч.

Главными рычагами сократовской эристики были ирония (от εiρωνεια — притворство, εiρωνεια Σοκρατους — ирония Сократа, прикидывающегося незнающим, с тем чтобы поймать и уличить своего собеседника в незнании) и майевтика (μαιευτικος — пови­вальный, оказывающий родовспоможение). Ирония заключалась в умении философа остроумной системой вопросов и ответов загнать противника в логический тупик. Однако ирония Сократа по пре­имуществу добродушна и деликатна ⁷. Она свободна от зла и спеси: "Ведь не то что я, путая других, сам во всем разбираюсь, — нет, я и сам путаюсь, и других запутываю. Так и сейчас — о том, что та­кое добродетель, я ничего не знаю, ⁸ а ты, может быть, и знал раньше, до встречи со мной, зато теперь стал очень похож на не­вежду в этом деле. И все-таки я хочу вместе с тобой поразмыслить и поискать, что она такое" (Платон. Менон, 80D). Далее подклю­чалась майевтика и тем же вопросно-ответным методом с помощью логики и диалектики способствовала рождению истины. "В моем повивальном искусстве, — замечает Сократ, — почти все так же как и у них; отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у му­жей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти. Самое же ве­ликое в нашем искусстве — то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод" (Платон. Теэтет, 150В—С).

Чаще всего вопросы, задаваемые Сократом, формулировались так, что на них можно было получить только однозначный и зара­нее предсказуемый ответ, хотя сам мудрец настаивал на том, что в точности и сам еще не знает того, о чем говорит, "я только ищу вместе с вами, и если кто, споря со мною, найдет верный довод, я первый с ним соглашусь" ("Горгий", 506А). Среди сократовских до­водов нередко встречались игра словами, этимологические доказа­тельства и искусные аналогии с бытовыми явлениями. Не случайно наименее образованные из оппонентов Сократа бранили его "завзятым оратором" ("Горгий", 482С) и упрекали в пустословии и мелочности рассуждений ("без передышки ты толкуешь о поварах и лекарях, башмачниках и сукновалах — как будто про них идет у нас беседа!" // Там же. 489В, 491А). Однако при всей кажущейся простоте речь Сократа не только по существу, но и по форме была довольно изощрена. Исходя из внешнего подобия обыватель объе­динил Сократа с софистами и приговорил к смертной казни за раз­вращение молодежи и отрицание богов.

Смерть Сократа стала примером смерти истинного философа, прожившего благочестивую жизнь и не желавшего прибегнуть к уловкам и лжи ради сохранения этой жизни. Сократ выпивает чашу цикуты во имя главной идеи своей жизни: "говорить правду" (Платон. Апология Сократа, 18 А).

Сократ создал не только новую этику, новую методику спора, но и новое мышление. Среди его учеников были прославленные Аристипп, родоначальник философского гедонизма, Антисфен, осно­вавший школу киников, а также прославленный историк Ксенофонт и Платон, оставившие для потомков свои воспоминания об учителе.

В истории классической риторики наследие Платона приобретает особое значение в связи с тем, что Сократ ничего не писал, и все нравственные законы, вводимые Сократом в современную ему науку и педагогику, грешащую скептицизмом и релятивизмом, стали дос­тоянием последующих поколений почти целиком благодаря усилиям Платона и Ксенофонта.

Если Сократ был связан с софистикой многими корнями, то его духовный наследник Платон в течение жизни все более и более расходится с ней, и в конце концов превращается в ее главного ра­зоблачителя и гонителя.

В диалоге "Федр" платоновский Сократ объектом критики изби­рает одну из речей знаменитого судебного оратора Лисия, причем предметом разбирательства становятся общепринятое в риториче­ской практике соблюдение "должного" — общие места, слог, компо­зиция, способ описания предмета речи. Последовательность изло­жения Лисия представляется Сократу платоновского диалога произ­вольной ("Он стремится к тому, чтобы его рассуждение плыло не с начала, а с конца, на спине назад, <...> все в этой речи набросано как попало", — рассуждает критик. 264А—В.) Далее автор проти­вопоставляет риторической практике Лисия "идеальную" речь Со­крата, построенную на логическом принципе, все последующее в которой вытекает из предыдущего: "всякая речь должна быть со­ставлена, словно живое существо, у нее должно быть тело с голо­вой и ногами, причем туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому" (264С).

Но наибольшее неприятие вызывает у философа риторический принцип правдоподобия (εικοσ), вероятности, который он отвергает в следующих выражениях: "Тисий же и Горгий пусть спокойно спят: им привиделось, будто вместо истины надо больше почитать правдоподобие, силою своего слова они заставляют малое казаться великим, а большое малым, новое представляют древним, а древнее — новым, по любому поводу у них наготове то сжатые, то беспредель­но пространные речи" ("Федр", 267А—В). Если риторическая прак­тика не предусматривала глубокого изучения предмета, о котором шла речь, то Платон от риторики в первую очередь потребовал зна­ния объекта, о котором она говорит. Причем "знание", по Платону, не сводилось к знакомству с частными деталями дела (здесь фило­соф был согласен принять Горгиев тезис об условности человече­ского знания), а состояло в умении постигнуть суть предмета: оп­ределить его род и вид с точки зрения целого и единого, проанали­зировать его состав и взаимосвязи: "Тот, кто намерен заняться ора­торским искусством, должен прежде всего определить свой путь в нем и уловить, в чем признак каждой его разновидности — и той, где большинство неизбежно блуждает, и той, где этого нет... Затем, я думаю, в каждом отдельном случае он не должен упускать из виду, но, напротив, как можно острее чувствовать, к какому роду от­носится то, о чем он собирается говорить" ("Федр", 263В—С).

"Релятивизму софистической риторики философия <Платона> противопоставила искание онтологии (выделено мной. — Е.К.), Горгиеву отрицанию возможности познания бытия — стремление найти новое знание. Если афинские ораторы стремились управлять настроением сограждан и вершить ходом дел в государстве, то Пла­тон в своих беседах ставил целью найти те коренные основы, от ко­торых, как он полагал, зависит наилучшая структура общества. Ис­следованию этих основ, прежде всего основ полисной этики, по­священа большая часть его произведений. И огромное место в них заняла разработка программы воспитания нового типа граждан, а внутри ее — осмысливание сущности и функции словесного искус­ства," — пишет исследовательница античной поэтики Т.А. Миллер ⁹.

Однако, чтобы сделать речь убедительной, систематизация и классификация, применяемые философией, казались Платону не­достаточными. Он обратился к теории восприятия и одним из первых заговорил о психологии слушателя, находя необходимый оратору ориентир в знании различных типов человеческой души. Грубая игра Фрасимаха и его подражателей на нервах слушателей не удовлетворяла ни Платона, ни его учителя Сократа, который го­ворит: "В жалобностонущих речах о старости и нужде всех одоле­ли, по-моему, искусство и мощь халкедонца. Он умеет вызвать гнев толпы и своими чарами укротить разгневанных..." (267С—D). И да­лее: "Поскольку сила речи заключается в воздействии на душу, то­му, кто собирается стать оратором, необходимо знать, сколько ви­дов имеет душа: их столько-то и столько-то, и они такие-то и такие-то, поэтому слушатели бывают такими-то и такими-то. Когда это должным образом разобрано, тогда устанавливается, что есть столько-то видов речей и каждый из них такой-то. Таких-то слуша­телей по такой-то причине нелегко убедить в таком-то такими-то речами, а такие-то потому-то и потому-то с трудом поддаются убеж­дению" (271C—Е). Так эмпирически рождаются приемы научной аналитики, которыми блестяще воспользуется Аристотель как в применении к гуманитарным, так и в отношении естественных наук.

Платоновская идея связывала воедино логику, которую еще на­зывали диалектикой, и знания о душе, то есть психологию, и этим отличалась от субъективистского подхода софистов, рассчитывав­ших лишь на собственную ловкость. "Кто не учтет характеры своих будущих слушателей, — продолжает платоновский Сократ, — кто не сумеет различить существующее по видам и охватить одной иде­ей все единичное, тот никогда не овладеет мастерством красноре­чия..." ("Федр", 273 Е).

Комментируя этот отрывок, Т.А. Миллер размышляет: "Если со­фист брался управлять реакцией слушателя по своему усмотрению, а Исократ ставил эту реакцию в зависимость от того, как именно изображен предмет речи, то Платон предлагал изучить и система­тизировать саму эту реакцию, понять ее не как нечто субъективное и неуловимое, а как что-то причинно-обусловленное, с чем оратор должен считаться. Если софист заявлял, что речь не может быть абсолютно истинной и точной, и умел ловко говорить об одном и том же прямо противоположные вещи, то Платон нашел критерий правильности высказываний в логическом ходе рассуждений о предмете, в таком способе изображения вещи, который не может меняться по прихоти оратора" ¹⁰.

В "Кратиле" Платон довел это рассуждение до логического кон­ца, опровергнув допущение софистов о том, что слово — это услов­ность, плод договоренности между собой, как обозначить предметы реального мира. Исходя из объективного существования окружаю­щей реальности он создал учение о правильности имен (ορθοτης ονοματων). Так великому философу удалось превратить в науку эмпирические знания софистов об орфоэпии, этимологии и просто грамматики.

Роль Платона в истории риторики действительно трудно пере­оценить. Живые портреты Протагора, Продика, Гиппия нарисованы в диалогах "Протагор", "Гиппий больший", "Гиппий меньший" и дру­гих. Известно, что Платон посещал лекции софистов, манеру кото­рых он так великолепно умеет передавать. Исторические свидетель­ства современника имеют сегодня непреходящую ценность. Однако как последователь Сократа Платон был первым серьезным критиком софистики, повлиявшим на дальнейшую эволюцию как самой рито­рики, так и высшего гуманитарного образования, базировавшегося на ней. Известно, что учение Сократа в изложении Платона о вос­питании добродетели и нравственности в процессе софистического обучения молодежи (например, в диалоге Платона "Протагор"), ока­зало немаловажное влияние на систему воспитания в школе Исократа, ученика прославленного софиста Горгия.

Платон сделал своего учителя главным действующим лицом большинства диалогов и сохранил для потомков не только обая­тельный образ Сократа, но и многочисленные идеи афинского муд­реца, его невиданное прежде умение вести беседу, разбивая доводы противника и помогая родиться новому знанию. Причем методика спора у платоновского Сократа есть методика научной дискуссии, которая никогда не переходит в перебранку, а стремится к поиску взаимопонимания, нахождения общего в целях углубления знания. Истина не дается изначально, а возникает из рационалистического сопоставления противоположных мнений. Истина, по сократикам, рождается в процессе диалогического общения, в котором искусство "родовспоможения" (майевтика) играет главную роль.

Однако в идеальном облике платоновского Сократа мы находим черты, скорее, приписываемые ему прославленным творцом идеали­стического мировоззрения, чем изначально присущие курносому и босоногому сыну каменотеса из Алопеки. К примеру, платоновский Сократ, в искусстве беседы всегда исходивший из того, что уже из­вестно собеседнику, не ошарашивая его сразу некой неизвестной и непонятной истиной, следовал путем наводящих вопросов. В диало­гах Платона Сократ применяет другую методику: выяснить границы знания и незнания собеседника, помогая ему вспомнить то, что уже было известно его душе: ведь познание и есть воспоминание (αναμνσις — анамнесис) вечной души, о том, что она знала еще до рождения данного человека. "Но если, — поясняет Сократ-мудрец платоновского "Федра", — рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познать" означает восстанавли­вать знание, тебе уже принадлежавшее. И, называя это припомина­нием, мы бы, пожалуй, употребили правильное слово" (Платон. Федр, 75 Е).

Естественно, что в современном мире ни один из специалистов не сможет разграничить собранные в диалогах Платона мысли Со­крата от собственно платоновских философских изысканий. Но об­лик Сократа у Платона эволюционирует от более земного и тесно связанного с современной ему софистикой (см. совершенно софис­тические доводы против обвинителей в "Апологии Сократа", 25 С—D, 26С и проч.) образа просветленного площадного мудреца в сторону визионера, боговдохновенного глашатая истины и полубога, завора­живающего людей своей божественной игрой на лире. В диалоге Платона "Пир" подвыпивший Алкивиад сравнивает Сократа с коз­лоногим сатиром Марсием ¹¹. Выступления даже хороших ораторов, считает Алкивиад, увлекают ловкостью и покоряют своей внешней красивостью, беседы же Сократа, даже в плохом пересказе завора­живают слушателей, будь то мужчина, женщина или юноша. "Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у бес­нующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, — продолжает Алкивиад, — я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испы­тывал, душа моя не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить как я живу... Поэтому я на­рочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподоз­рил, — чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ни­чем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне большинство... И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше"(Платон. Пир, 215 Е—216 С). Эту прочувство­ванную речь произносит человек, чье имя было притчей во языцех, герой и предатель, одно упоминание которого стало главным дово­дом обвинителей Сократа в развращении молодежи. Но сколько мистики в нарисованном им образе! Корибанты — иступленные жрецы Кибелы, козлоногий сатир Марсий — совсем близко к орфи­ческим культам и порожденному ими философскому учению пифа­горейцев, предшественников Платона на ниве идеалистической фи­лософии. Чем позднее рождаются у Платона диалоги, неизменным участником которых продолжает оставаться Сократ, тем менее он Сократ исторический, тем более alter ego самого автора.

В уже упомянутом диалоге "Софист" Платон продолжает сокра­товскую линию разоблачения моральной беспринципности ремесла софистов, утверждая совсем в духе учителя, что "всякая душа за­блуждается (αγνοονσαν) во всем не по доброй воле" (228 С). Одна­ко в последнем диалоге нет и тени сократовского добродушия. Ско­рее метод "Софиста" можно определить как сарказм и пародию.

Ч у ж е з е м е ц. <...> вот ведь сколько многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он — платный охотник за молодыми и богатыми людьми.
Т е э т е т. Да.
Ч у ж е з е м е ц. Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, отно­сящимися к душе.
Т е э т е т. Именно.
Ч у ж е з е м е ц. В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром?
Т е э т е т. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собст­венными знаниями.
Ч у ж е з е м е ц. Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь при­помнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях. <...>

("Софист", 231D-E)

В основу рассуждения Чужеземца о софистике Платон положил не только метафору презираемого и гонимого им в "Государстве" занятия торговлей, но и принцип дихотомии, утомляющий не столь­ко собеседника в диалоге Теэтета, сколько современных коммента­торов ¹². Мучительная платоновская дихотомия, которую с трудом одолевает даже такой талантливый и подающий надежды юноша, как ученик Сократа Теэтет, есть рассчитанная пародия на софисти­ческие антитезы и особенно параллелизмы — главный прием ора­торов начиная с Горгия. Платон утрирует ту сторону ораторского искусства, которая была чисто субъективным построением искусст­венных и не выражающих сути обсуждаемого явления доводов, тем более, что невежественному слушателю она казалась высшей сте­пенью возможной премудрости.

Т е э т е т. Но ведь то, что теперь сказано, походит на нечто подобное.
Ч у ж е з е м е ц. Да ведь волк походит на собаку, самое дикое сущест­во — на самое кроткое. Но человеку осмотрительному надо больше всего соблюдать осторожность в отношении подобия, так как это самый скольз­кий род. Впрочем, пусть будет так: ведь если определения четки даже в отношении мелочей, то никакого спора из-за них не возникает.
Т е э т е т. Да, вероятно, не возникает.
Ч у ж е з е м е ц. Так пусть же частью искусства различать будет искус­ство очищать, от искусства очищать пусть будет отделена часть, касаю­щаяся души, от этой части — искусство обучать, от искусства обучать — искусст­во воспитывать, а обличение пустого суемудрия, представляющее собою часть искусства воспитания, пусть называется теперь в нашем рассуждении благо­родною софистикою (во всех случаях выделено мной. — Е.К.)

("Софист", 231 А—В)

"Благородная софистика" — тот вид риторики, которую собирал­ся создать Платон с помощью идей Сократа, а также благодаря своим собственным усилиям философа и моралиста. Возможно, такую риторику преподавал в Академии ученик Платона Аристотель. А пока Платон развенчивает основные завиральные идеи современ­ной философу софистики, которую он не может определить иначе, как искусство, "творящее призраки". Софист есть само творящее призраки лицо, призрачное искусство которого и называют обычно подражанием (μιμησις — 266Е—267А). Однако софист — это под­ражатель, без знания того, чему подражает, поскольку его подра­жание основывается не на знании, а на мнении (σοξα — 267В—Е). Он — сознательный лицемер, далекий от каких-либо государствен­ных и общественных целей, он — человек, намеренно извращаю­щий мудрость и запутывающий своего собеседника в искусных про­тиворечиях (268А—С).

В этом же диалоге Платон виртуозно развенчивает один из ос­новных тезисов софистики ¹³, связанных с теорией σοξα — мнения: "Никакой лжи нет, а есть только истина." "Но Платон задает убий­ственный вопрос: а истина у тебя отличается чем-нибудь от лжи или ничем не отличается? Если она ничем не отличается от лжи, то вместо слова истина ты можешь поставить слово ложь и ты дол­жен говорить, что все есть ложь. А если, по-твоему, истина чем-нибудь отличается от лжи, то скажи, чем она отличается? Чтобы сохранить осмысленность своей позиции, софисту приходится во­лей-неволей отличать истину от лжи. Но ведь истина есть утвер­ждение какого-то бытия, а ложь — его отрицание. Так и приходит Платон к своей диалектике бытия и небытия как условию возмож­ности отличать истину и ложь" ¹⁴.

В этом диалоге Платон причисляет к "искусству обманщиков и шарлатанов" (241В), обладателей "мнимого знания" (233Е) и тех, кто "способен лицемерить всенародно, в длинных речах, произноси­мых перед толпою", и тех, кто "в частной беседе с помощью корот­ких высказываний заставляет собеседника противоречить самому себе"(268В — ср. Сократ!), и клеймит их именем софистов. С этих страниц начнется война между философами и риторами, конца ко­торой античный мир не увидит.

И все же платоновские диалоги, написанные с такой страстью, мастерством и глубиной мысли оказали совсем незначительное влияние на современную философу софистику. Вероятно, поэтому в утопическом "Государстве" Платона для риторики и искусства красноречия не нашлось места. Во главе платоновского идеального строя должны были стоять философы, которых отличала "правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к истине" (Государство. VI, 484CD). Целью правления философов является благоденствие всего государства, но вовсе не отдельной конкретной личности в этом государстве. Платоновское "благо", постигавшееся с помощью диалектической способности ра­зума (VI, 509D—51 IE), по сути, сводилось к тому, чтобы каждый работник выполнял свое дело и не бунтовал против установленного порядка. Сам философ формулирует это так: "...закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства. То убеждением, то силой обеспечивает он сплоченность всех граждан, делая так, чтобы они были друг другу взаимно полезны в той мере, в какой они вообще могут быть полез­ны для всего общества. Выдающихся людей он включает в государ­ство не для того, чтобы предоставить им возможность уклоняться куда кто хочет, но чтобы самому пользоваться ими для укрепления государства" (VII, 519Е—520А).

"Всеобщие", по выражению Гегеля, "люди" ¹⁵ строят государство трудолюбивых муравьев, о котором очень точно высказался Шталь: Платон "приносит в жертву своему государству человека, его сча­стье, его свободу и даже его моральное совершенство... это госу­дарство существует ради самого себя, ради своего внешнего вели­колепия..." ¹⁶

В результате формирования идеи тотального государства в его совокупности, целостности и неделимости возникает необходимость монополии на истину, и Платон достаточно последовательно творит государственную религию и мусические искусства, изгоняя враж­дебные мифологию, Гомера и трагиков, различные формы публици­стики — все, что могло хоть как-то потревожить процесс воспита­ния искусственных людей, предназначенных обрести счастье лишь в небесной жизни. Платон отказывал тем или иным великим поэтам, историкам и риторам в возможности оказывать влияние на процесс воспитания граждан Государства, не находя в их произведениях мо­рального урока, который могла бы извлечь из чтения молодежь. Свою позицию он излагает так: "И поэты, и те, кто пишет в прозе, большей частью превратно судят о людях; они считают, что неспра­ведливые люди чаще всего бывают счастливы, а справедливые — несчастны; будто поступать несправедливо целесообразно, лишь бы это оставалось в тайне, и что справедливость — это благо для дру­гого человека, а для ее носителя она — наказание. Подобные вы­сказывания мы запретим, и предпишем и в песнях и в сказаниях излагать как раз обратное" (Государство. II, 392А—В).

Платон — страстный моралист и политический мыслитель — был гражданином иного времени — времени удушья афинской де­мократии. Как человек аристократического происхождения и воспи­тания он отрицал социальное устройство, при котором все зависит от решения черни, подпавшей под влияние искусной лести ораторов и софистов. Последние, заботившиеся не об истине, но о влиянии, не о добре, но об удовольствии, вели государство к гибели. Поэтому если для Сократа софисты — плохие учители и наставники, для Платона они политические противники, на которых он обрушивает всю мощь своего интеллекта и вдохновленного страстью пера. Платону совершенно очевидно, что ораторское искусство неспособно в течение продолжительного времени управлять государством к его благу, и со­вершенно неправилен тот строй, который отдает власть в руки красно­речия. В "Протагоре" и "Горгии" он только открывает военные действия против софистов, в "Федре" и "Теэтете", "Софисте" и "Политике" раз­ворачивает их полном объеме, в "Государстве" и "Законах" приходит к мысли о запрете на публичное слово, которое, впрочем, он изгоняет из идеального государства вместе с поэзией и искусствами.

Платон — политический мыслитель и социальный пророк — сыграл немалую роль в формировании жанра политической утопии ("Государство") и антиутопии (Атлантида — "Критий"). Творец по­литических мифов — он образец позднейших публицистов и поли­тологов от эпохи Возрождения до XX века.

Как утверждал Цицерон (De Orat., I, 14), Платон первым ввел диалогическую прозу в обиход древнегреческой словесности. По собственному признанию философа, не позорно сочинять речи, но позорно говорить и писать плохо (Федр/ 258D). Его диатриба ¹⁷ "Апология Сократа" есть образец страстной и мужественной поле­мики с современниками и согражданами, приговорившими Сократа к смерти. Его диалоги — пример "сократовского диалога", сочетав­шего в себе жанр философской беседы с высокохудожественным оформлением: драматическое развитие действия и увлекательность мысли, живые образы собеседников, метафоры на уровне мифа и на уровне образа и проч. Без "сократовского диалога", каким он явился нам исключительно благодаря Платону, невозможно представить себе возникновение жанровой специфики мениппеи и диатрибы, распространившихся в поздние века античности и легших в основу христианских жанров ораторского искусства проповеди и памфлета.

Не будем забывать, что ^Платон был наиболее прославленным учителем греческого мира. В роще бога Академа он создал самую знаменитую школу — Академию, которая просуществовала около девяти веков. Свое призвание он видел в живом воздействии путем устного преподавания, и письменную речь хотел сделать лишь ху­дожественным отзвуком устной. Об этом Платон особенно ясно го­ворит в "Федре".

Неприятие нравственного релятивизма он передал знаменитому ученику Аристотелю, однажды заметившему: "стыдно молчать и по­зволять говорить исократам..." Именно Аристотель создал норма­тивную "Риторику", в основании которой впервые был заложен фи­лософский принцип интеллектуального поиска истины. Поэтому "Риторика" Аристотеля сохраняет не только историческую, но и на­учную ценность до наших дней.

¹ Этот термин, применяемый ко времени становления науки в Греции V—IV вв. до н.э., был очень распространен в классических штудиях конца прошлого века. См., напр.: Виндельбанд В. Платон. СПб, 1900.
² Примером тому может служить принадлежащая Продику знаменитая ал­легория о Геракле, сохраненная для нас Ксенофонтом: Ксенофонт. Воспомина­ния о Сократе. II, 1, 21—34.
³ Платон. Апология Сократа. 30, е / Пер. М.С. Соловьева. Здесь и далее диа­логи Платона цитируются по изданию: Платон. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 1.
⁴ Там же.
⁵ Замечательно, что обыкновенный аттический крестьянин Стрепсиад, герой комедии Аристофана "Облака", рассуждает о софистике так же, как и Горгий. Именно для того чтобы обмануть кредиторов своего сына, он отправляется учиться уму-разуму в "мыслильню" Сократа, который, во-первых, не имел сво­ей, в общепринятом понимании, школы, а во-вторых, был ярым противником нравственного релятивизма софистов. Ведь именно перед Сократом оправдыва­ется платоновский Горгий, говоря: "Если же кто-нибудь, став оратором, затем злоупотребит своим искусством и своей силой, то не учителя надо преследо­вать ненавистью и изгонять из города: ведь он передал свое умение другому для справедливого пользования, а тот употребил его с обратным умыслом. Ста­ло быть, и ненависти, и изгнания, и казни по справедливости заслуживает зло­умышленник, а не его учитель" ("Горгий", 457 В—С).
⁶ Как пишет С.С. Аверинцев, "диалектика" в понимании древних "немыс­лима вне эллинского отношения к публичному слову и публичному спору, вне той поистине всенародной жадности до игры ума, без которой софисты были бы заумствовавшимися теоретиками и сам Сократ был бы противным многоречи­вым резонером. Она поднималась к духовным высотам мысли и стиля прямо от уличного острословия и уличного причитания, от народной любви к "складной" речи. (Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С. 234).
⁷ Когда афинский суд признал Сократа виновным по всем пунктам выдвину­того против него обвинения и мудрецу предоставили слово, чтобы избрать на­казание (противная сторона требовала смерти, защита могла предложить более легкое наказание, к примеру, изгнание или денежный штраф), он сказал, что вполне заслужил обед в Пританее. Это был почетный государственный обычай кормить на государственный счет выдающихся людей — обед, на который при­глашались почетные граждане, гости или победители в состязаниях на играх. Подготовленный всей своей жизнью философа к принятию смерти Сократ гово­рил об обеде в Пританее, что "это подходит <к нему> гораздо больше, нежели для того из вас, кто одержал победу в Олимпии верхом, или на паре, или на тройке, потому что такой человек старается о том, чтобы вы казались счастли­выми, а я стараюсь о том, чтобы вы были счастливыми, и он не нуждается в даровом пропитании, а я нуждаюсь"(Платон. Апология Сократа. 36 D—Е.). Позднее один из богатых друзей Сократа предложил приговоренному к смерти философу бежать, Сократ остроумно спросил, знает ли Критон то место на земле, где бы можно было спрятаться от смерти?
⁸ Подобные тупиковые моменты в сократовских беседах демонстрировали не только невежество того или иного собеседника, но и вообще основной принцип сократовского скептицизма ("Я знаю, что ничего не знаю"). По рассказам древ­них, Пифия назвала Сократа самым мудрым из живущих благодаря его утверждению "мудр только бог, а человеческая мудрость немного стоит" (См.: Платон. Апология Сократа, 21А: 23А; Ксенофонт. Защита Сократа на суде, I, 12—13).
⁹ Миллер ТА. Основные этапы изучения "Поэтики" Аристотеля. Цит. изд. С. 43.
¹⁰ Миллер ТА. Основные этапы изучения "Поэтики" Аристотеля. Цит. изд. С. 60.
¹¹ Внешность Сократа резко контрастировала с его внутренними душевными талантами. По сохранившемуся бюсту и описаниям современников можно со­ставить довольно комический портрет Сократа. Он был низкоросл, с большим животом, курнос, толстогуб, над крупными выпученными глазами нависал ог­ромный лоб, осененный значительной лысиной. Поскольку Сократ был беден, он часто не носил обуви и его одежда была одеждой бедняка. За свои уроки Сократ не брал денег, считая платного учителя кем-то вроде продажной жен­щины, которая, взяв плату, теперь обязана дарить любовь тому, кто заплатил. Он не желал раздавать свое время тем, кто платил, а беседовал лишь с теми, у кого видел признаки "душевной беременности".
¹² См. комментарии А.Ф.Лосева к диалогу "Софист" // Платон. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. С. 488 и сл.
¹³ Основной тезис риторского скептицизма был сформулирован Горгием в несохранившемся сочинении "О не сущем", в котором доказывалось, что суще­го нет, а если оно и было, то осталось бы непознаваемым.
¹⁴ Лосев А.Ф. Комментарии к диалогу "Софист".
¹⁵ Гегель. Соч. М., 1932. Т. 10. С. 217.
¹⁶ Stahl F.J. Die Philosophic des Rechts. Bd. I. Geschichte der Rechtsphilosophie. 5 Aufl. Tubingen, 1879. S. 17.
¹⁷ Диатриба — в античной литературе жанровая форма философско-моралистического "увещания" или "обличения", имитирующего живые интона­ции устной беседы. Как отмечает С.С.Аверинцев в книге "Поэтика ранневизан-тийской литературы", "техника диатрибы предполагала имитацию диалога, когда говорящий "передразнивал" своего воображаемого оппонента, а затем отвечал на его вопросы и возражения" (С. 303). О теоретических аспектах проблемы см. Бахтин ММ. Из предыстории романного слова // Бахтин ММ, Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975. С. 408—446).

Дата добавления: 2014-10-31