Невротическая возможность на границе контакта

Научная пригодность вышеприведенной концепции

Теперь, наконец, мы можем, в рамках разработанной нами идеи о том, что сознание - это контактная функция в сложном поле организм / среда, объяснить удивительное представление о «разуме», противостоящем «телу» и «внешнему миру».

Эта концепция является современной версией Аристотелевских чувственной и рациональной душ, и поэтому не содержит особых научных трудностей. Существуют определенные, наблюдаемые и экспериментально проверяемые, функциональные связи между одним и другим объектом. Например, критерием «хорошего контакта» является единственность, ясность и законченность фигуры / фона: грация и сила движений, спонтанность и интенсивность чувств. Кроме того, при «хорошем контакте» наблюдается формальное сходство наблюдаемых структур осознавания, движения и чувства в целом, а также отсутствие противоречий между разными смыслами и целями. При аналитическом и экспериментальном рассмотрении отклонений от норм «хорошего контакта» становится ясно, что они включают в себя как причинные, так и следственные связи со средовыми и соматическими отклонениями от нормы.

Несмотря на это, мы должны продемонстрировать, что представление о «разуме», как об уникальной изолированной сущности sui generis, не только генетически объяснимо, но является неизбежной иллюзией, эмпирически данной в усредненном опыте.

Давайте рассмотрим, что еще может произойти на контактной границе. Допустим, что при чрезмерной опасности и фрустрации равновесие не было восстановлено, но и не возникло вычеркивания или галлюцинации. Вместо этого возникает постоянное неравновесное состояние с низким уровнем напряжения, постоянное ощущение опасности и фрустрации, которое рассеивается на время острого кризиса, но никогда полностью не исчезает.

Это очень мрачная гипотеза, но, к сожалению, для большинства из нас это жизненный факт. Заметьте, что мы говорим о том, что именно двойное напряжение низкого уровня - опасность и фрустрация - вызывает хроническую перегрузку как рецепторов, так и проприоцепторов. Маловероятно (хотя, конечно, возможно), что хроническая опасность и хроническая фрустрация могут долго существовать независимо друг от друга. Ведь при возникновении опасности труднее приспособиться к полю, а значит, уменьшается и вероятность получить удовлетворение; следовательно, фрустрация увеличивается. Но фрустрация усиливает стремление к исследованию и уменьшает возможность тщательного отбора; фрустрация порождает иллюзии и чрезмерную целенаправленность, тем самым усиливая опасность. (Все терапевты, и те, которые считают наиболее важным чувство небезопасности, и те, кто отдает предпочтение инстинктивной тревоге, согласятся, что подобные процессы, усиливая друг друга, неизбежно приводят к неврозу.)

Какой же характер контактной границы ведет к возможному упрощению поля при вышеописанной хронической чрезвычайной ситуации низкого уровня напряжения? В действие приводятся обе чрезвычайные функции, произвольное вычеркивание и непроизвольная гиперактивность. Реакция в этом случае отличается от таковой на острую чрезвычайную ситуацию: внимание перестает концентрироваться на проприоцептивных сигналах, и ощущение «тела-как-части-себя» почти исчезает. Это происходит потому, что проприоцептивные возбуждения являются более контролируемой частью системы взаимно осложняющих воздействий. С другой стороны, если возникает более явная внешняя Угроза, внимание обостряется и концентрируется, чтобы во всеоружии встретить опасность, даже если ее нет. Но все, что достигается с помощью такого повышенного внимания, воспринимается как нечто «чуждое» и несоответствующее самоосознанию, поскольку проприоцептивные функции сведены до минимума. При такой бдительности чувства (рецепторы) не тянутся активно во внешний мир, а, скорее, уклоняются от предполагаемого удара; таким образом, если этот процесс затягивается, состояние целенаправленной бдительности превращается скорее в состояние мышечной готовности, чем чувственного восприятия: человек пристально смотрит, но вовсе не видит от этого лучше, а через некоторое время начинает видеть хуже. Этому сопутствует привычная готовность к бегству, но бегство никогда не осуществляется, и мышечное напряжение не ослабевает.

Итак, перед нами типичная картина невроза: неосознавание проприоцептивных, а в конце концов, и рецептивных сигналов, чрезмерная произвольность и гипертонус мускулатуры. (Однако, мы хотим еще раз подчеркнуть, что такое состояние не является дисфункциональным при данной хронической чрезвычайной ситуации низкого уровня, поскольку все, что видится и чувствуется, действительно неинтересно, поскольку чуждо, и провоцирует опасность, искушая чего-то желать; опасность действительно надвигается.)

Тем временем, однако, защитная функция сознания (разрядка внутренних напряжений с помощью активности на границе) увеличивается до максимума - возникают сновидения, тщетные желания, иллюзии (проекции, предрассудки, навязчивые мысли и тому подобное). Но заметьте, что эта функция может работать, лишь будучи изолированной от остальной системы. Сновидения спонтанны и непроизвольны, но для того, чтобы дневные мечты не перешли в действия, необходимы произвольные усилия.

10. «Разум»

При хронической чрезвычайной ситуации низкого уровня, которую мы только что описали, ощущения, зарождение движений и чувства неизбежно предстают в виде «разума», уникальной изолированной системы. Давайте еще раз рассмотрим ситуацию с этой точки зрения:

1) Проприоцепция уменьшается или избирательно вычеркивается (например, при сжимании челюстей, втягивании груди или живота и тому подобного). Таким образом, функциональная связь органов и сознания перестает ощущаться напрямую, но на возникающие возбуждения нужно «реагировать» (вот тогда-то и изобретаются абстрактные теории, например, эта).

2) Расщепляется единство «желаемое-воспринимаемое»; ощущение не выходит наружу ни до, ни после, фигура теряет живость. Вследствие этого, функциональное единство организма и среды перестает быть одновременно осознаваемым и моторным. «Внешний мир» воспринимается как чуждый, «нейтральный» и потому пропитанный враждебностью, ведь «любой чужак - это враг». (Именно это расщепление несет ответственность за одержимое и параноидальное «стерилизующее» поведение позитивистской науки.)

3) Привычная произвольность и нерасслабляющееся самоограничение окрашивают весь фон осознавания и порождают преувеличенное ощущение использования «воли», которая считается неотъемлемой принадлежностью самости. Когда «я хочу пошевелить рукой», я чувствую волю к действию, но не чувствую свою руку; но рука двигается, следовательно, воля - это что-то, где-то находящееся, - по всей видимости, в уме.

4) Мечты и размышления возрастают до максимального уровня и начинают играть непропорционально большую роль в самоосознавании организма. Откладывающие, просчитывающие и восстанавливающие функции границы становятся основными и окончательными действиями разума.

Мы не считаем, что концепции Тела, Разума, Мира, Воли, Идей являются обычными ошибками, которые можно исправить с помощью новых гипотез и проверок; и также не считаем, что это просто семантически неправильное употребление терминов. Скорее, они даны в непосредственном опыте определенного сорта и могут потерять свою реальность и весомость лишь в том случае, если условия опыта изменятся.

Нам хотелось бы подчеркнуть важность психологии для логики. Если определенное напряжение нарушает непрерывность и, тем самым, изменяет фигуру, привычно присутствующую в восприятии, то именно на этих восприятиях будут основываться логические построения данного человека. Обращение к новым «протоколам» не сможет быстро и легко изменить всю картину, поскольку они будут по-прежнему восприниматься через призму старых привычек. Поэтому социально-психологический характер наблюдателя должен учитываться как часть контекста, в котором происходит наблюдение. Утверждать это означает признать «генетическую ошибку» и, что еще хуже, особенно оскорбительную форму аргументации ad hominem (применительно к человеку): однако, дело обстоит именно так.

(Из дальнейшего станет очевидно, почему психотерапия не является обучением правдивой теории о самом себе - как обучить ей, не опираясь на доказательства собственных ощущений обучаемого? Психотерапия позволяет создать жизненные ситуации в экспериментальных условиях. Сами по себе эти ситуации можно считать достаточно рискованными, поскольку это исследование темного и отъединенного в себе, однако, в то же самое время, они безопасны, так что сознательный контроль может быть ослаблен.)

11. Абстрагирование и вербализация как действия «разума»

Пока мы говорили об элементарном (рудиментарном) сознании, которое мы разделяем с грубыми обитателями поля и леса. Позвольте теперь несколько расцветить картину и представить более возвышенные примеры: такие, как процессы абстрагирования и вербализации (и даже писание для ученых журналов).

С психологической точки зрения, абстрагирование означает создание определенной относительно стабильной активности, существующей ради более эффективной мобилизации в других действиях. Это могут быть сенсорные, телесные, образные, словесные, идеальные, институциональные и другие виды абстракций. Абстракции - относительно фиксированные части в целостной деятельности; внутренняя структура таких частей остается без внимания и становится привычной (статичность - основа движения). При этом целое интереснее и больше, чем возможно для того, чтобы быть управляемым; и, конечно же, именно целое выбирает, обездвиживает и организует свои части. Рассмотрим, например, тысячи фиксированных образов, которые участвуют в процессе, приводящем к тому, что читатель обнаруживает (мы надеемся) смысл (мы надеемся) этих предложений: абстракции детской вербализации и возможностей коммуникации, школьной посещаемости, орфографии и домашних заданий; типографий и изготовления книг. Эти образы состоят также из стиля и жанра произведений литературы, из ожиданий аудитории; из архитектуры и расположения читальных залов; из знания, считающегося при академическом обучении само собой разумеющимся, и допущений, принятых как безусловные. На всем этом мы практически не задерживаемся, поскольку главным для нас является приводимый аргумент. Можно было бы обратить на них внимание, но это ни к чему, если только нет помех, типографских ошибок или штампов в книге, неуместных шуток или плохого освещения, или, скажем, растяжения мышц шеи. Все это -общее место. (Абстракция, по определению, эффективна и «нормальна»; однако нельзя отрицать, что фактически к «буквально тысячам абстракций» - а количество и образует различие, - неизменно прибегает жесткое обучение и функционирование, вербализующий характер, который действительно не может быть внимательным к целостному событию, а только к теории.)

Предположим теперь, что источник, находящийся на дне словесной абстракции, в ранних своих частях, где символическая речь близка к невербальному воображению и чувству, и крикам - предположим, что на этом элементарном уровне источник должен сохраниться, стертый из осознания и обездвиженный. Затем появляются связи, на которые индивидуум не может обращать внимание. Например (возьмем пример из работ Вашингтонской Школы Психиатрии), у ребенка, который учится говорить, злая мать. Он обнаруживает, что некоторые слова, или темы, или даже лепет сам по себе являются опасными; это заставляет его искажать, скрывать или подавлять свою экспрессию. В конечном счете, он запинается, а затем, поскольку это слишком смущает его, преодолевает этот дефект и учится говорить вновь, используя другие, не предусмотренные для этого части рта. Общепринято положение, что история речевых привычек важным образом иллюстрирует расщепление личности человека. Но мы здесь хотим привлечь внимание не к судьбе личности, а к судьбе речи. По мере того, как расширяется его опыт в обществе, искусствах и науках, говорящий создает более широкие и возвышенные словесные абстракции. Этого не произойдет в том случае, если человек все еще стирает осознание и парализует выражение низших довербальных связей. Тогда он будет иметь неполноценный контакт с актуальным функционированием высших абстракций, как в том, что они значат для него, так и в том, чем они являются в действительности. Абстракции, контакт с которыми нарушен, безусловно, имеют смысл, они даже существуют, но, в конечном счете, не имеют силы. Они «умственные».

Основное предположение сделано. Важность для субъекта (например, степень весомости, которая позволяет некоторым свидетельствам выделяться из поля, быть замеченными или пропущенными им) никогда не может быть сведена к определенному поведению или явлению. Другие наблюдатели могут заметить вещи, которых он не замечает, но, к сожалению, они вовлечены в общий заговор против него и относятся с презрением к его «личным» предпочтениям, не являющимся частью природной системы. Он изначально академически приучен приходить к консенсусу, однако, не может допустить, что остаток смысла есть ничто; он знает, что это - кое-что. Prima facie, эти буквально беспочвенные, но не пустые абстракции чувственно представлены в «сознании», возможно, в «личном» сознании. Наряду с волей, они составляют основное доказательство разума.

В зависимости от собственного характера, он совершает различные «подгонки» абстракций к другому опыту и договоренностям. (Заметим, что этот разум чрезвычайно занят разрядкой напряжения в процессе спекуляций.) Отмечая несоизмеримость своих абстракций и внешнего мира, он может обращаться к различным уловкам: имея сухой и бесстрастный синдром позитивиста, он находит их абсурдом, и все больше презирает себя. Будучи одержим эйфорической поэтической манией, он воспринимает это расхождение как черную метку, врученную внешнему миру, и отдает мир своим идеям путем их рифмования. Человек с гештальт-толсто-кожестью (Gestalt pachydermatitis) барахтается в болоте грязной терминологии. И так далее.

Дата добавления: 2014-10-31