ИЛИ – ИЛИ 10 страница

…газеты кричат, что обоих следует отправить за решетку… Нет, я не дрожу, все в порядке, я сейчас успокоюсь… Я ничего не сказал ей, боялся, что взорвусь, и не хотел все усложнять, я знаю, как она все воспринимает… Ах да, она говорила со мной об этом, и она не дрожала, хуже. Знаешь, она будто окаменела – бывает такое состояние, когда человек словно вообще ничего не чувствует. Послушай, я говорил тебе, что ты мне нравишься? Ты мне очень нравишься. Ты слышишь нас. Ты понимаешь… Что она сказала? Странно, она боялась не за Хэнка Реардэна, а за Кена Денеггера. Она сказала, что Реардэн найдет в себе силы пережить это, но Денеггер – нет. Не то что не найдет сил – он откажется это делать. Она уверена, что Кен Денеггер будет следующим, кто уйдет. Как Эллис Вайет и остальные. Сдастся и исчезнет… Почему? Она считает, что это нечто вроде сдвига нагрузки – экономической и личной. Как только основная тяжесть момента переходит на плечи какого-то одного человека, тот исчезает, как срубленный столб. Год назад для страны не было ничего хуже потери Эллиса Ваиста. С тех пор, говорит она, словно начал резко смещаться центр тяжести, как у потерявшего управление тонущего судна, – сдвигается с отрасли на отрасль, с человека на человека. Когда мы теряем одного, самым нужным становится другой – и его мы теряем следующим. Сейчас самое худшее"– это если снабжение страны углем окажется в руках таких людей, как Бойл и Ларкин. В угольной промышленности не осталось никого, кто мог бы сравниться с Кеном Денеггером. И она говорит, что почти уверена: он обречен, на него уже направлен прожектор, и ему остается только ждать, когда его уберут… Над чем ты смеешься? Это звучит абсурдно, но думаю, это так… Что?.. Ах, она умная женщина? Еще бы! Она говорит, что тут есть еще кое-что. Человек обязательно должен дойти до определенного психического состояния – это не гнев и не отчаяние, а что-то намного, намного большее, перед тем, как его уберут. Она не может сказать, что это, но задолго до пожара знала, что Эллис Вайет дошел до этого, и ждала, что с ним что-то случится. Увидев сегодня Кена Денеггера в зале суда, она сказала, что он готов стать добычей разрушителя… Да, это ее слова: готов стать добычей разрушителя. Видишь ли, она не считает, что это случайность! Ей кажется, что за этим кроется система, замысел, человек. По стране бродит разрушитель, который подрубает опоры одну за другой, чтобы все строение рухнуло нам на головы. Исчадие ада, движимое непостижимой целью… Она говорит, что не отдаст ему Кена Денеггера. Она только и твердит, что должна остановить Денеггера, – хочет просить его, умолять восстановить то, что он теряет, что бы это ни было, вооружить его против разрушителя, прежде чем тот придет. Она изо всех сил стремится добраться до Денеггера первой. Он отказался от встреч со всеми. Уехал в Питтсбург, на свои шахты. Но она дозвонилась до него сегодня вечером и договорилась о встрече завтра днем.,. Да, завтра она летит в Питтсбург… Да, она боится за Денеггера, ужасно боится… Нет. Она ничего не знает о разрушителе, у нее нет представления, кто это такой, нет свидетельств его существования – только следы разрушения. Но она уверена, что он существует. Нет, она не догадывается о его цели. Говорит, ничто на земле не может оправдать его. Иногда она хочет найти его больше, чем кого-либо другого на земле, больше, чем изобретателя двигателя. Она говорит, что, если найдет, расстреляет его на месте, отдаст свою жизнь за то, чтобы лишить жизни его – своими собственными руками… Потому что человек, лишающий мир его мозга, – исчадие ада, какого не знал свет…

Думаю, временами это становится для нее невыносимым – даже для нее. Не думаю, что она позволяет себе задумываться, насколько она устала. Утром я пришел на работу раньше обычного и увидел, что она спит на кушетке в своем кабинете, при зажженной лампе. Она работала всю ночь. Я стоял и смотрел на нее. Я не разбудил бы ее, даже если бы вся эта чертова железная дорога рухнула… Во сне она напоминала маленькую девочку, словно была уверена, что проснется в мире, где ее никто не обидит, словно ей нечего скрывать или бояться. Видеть это было тяжелее всего – невинная чистота ее лица, тело, неподвижно распростертое в той же позе, в какой рухнуло от изнеможения. Она выглядела… Почему ты спрашиваешь, как она выглядела во сне?.. Да, ты прав, к чему об этом говорить? Незачем. Не знаю, почему я думаю об этом… Не обращай на меня внимания. Я буду в полном порядке завтра. Думаю, я просто не в себе из-за этого суда. Я не перестаю размышлять: если таких людей, как Реардэн и Денеггер, отправляют в тюрьму, что это за мир? Зачем мы трудимся? Осталась ли на земле справедливость? Я был порядочным дураком, когда сказал все это репортеру, выходя из зала суда. Он просто рассмеялся и спросил: "Кто такой Джон Галт?" Скажи, что с нами происходит? Остался ли на свете хоть один справедливый человек, хоть кто-нибудь, кто защитит их? Ты слышишь меня? Кто-нибудь защитит их?

***

– Мистер Денеггер вот-вот освободится, мисс Таггарт. У него посетитель. Извините, пожалуйста, – сказала секретарь.

В течение двухчасового полета до Питтсбурга Дэгни никак не могла оправдать свое беспокойство или избавиться от него; не было причин вести счет минутам, но ее словно что-то подгоняло. Беспокойство прошло, когда Дэгни вошла в приемную Кена Денеггера: она добралась до него, ничто не помешало ей, она ощутила спокойствие, уверенность и огромное облегчение.

Слова секретаря развеяли это. Я становлюсь трусихой, укоряла себя Дэгни, чувствуя приступ беспричинного страха, вызванный этими словами и несоизмеримый с их значением.

– Мне очень жаль, мисс Таггарт. – Она услышала уважительный голос секретаря и поняла, что продолжает стоять, ничего не ответив. – Мистер Денеггер примет вас через минуту. Присядете? – Голос выражал озабоченность.

Дэгни улыбнулась:

– Все в порядке.

Она села в деревянное кресло лицом к конторке секретаря. Потянулась за сигаретой, задумалась, успеет ли выкурить ее, и, надеясь, что нет, резко чиркнула спичкой.

Штаб-квартира знаменитой компании "Денеггер коул" представляла собой старомодное здание. В горах за окном виднелись шахты, где Кен Денеггер когда-то работал. Он так и не перенес свой офис подальше от угольных месторождений.

Дэгни могла разглядеть вход в забой, врезанный в склон холма, металлические стойки проемов, ведущих в необъятное подземное царство. Они казались совсем неприметными, затерянными в неистовых оранжевых и красных красках холмов… Под холодным синим небом в солнечных лучах позднего октября море листьев напоминало море огня, стремительно накатывающиеся волны, готовые вот-вот поглотить хрупкие стойки входных проемов шахты. Дэгни вздрогнула и отвернулась – она вспомнила о пылающих листьях на холмах Висконсина, по дороге в Старнсвилл.

Дэгни заметила, что между пальцами остался только фильтр от сигареты. Она закурила следующую.

Взглянув на часы на стене, она заметила, что на них посмотрела и секретарь. Встреча была назначена на три; часы показывали три двенадцать.

– Пожалуйста, простите мистера Денеггера, – сказала секретарь. – Он вот-вот освободится. Мистер Денеггер очень пунктуален. Прошу вас, поверьте, это беспрецедентный случай.

– Я знаю. – Дэгни знала, что Кен Денеггер точен, как железнодорожное расписание, и известен тем, что отменял встречу, если собеседник позволял себе прибыть на пять минут позже оговоренного времени.

Секретарь была неприступной дамой – в возрасте, с сугубо официальными манерами; казалось, ничто не может вывести ее из себя, как ни одной угольной пылинке не позволялось упасть на ее безукоризненно белую блузку. Дэгни казалось странным, что закаленная женщина подобного типа может выглядеть взволнованной: секретарь не вступала в беседу, безмолвно склонившись над какими-то бумагами на столе. Дэгни выкурила уже полсигареты, а женщина все смотрела на ту же страницу. Когда она подняла голову, чтобы взглянуть на часы, на циферблате было три тридцать.

– Я знаю, что это непростительно, мисс Таггарт. – В ее голосе явно прослушивалась нотка опасения. – Я не в состоянии это понять.

– Вы не скажете мистеру Денеггеру, что я здесь?

– Не могу! – Это был почти крик; секретарь заметила изумленный взгляд Дэгни и почувствовала необходимость объяснить: – Мистер Денеггер позвонил мне по внутреннему телефону и сказал, чтобы его не прерывали ни при каких обстоятельствах.

– Когда он это сказал?

Минутная пауза, казалось, приглушила ответ:

– Два часа назад.

Дэгни посмотрела на закрытую дверь кабинета Денеггера. Она расслышала голос за дверью, но так смутно, что не поняла, один человек говорил или двое; она не могла разобрать ни слов, ни тона – низкая ровная последовательность звуков не выдавала никаких эмоций.

– Сколько времени мистер Денеггер уже ведет эту беседу? – спросила Дэгни.

– С часу, – мрачно ответила секретарь и, извиняясь, добавила: – Это была незапланированная встреча, в противном случае мистер Денеггер не допустил бы этого.

Дверь не заперта, подумала Дэгни. Она почувствовала беспричинное желание распахнуть ее и войти – это всего лишь несколько досок с латунной ручкой, потребуется только легкое движение руки, – но отвернулась, понимая, что сила права Кена Денеггера является большим барьером, чем любой замок.

Дэгни поймала себя на том, что уставилась на окурки в пепельнице, и удивилась, почему они вызвали в ней острое мрачное предчувствие. Затем вспомнила о Хью Экстоне: она написала ему на адрес в Вайоминге с просьбой сообщить, где он достал сигарету со знаком доллара; письмо вернулось с почтовым уведомлением, что он переехал, не оставив нового адреса.

Она раздраженно сказала себе, что это никак не связано с настоящим моментом и что нужно контролировать себя. Но ее рука судорожно нажала кнопку на пепельнице, и окурки скрылись внутри.

Когда Дэгни подняла глаза, ее взгляд встретился со взглядом секретаря.

– Прошу прощения, мисс Таггарт. Не знаю, что и делать. – Это было открытой отчаянной мольбой. – Я не осмеливаюсь прервать его.

Дэгни медленно и требовательно спросила, подчеркнуто нарушая служебный этикет:

– Кто у мистера Денеггера?

– Не знаю, мисс Таггарт. Никогда прежде не видела этого мужчину. – Она заметила, что взгляд Дэгни неожиданно застыл, и добавила: – Я думаю, это друг детства мистера Денеггера.

– О! – облегченно вздохнула Дэгни.

– Он вошел, не назвавшись, и сказал, что хочет видеть мистера Денеггера, объяснив, что об этой встрече они условились сорок лет назад.

– Сколько лет мистеру Денеггеру?

– Пятьдесят два, – ответила секретарь. И задумчиво добавила тоном небрежного замечания: – Мистер Денеггер начал работать в двенадцать лет. – Снова помолчав, она сказала: – Странно, что на вид посетителю нет и сорока. Ему, похоже, за тридцать.

– Он назвал себя?

– Нет.

– Как он выглядит?

Секретарь неожиданно оживилась, словно собиралась произнести восторженный комплимент, но улыбка резко пропала.

– Не знаю, – недоуменно ответила она. – Его трудно описать. У него необычное лицо.

Они долго молчали, стрелки на циферблате подходили к трем пятидесяти, когда на столе секретаря раздался звонок – звонок из кабинета Денеггера, разрешение войти.

Обе женщины вскочили с места, и секретарь, облегченно улыбаясь, устремилась вперед, торопясь открыть дверь.

Когда Дэгни вошла в кабинет, она увидела закрывающуюся за предыдущим посетителем дверь запасного выхода. Дверь стукнулась о косяк, и дверное стекло тихо звякнуло.

Она увидела ушедшего по его отражению на лице Денеггера. Это было уже не то лицо, которое она видела в зале суда, не то лицо, на котором она так долго видела бесчувственную непреклонность, – это было лицо, которому позавидовал бы двадцатилетний, лицо, с которого стерлись следы напряжения, – покрытые морщинами щеки, сморщенный лоб, седеющие волосы – словно реорганизованные новой темой элементы – образовывали композицию надежды, рвения и невинной безмятежности; это была тема освобождения.

Денеггер не поднялся, когда Дэгни вошла, он словно еще не вернулся к реальности, забыл правила этикета, но он улыбнулся ей с такой благожелательностью, что Дэгни обнаружила, что улыбается в ответ. Она поймала себя на мысли, что именно так каждый человек должен приветствовать другого, и волнение пропало; она почувствовала уверенность, что все хорошо и никакой опасности не существует.

– Здравствуйте, мисс Таггарт, – сказал Денеггер. – Простите меня, кажется, я заставил вас ждать. Садитесь, пожалуйста. – Он указал на стул перед своим столом.

– Я не против того, чтобы подождать, – ответила Дэгни. – Спасибо, что вы согласились встретиться со мной. Я должна поговорить с вами о деле чрезвычайной важности.

Он подался вперед с выражением внимательной сосредоточенности, как всегда при упоминании о важном деле, но она говорила с человеком, которого не знала. Это был незнакомец, и она остановилась, неуверенная в аргументах, которые приготовила.

Он некоторое время молча смотрел на нее, потом сказал: – Мисс Таггарт, сегодня такой чудесный день, возможно, последний в этом году. Есть нечто, что я всегда хотел сделать, но никогда не находил времени. Давайте вместе вернемся в Нью-Йорк и совершим прогулку на катере вокруг Манхэттена – бросим последний взгляд на величайший в мире город.

Дэгни сидела неподвижно, стараясь сосредоточить взгляд, чтобы остановить покачивание стен. Это говорил Кен Денеггер, у которого никогда не было близкого друга, который никогда не был женат, не посетил ни одного спектакля, не видел ни одного фильма, никому не позволял наглость отнимать у него время по какому-либо другому поводу, кроме бизнеса.

– Мистер Денеггер, я пришла поговорить с вами о проблеме исключительной важности, о будущем вашего бизнеса – и моего. Я пришла поговорить об обвинении, выдвинутом против вас.

– Ах, это? Не беспокойтесь. Это уже не имеет значения. Я ухожу в отставку.

Дэгни сидела, оцепенев, ничего не чувствуя, удивляясь, является ли это тем ощущением, когда слышишь смертный приговор, который боялся услышать, но никогда до конца не считал возможным.

Первым ее движением был судорожный кивок в сторону запасного выхода; она спросила – тихо, с перекошенным от ненависти ртом:

– Кто это был?

Денеггер засмеялся:

– Если вы догадались о столь многом, то должны догадаться, что на этот вопрос я отвечать не стану.

– Боже, мистер Денеггер! – простонала Дэгни; его слова заставили ее осознать, что между ними уже воздвигнут барьер безнадежности, молчания, вопросов, оставшихся без ответов; ненависть была лишь тонкой ниточкой, какое-то мгновение удерживавшей ее. – О Боже!

– Ты не права, детка, – нежно произнес Денеггер. – Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, но ты не права. – И добавил, словно вспомнив об этикете, словно пытаясь сохранить равновесие между двумя реальностями: – Мне очень жаль, мисс Таггарт, что вы пришли так скоро после него.

– Я пришла слишком поздно, – произнесла Дэгни. – Именно это я хотела предотвратить. Я знала, что это произойдет.

– Почему?

– Я была уверена, что вы следующий, до кого он доберется, кем бы он ни был.

– Правда? Забавно. Я не был в этом уверен.

– Я хотела предупредить вас… вооружить против него. Денеггер улыбнулся:

– Поверьте мне на слово, мисс Таггарт, не мучайте себя. То, что вы хотели сделать, сделать невозможно.

Дэгни чувствовала, что с каждым мгновением Денеггер удаляется от нее куда-то, где она уже не сможет догнать его, но между ними еще оставался узенький мостик, и нужно было торопиться. Она подалась вперед и очень спокойно произнесла:

– Вы помните, что думали и чувствовали, кем были три часа назад? Вы помните, что значат для вас ваши шахты? Помните "Таггарт трансконтинентал" и "Реардэн стал"? Ответьте мне во имя этого. Помогите мне понять. – Ее голос выдавал с трудом сдерживаемое напряжение.

– Я скажу все что могу.

– Вы решили уйти в отставку? Оставить свой бизнес? –Да.

– Он ничего не значит теперь для вас?

– Теперь он значит для меня больше, чем когда-либо прежде.

– Но вы собираетесь оставить его? –Да.

– Почему?– На этот вопрос я не отвечу.

– Вы любили свою работу, ничего, кроме работы, не признавали, презирали любое проявление пассивности и самоотречения – и вы отказались от жизни, которую любили?

– Нет, я просто понял, как сильно ее люблю.

– И вы намерены жить без труда и цели?

– Почему вы так думаете?

– Вы собираетесь заняться угольной промышленностью где-то в другом месте?

– Нет, не угольной промышленностью.

– Что же вы собираетесь делать?

– Я еще не решил.

– Куда вы собираетесь ехать?

– Я не могу ответить.

Дэгни сделала минутную передышку, чтобы собраться с силами и сказать себе: не показывай, что что-то чувствуешь, не допускай, чтобы это сломало мостик; затем произнесла таким же спокойным, ровным голосом:

– Вы осознаете, как ваш уход скажется на Хэнке Реардэне, на мне, на всех нас, кто остался?

– Да, и намного полнее, чем вы, – на данный момент.

– И это ничего не значит для вас?

– Это значит больше, чем вы думаете.

– Так почему же вы бросаете нас?

– Вы не поверите, и я не стану объяснять, но я не бросаю вас.

– Мы несем огромное бремя, а вам безразлично, что нас разорвут бандиты?

– Напрасно вы так уверены в этом.

– В чем? В вашем безразличии или в нашей гибели?

– Ив том, и в другом.

– Но вы знаете, знали сегодня утром, что это битва не на жизнь, а на смерть, и мы – вы были одним из нас – против бандитов.

– Если я отвечу, что я знаю это, а вы – нет, вы подумаете, что я говорю бессмыслицу. Поэтому понимайте как знаете, но это мой ответ.

Вы скажете мне, что это значит?

– Нет. Вам решать.

– Вы хотите отдать мир бандитам. Мы – нет.

– Не будьте так уверены ни в том, ни в другом.

Дэгни беспомощно замолчала. Странностью в его поведении была простота. Он был совершенно естественен и, несмотря на оставшиеся без ответа вопросы и трагическую тайну, выглядел так, будто секретов больше не осталось и необходимости в тайне никогда не существовало.

Но, внимательно посмотрев на него, Дэгни заметила брешь в его радостном спокойствии: она заметила, что он борется с какой-то мыслью. Денеггер немного поколебался и с усилием произнес:

– Что касается Хэнка Реардэна… Вы не сделаете мне одолжение?

– Конечно.

– Скажите ему, что я… Видите ли, я никогда не задумывался о людях, хотя его всегда уважал. Но до сегодняшнего дня я не знал, что я… что он был единственным человеком, которого я любил… Просто передайте ему это и скажите, что мне бы хотелось… Нет, пожалуй, это все, что я могу ему сказать… Возможно, он проклянет меня… А возможно, нет.

– Я передам ему.

Услышав в голосе Денеггера боль, Дэгни почувствовала такую симпатию к нему, что решилась предпринять еще одну, последнюю попытку:

– Мистер Денеггер, если я стану умолять на коленях, подберу слова, которые еще не нашла, будет ли… есть ли шанс остановить вас?

– Нет. Через мгновение Дэгни вяло спросила:

– Когда вы уходите?

– Сегодня вечером.

– Что вы сделаете с компанией "Денеггер коул"? Кому вы оставите ее? – Она показала на холмы за окном.

– Не знаю, все равно. Никому и всем. Любому, кто захочет взять ее себе.

– Вы не хотите распорядиться насчет будущего компании, указать преемника?

– Нет. Зачем?

– Чтобы передать ее в хорошие руки. Можете вы, в конце концов, указать преемника по своему выбору?

– У меня нет выбора. Мне это абсолютно безразлично. Хотите, я оставлю ее вам. – Он достал лист бумаги. – Я назову вас единственной наследницей прямо сейчас, если вы хотите.

Дэгни замотала головой в непроизвольном ужасе:

– Я не бандит!

Денеггер ухмыльнулся, отбрасывая листок в сторону.

– Видите? Вы дали правильный ответ, знали вы это или нет. Не беспокойтесь о "Денеггер коул". Не имеет значения, укажу ли я лучшего в мире преемника, худшего или никого. Все равно, кому она теперь достанется, людям или сорной траве, это не играет никакой роли.

– Но оставить… бросить… промышленное предприятие, как будто мы живем в век кочевников или дикарей, бродящих по джунглям!

– А разве нет? – Он улыбался – полунасмехаясь, полусочувствуя: – Зачем мне оставлять документ? Я не хочу помогать бандитам притворяться, что частная собственность все еще существует. Я подчиняюсь правилам, которые они установили. Они говорят, что я им не нужен, им нужен лишь мой уголь. Пусть берут его.

– Значит, вы принимаете их условия?

– Разве?

Дэгни простонала, глядя на запасной выход:

– Что он с вами сделал?

– Он сказал, что у меня есть право на существование.

– Я не верю, что за три часа можно заставить человека отказаться от пятидесяти двух лет своей жизни.

– Если вы думаете, что он сделал именно это, поведав мне некое откровение, то я могу понять, насколько непостижимым это вам кажется. Но он сделал другое. Он только определил то, чем я живу, чем живет каждый человек – пока не начинает разрушать себя.

Дэгни понимала всю тщетность своих усилий, понимала, что ничего не может сказать.

Денеггер посмотрел на ее склоненную голову и нежно произнес:

– Вы храбрый человек, мисс Таггарт. Я знаю, что вы сейчас переживаете и чего это вам стоит. Не мучайте себя! Позвольте мне уйти.

Она встала и опустила глаза. Денеггер увидел, как Дэгни уставилась вниз, потом рванулась вперед и схватила стоящую на краю стола пепельницу. В пепельнице лежал окурок сигареты со знаком доллара.

– Что случилось, мисс Таггарт?

– Он… курил эту сигарету? –Кто?

– Ваш посетитель – он курил эту сигарету?

– Гм, не знаю… думаю, да… Кажется, я видел, как он курил… Позвольте взглянуть… Нет, это не моя сигарета, значит, должно быть, его.

– У вас сегодня были другие посетители?

– Нет. Но в чем дело, мисс Таггарт? Что случилось?

– Можно мне забрать это?

– Что? Окурок? – Он в замешательстве уставился на нее. – Да. Гм, конечно. Но зачем?

Дэгни смотрела на окурок, как будто это было сокровище.

– Не знаю… Не знаю, что он мне принесет. Но это ключик, – она горько улыбнулась, – к моей личной тайне.

Дэгни стояла, упорно не желая уходить, и смотрела на Денеггера – таким взглядом провожают человека, уходящего туда, откуда нет возврата.

Денеггер улыбнулся и протянул ей руку:

– Не буду прощаться, потому что я увижу вас снова не в таком уж далеком будущем.

– О, – страстно произнесла она, пожимая через стол его руку, – вы вернетесь?

– Нет. Вы присоединитесь ко мне.

***

В темноте над строениями виднелось только слабое красное свечение, словно прокатные станы были живы, но спали, подтверждая это ровным1 дыханием печей и мерным сердцебиением конвейера. Реардэн стоял у окна своего кабинета, прижав руку к стеклу, – на расстоянии в его руку вмещалась половина всех этих сооружений, словно он пытался удержать их.

Он смотрел на стену, состоящую из вертикальных полос, – батарею коксовых печей. Узкая заслонка, скользя, отворялась и выпускала дыхание огня; из печи плавно выскальзывал лист раскаленного докрасна кокса – как ломтик хлеба из гигантского тостера. Мгновение он висел неподвижно, затем по нему проносилась рваная трещина, и он осыпался в вагонетку, стоящую на рельсах снизу.

"Денеггер коул", думал Реардэн. Это была единственная мысль в его сознании. Его охватило чувство одиночества, такое безграничное, что его собственную боль, казалось, поглотила огромная пустота.

Вчера Дэгни рассказала ему о своей тщетной попытке и передала послание Денеггера. Утром он узнал, что Денеггер исчез. В течение всей бессонной ночи и наполненного заботами дня в его сознании, не переставая, пульсировал ответ на обращенные к нему слова Денеггера, – ответ, произнести который уже не будет возможности.

"Единственный человек, которого я любил". И это сказал Кен Денеггер, который никогда не выражал ничего более личного, чем "послушай, Реардэн". Реардэн пытался понять: почему мы упустили это? Почему мы оба приговорены – в часы, когда не сидим за своим рабочим столом, – к изгнанию среди мрачных незнакомцев, которые заставили нас отказаться от всех желаний: дружеской близости, звука человеческих голосов? Могу ли я потребовать назад хоть единственный час, потраченный на моего брата Филиппа, и посвятить его Кену Денеггеру? Кто сделал нашим долгом принимать в качестве единственной награды за труд пытку, заставляя симулировать любовь к тем, кто не вызывает у нас ничего, кроме отвращения? Мы, способные дробить камень и плавить металл для своих целей, почему мы не добивались того, чего хотим, от людей?

Реардэн пытался заглушить в сознании эти слова, понимая, что сейчас бесполезно размышлять о них. Но слова не пропадали, они были словно обращены к умершему. Нет, я не проклинаю тебя за твой уход – если ты ушел, обуреваемый этим мучительным вопросом. Почему ты не предоставил мне возможность сказать тебе – а что, собственно, сказать? Что я одобряю?.. Что я не могу ни осудить тебя, ни последовать твоему примеру?

Реардэн закрыл глаза и на мгновение позволил себе испытать безмерное облегчение, которое чувствовал бы, если бы так же ушел, бросив все на свете. Потрясенный утратой, он ощущал потаенную зависть. Почему они не пришли и ко мне и не представили неопровержимый довод, заставивший бы меня уйти? Но в следующее мгновение гневная дрожь поведала ему, что он убьет любого, кто попытается сделать ему такое предложение, убьет прежде, чем узнает тайну, которая заставит его покинуть заводы.

Было поздно, все служащие уже ушли, Реардэн боялся дороги домой и пустоты вечера, ожидавших его впереди. Ему казалось, что враг, стерший с лица земли Кена Денеггера, поджидает его в темноте. Он больше не был неуязвим, но что бы это ни было, откуда бы ни исходило, здесь он в безопасности, как в кругу огней, зажженных, чтобы отвратить зло. Он смотрел на блестящие светлые пятна на темных окнах вдалеке; они напоминали неподвижную зыбь солнечного света на воде. Это было отражение неоновых огней, горящих на крыше здания, где он находился, и гласящих: "Реардэн стил". Реардэн подумал о той ночи, когда ему захотелось зажечь вывеску над своим прошлым, гласящую: "Жизнь Реардэна". Почему ему захотелось этого? Для кого?

Он подумал – с горьким изумлением и впервые, – что счастливую гордость, которую он когда-то чувствовал, порождало его уважение к людям, к значимости их восхищения и их суждения. Он больше не испытывал этого. Нет таких людей, думал Реардэн, чьему взору он бы хотел открыть эту надпись.

Он резко отвернулся от окна. Схватил пальто – резким размашистым жестом, предназначенным для того, чтобы втолкнуть себя назад, в состояние действия. Запахнув обе полы, он резко затянул пояс и торопливо, быстрым щелчком выключил свет на выходе, из кабинета. Распахнул дверь – и остановился. В углу полутемной приемной горела лампа. На краю стола в позе терпеливого ожидания сидел человек; это был Франциско Д'Анкония.

Реардэн уловил краткий миг, когда Франциско, не двигаясь, взглянул на него с тенью улыбки, похожей на перемигивание между конспираторами, которые понимали секрет, но не подавали виду. Это мгновение было, пожалуй, слишком кратким, потому что ему показалось, что Франциско сразу же поднялся – вежливо и почтительно. Его поза предполагала строгую официальность, отрицание любой попытки фамильярности, но он не произнес ни слова приветствия или хотя бы объяснения – а такое возможно только между близкими людьми. Реардэн спросил суровым тоном:

– Что вы здесь делаете?

– Я подумал, что вы захотите встретиться со мной сегодня вечером, мистер Реардэн.

– Почему?

– По той же причине, которая задержала вас допоздна в кабинете. Вы не работали.

– Как долго вы здесь просидели?

– Час, может быть, два.

– Почему же вы не постучались?

– А вы позволили бы мне войти?

– Слишком поздно задавать этот вопрос.

– Мне уйти, мистер Реардэн? Реардэн указал на дверь кабинета:

– Входите.

Включая свет и неторопливо двигаясь по кабинету, Реардэн решил ничего не чувствовать, но он чувствовал, как вновь обретает жизнь, – к нему возвращалось напряженное душевное возбуждение, причины которого он не мог определить. Про себя он произносил лишь одно слово: "Осторожно!"

Он сел на край стола, закинул ногу на ногу, посмотрел на Франциско, который почтительно стоял перед ним, и спросил с холодной улыбкой:

– Зачем вы пришли?

– Вы не хотите, чтобы я отвечал, мистер Реардэн. Вы не признаетесь ни мне, ни себе, как безнадежно одиноки в этот вечер. Не спрашивайте, и вам не придется отрицать это. Просто примите, что я это знаю.

Напряженный, как струна, один конец которой натягивает возмущение наглостью, а другой – восхищение прямотой, Реардэн ответил:

– Если хотите… Что же должен значить для меня тот факт, что вы об этом знаете?

– То, что я заинтересован этим, мистер Реардэн. Я единственный человек в вашем окружении, которому это небезразлично.

– Зачем вам интересоваться и беспокоиться? И зачем мне ваша помощь?

– Затем что нелегко проклинать человека, который много значил для вас.

– Я не стал бы проклинать вас, если бы вы держались от меня подальше.

Дата добавления: 2014-11-06