Анатомия любви 5 страница

– Собираем всю старую гвардию, – сказал он, перекрикивая рев пылесоса. – Здорово, правда? – И он комически поднял бровь, приглашая меня разделить его иронию, причину которой отказывался объяснить.

О, меланхоличные друзья моих родителей! Ольга и Лео Гринблад, Миллисент Белл, Том и Натали Фостер, Гарольд Штерн, Джеймс Брюнсвик и та, на ком он был женат в данный момент, Конни Фауст, Ирэн и Альберто Николози. То были люди, которых я знал всю свою жизнь, знал лучше (по крайней мере, общался регулярнее), чем моих школьных товарищей или моих далеких, раскиданных по стране родственников. Если бы я женился, то эти люди, друзья родителей по Коммунистической партии, сидели бы, улыбаясь, на складных стульях на светской церемонии, а если бы я умер, то именно их усталые, слегка встревоженные глаза наблюдали бы, как мой прах разносится по ветру. В старые времена, то есть старые для меня, а для них – время крушения надежд, я слушал их странные дискуссии на ежемесячных встречах и играл роль слуги, расхаживая по прокуренной гостиной с подносом салями и сыра. Потом меня отправляли в свою комнату с бутылкой содовой «Канада драй» и небольшой бирюзовой тарелкой с миниатюрными крендельками. Это их лица улыбались мне из-за свечей на именинном торте; их поношенные туфли и массивные коленки были выстроены в ряд под обеденным столом, куда я заползал в надежде поймать укатившуюся брюссельскую капусту. Это их голоса, их ароматный трубочный табак царили на заднем сиденье нашей старой машины во время поездок по стране; их именами были подписаны поразительно безвкусные поздравительные открытки. Это друзья моих родителей, давая отдых ногам, пили итальянский кофе после полной переживаний субботы, когда помогали чернокожим пикетировать «Вулворт». Именно они навестили меня перед отъездом в Роквилл, пожимали мне руку, всматривались в мое лицо, передавали выдуманные пожелания от своих детей, с которыми я не потрудился сдружиться. Мой отец, отгораживаясь от реальности своей жизни, не поощрял меня заводить друзей среди детей его друзей: «Дружи с настоящими людьми. Забудь об этих „красных“ детях». Но меня и не требовалось расхолаживать. Все эти девочки и мальчики мне не нравились, а я им: они были серьезными, респектабельными, не привыкшими тратить время на ерунду, им становилось неловко от недобрых шуток, веселивших меня.

Чтобы уберечься от глубокой травмы, которую, как я чувствовал, нанесет мне этот импровизированный прием, после долгого, тягостного завтрака я покинул родителей и закрылся в своей комнате – комнате мальчишки десяти-четырнадцати лет, которая начала выдавать о моем физическом «я» больше нелицеприятной правды, чем смогла бы какая-нибудь рубашка или ботинок. Я дремал, читал и соображал, что бы надеть. Прием был назначен на три пополудни – время, когда никто не надеется на серьезную еду. По мере того как час близился, я начал всерьез размышлять о том, в чем выйти к гостям. Роуз унесла почти всю мою старую одежду, однако оставила синий костюм, купленный на выпускной. Я надел белую рубашку, узкий черный галстук и этот самый костюм. У меня в комнате не было зеркала – единственное зеркало в доме было на шкафчике с аптечкой, – однако мне удалось рассмотреть свое призрачное отражение в оконном стекле. Костюм был заметно мал: пиджак сжимал плечи и грудь, брюки слишком обтягивали бедра, короткие штанины едва прикрывали лодыжки. То, что я увидел, наполнило мою душу чувством неизъяснимой тревоги. Этот тесный синий костюм внезапно поставил меня перед фактом, что годы ушли.

Я лежал на кровати, теперь уже полностью одетый, глядел в потолок и поглаживал узкий галстук. Галстук совершенно вышел из моды, однако я сомневался, что мои родители или кто-нибудь из их друзей обратит на это внимание. Эти люди сознательно презирали моду и вещи. Например, Артур только недавно выяснил, что «телеужин»[11] – это необязательно еда под телевизор. Я задремал. Пока я спал, пришли несколько гостей. Я мог бы проспать весь день, если бы мать не разбудила меня.

– Дэвид? – прошептала она сквозь дверь.

– Я готов, – ответил я. – Они уже пришли?

– Можно мне войти? – Не дожидаясь ответа, Роуз вошла, нарушив неписаные правила нашего дома. На ней было бледно-зеленое платье с U-образным вырезом и зеленые с белым туфли. В руке она держала стакан виски с водой, обернутый салфеткой. – Ты надел костюм, – сказала она, закрывая за собой дверь.

– Какая наблюдательность, – отозвался я.

– Слишком жарко, Дэвид. А костюм с шерстяной ниткой. Смотри, как ты вспотел. Почему бы тебе не снять это старье и не обтереться как следует мокрым полотенцем?

– Нет, я останусь в костюме, – решительно заявил я, демонстрируя свое чувство долга, которое так ценили мои домашние.

Прозвучал дверной звонок. Я услышал из гостиной знакомые голоса. Смех. Высокий и захлебывающийся, похожий на уханье совы. Затем мужской голос – Гарольда Штерна – произнес:

– Нет. Смеяться пока рано. Это еще не самое смешное.

В ответ на это снова раздался смех, сквозь который прорвался женский голос:

– Какая разница, самое это смешное или нет. Мы ведь уже смеемся.

– Ладно, – сказала Роуз, бросив испуганный взгляд на закрытую дверь, – ты отлично выглядишь. Но почему бы тебе не заглянуть в ванную и не умыть лицо?

Что касается самого приема, он прошел настолько гладко и без происшествий, что его вовсе могло бы не быть. Никого не посетила неожиданная мысль, никто не сказал непроверенного слова; никто не напился и не переел; никто не смахнул по неосторожности сигаретный пепел на ковер. Мне позволили выпить достаточно, но не так, чтобы опьянеть. Меня подвели к дивану и усадили рядом с Миллисент Белл, которая в последнее время помогала мне поступить в Университет Рузвельта. Меня также вовлекли в разговор с Гарольдом Штерном, который мог бы предложить мне работу в Объединенном профсоюзе рабочих швейной и текстильной промышленности. Однако я не сделал ничего, чтобы извлечь выгоду из их благосклонного внимания. Они были со мной, потому что я был единственным ребенком Роуз и Артура, потому что в прошлом я так безмолвно и так мило подавал копченое мясо во время партийных собраний, в лучшие деньки их жизни.

За окнами не спешило темнеть, и казалось, что прием в мою честь никогда не закончится. Что можно, а что нельзя спрашивать о моем длительном отсутствии было совершенной загадкой для верных друзей моих родителей. Самым глубоким вторжением в личное пространство, на какое они отваживались, были сердечные слова «Добро пожаловать домой», которые были бы куда более уместны, если бы я вернулся после двухлетнего изучения генетики социализма в Ленинградском университете. Даже те, кто писал мне и присылал подарки во время моего пребывания в Роквилле, избегали упоминаний об истинной причине моего отсутствия. Неужели они боялись того, что может нечаянно отразиться в их глазах при упоминании моего заключения, – слез или, может быть, насмешки? Или же они уважали горячее желание моей матери, чтобы в тот вечер все-все в мире было совершенно нормально, насколько это вообще возможно? История задолжала Роуз обыкновенную вечеринку, и даже дети друзей моих родителей твердо вознамерились избегать любых болезненных воспоминаний. Мередит Тарновски, наконец похорошевшая в свои шестнадцать лет, обладающая притягательностью девушки, чья сексуальность носит пока чисто гормональный характер, только что вернулась домой после нескольких недель, проведенных на Кубе, где работала на уборке сахарного тростника и посещала лекции. Она часто оказывалась рядом со мной, рассказывала о Кастро, которого я на самом деле любил, хотя и не с той всепоглощающей страстью, что Мередит. Ее темные глаза блестели, от ее нежной кожи веяло ароматом пены для ванн, солнце Гаваны придало мягким волоскам на руках оттенок платины. Я опрокидывал один стакан джина за другим, размышляя, не задумывалась ли эта вечеринка для того, чтобы я прервал долгое воздержание и затащил Мередит в свою комнату.

– Ты была на Кубе, а я – в хорошеньком маленьком дурдоме. Хочешь поговорить о том, как расходятся пути людей?

Она опустила глаза и покачала головой. Что она хотела сказать? Что в этом заключена некая ирония? Печаль? Или что нам не полагается об этом говорить? Другим представителем «моей возрастной группы» был Джо Гринблад, бывший недомерок, которого когда-то дразнили Крошкой Гринбладом и который теперь, в двадцать два, возвышался надо мной. Он был в красной рубашке, бледно-голубых вельветовых брюках и ковбойских сапогах. Я никогда не общался с ним настолько тесно, чтобы влиться в ряды его детских мучителей, однако сегодня он избегал меня и поглядывал с мрачной иронией, как будто сводил со мной какие-то давние счеты. Он явно был в фаворе у друзей моих родителей. Пусть Мередит побывала на Кубе, зато Джо (Джозеф по свидетельству о рождении) целиком прочитал «Капитал» и именовал движение за гражданские права не иначе как «негритянский вопрос», а своих друзей – «современной молодежью». Родители Джо, Ольга и Лео, не забывали о моем дне рождения, пока я был в Роквилле, и время от времени присылали мне книги и журналы. Годом раньше они побывали в Советском Союзе и привезли небольшой катушечный магнитофон, который передали моим родителям с тем, чтобы они отдали его мне. К магнитофону прилагалась бобина с записью. «Дэвид, приве-е-е-ет, это Ольга». «И Лео». «Дэвид, – продолжала Ольга, – мы только что вернулись из Советского Союза. Ты даже не представляешь, каких чудес мы там насмотрелись. Несмотря на жуткий холод, у нас в гостинице было изумительно тепло. И люди, Дэвид, какие там люди…» «Очень счастливые, – сказал Лео. – Радостные, с чувством собственного достоинства». Я слушал со слезами на глазах, сраженный глупостью и нежностью их послания. Не сознавая того, я положил руки на магнитофон, замедляя движение пленки. Голоса Ольги и Лео зазвучали медленнее, ниже, они говорили теперь словно жертвы инсульта, и осознание их смертности прошло через меня, вспыхнув, как зарница.

Около семи начался дождь. Небо позеленело от электрических разрядов, дождь неистово колотил в окна. Словно стая диких зверей, все гости задвигались, обсуждая, кто как поедет, кто с кем, кто кого подвезет. Казалось, они испугались дождя, но, полагаю, они ухватились за благовидный предлог, чтобы уйти. Том с Натали ушли последними, но даже они задержались всего на пятнадцать минут после того, как начался дождь. Они мешкали, потому что хотели посплетничать о Тарновски, миниатюрных, крикливо одетых родителях Мередит. Тарновски держали кинотеатр в Норт-Сайде и время от времени, чтобы покрывать расходы, были вынуждены брать в прокат эротические фильмы. «Мы предупреждали, что этим все и закончится», – сказал Том Фостер, выражая притворную печаль и озабоченность.

Когда они наконец ушли, Артур закрыл дверь и привалился к ней.

– Первые пришли, последние ушли, – произнес он.

– Ну и парочка, – громко рассмеялась Роуз, а затем хмыкнула, словно послушала себя со стороны и удивилась.

Я сидел на диване, ел кусок ветчины, положенный на сладкий рогалик с абрикосом, и запивал все джином с тоником. Голова кружилась, однако я недостаточно устал, чтобы заснуть.

– Ну, тебе понравилось? – спросила Роуз, принимаясь за уборку, собирая пустые бокалы и высыпая содержимое пепельниц.

Артур стоял у окна, глядя на дождь. Уж не знаю, хотелось ли ему выглядеть до такой степени драматично.

– Если честно, вечеринка получилась не для тебя, – произнес он.

– Все прошло прекрасно, – заверил я.

– Все были так рады тебя видеть, – сказала Роуз.

Артур прошел через комнату и опустился в кресло, которое мы до сих пор называли креслом Артура. Он тяжело вздохнул и положил ноги на просиженную темно-красную оттоманку:

– Но могло быть и гораздо хуже.

– Нет, все было прекрасно, – отозвался я, добавляя в голос немного убежденности.

– Знаешь, – начала Роуз тем голосом, каким сообщала «семейные тайны», – мы с папой купили тебе подарок по случаю твоего возвращения. – Она села на диван совсем близко ко мне. – Хочешь узнать, что это?

– Вы не должны ничего мне покупать. Вы и без того потратили на меня целое состояние.

– На эту вечеринку? – поинтересовался Артур.

– Нет. На нового адвоката. На Роквилл.

– Ну, ведь деньги и созданы для того, чтобы их тратить, правда, Артур? – спросила Роуз.

– Необязательно, но я понимаю, что ты имеешь в виду, – ответил Артур.

– Так хочешь узнать, что мы для тебя приготовили? – снова задала вопрос Роуз.

– Конечно.

– Маленькую машину.

– Маленькую машину? – переспросил я, обозначая размеры машины большим и указательным пальцем.

– Не настолько маленькую, – улыбнулся Артур.

Я был его сын, когда отпускал незатейливые шутки и особенно когда отпускал их в адрес матери.

– Если тебе неинтересно… – начала Роуз.

– Мне интересно. Это здорово. Только у меня даже нет прав. У моих закончился срок действия.

– Какая разница? – возразила Роуз. – Ты все повторишь и сдашь экзамен. Ты был отличным водителем.

– Угу, – кивнул я, – здорово вас довожу.

– Или довозишь меня до бара, – сказал Артур.

– Так ты рад машине? – спросила Роуз.

– Да. Только я не хочу. Мне не нужны подарки.

– Это машина Миллисент Белл, – пояснила мать. – Зеленый «плимут седан». Как только прибудет ее новая машина, мы сразу заберем его.

– В общем, легкий случай вынужденного ожидания, – бросил Артур.

– Это не самое страшное, что может случиться в мире. – Роуз неуместно улыбнулась. – И вот еще что. Давай пока купим тебе еще один подарок. Что скажешь на это?

– Мышь-полевка, – сказал я.

– Что? – спросила Роуз.

– Ничего, нет, это просто здорово.

– Чего бы тебе хотелось? – поинтересовался Артур.

– Не знаю. Мне ничего не нужно.

– Может, что-нибудь из одежды? – предложила Роуз. – Чтобы ходить на учебу или куда-нибудь еще.

– Очень мило, – произнес я.

– Одежда – это не подарок, – сказал Артур. – Одежду он и так получит. Дэвид, может, что-нибудь особенное? Что-нибудь небанальное?

Я подумал, уж не искушает ли он меня намеренно.

– Что, например? – спросил я.

– Сам скажи, – ответил Артур.

– Ну что ж, – сказал я, откидываясь на спинку и мысленно готовясь к самому худшему, – кое-что мне бы на самом деле хотелось.

– Что? – спросила Роуз.

– И это не будет стоить вам ни цента. Кое-что из моих вещей. Я это искал, но не смог найти. – (Мои родители переглянулись. Кажется, они догадались, что последует дальше.) – В любом случае, я хотел бы, чтобы вы отдали это мне. Оно значит для меня больше любого старого «плимута», честное слово.

– О чем ты говоришь? – не выдержала Роуз.

– О связке писем. Писем от Джейд. Тех, что вы показывали судье. – Голос у меня вдруг задрожал, сделался легким, звенящим – не таким голосом требуют внимания к себе. – И, думаю, там еще есть письма, которые я писал ей. Я хотел бы получить их все. – Я сделал долгий, прерывистый вдох и добавил: – Они принадлежат мне.

И это была правда. Письма были целиком и полностью моими, и самые чувствительные части моей души разрывались от необходимости выпрашивать их.

Роуз с Артуром объяснили, так просто и спокойно, как только могли, что писем больше нет, и я, чтобы из меня не делали дурака, притворился, будто поверил им, но, чтобы не лишиться окончательно надежды, сказал себе, что они явно врут.

Позже, тем же вечером, мы сидели на кухне за легким ужином. Роуз с Артуром часто зевали от усталости и напряжения. Никто не хотел есть, а поскольку тема писем мгновенно превратилась в табу, то и говорить никто ни о чем не хотел.

Роуз первой встала из-за стола. Потом я пошел в гостиную и включил телевизор. Артур последовал за мной и уселся на диван на почтительном расстоянии от меня.

– Ты разговаривал с Как-Бишь-Его-Там насчет работы? – спросил Артур.

Я кивнул. Играли «Уайт сокс», и в пятнадцатом иннинге счет был 6:6.

– Ты же понимаешь, что никакой спешки тут нет, – сказал Артур. – Ты не обязан немедленно устраиваться на работу. Если, конечно, сам этого не хочешь.

– Я обязан найти себе работу. Так мне сказали. Лучше сделать вид, что я адаптируюсь.

– Ты адаптируешься. Возможно, что это произойдет не сразу. Я же рассказывал тебе, каково мне было, когда я вернулся из армии. – Я кивнул, но Артур продолжал: – Я, конечно, был рад вернуться. Война закончилась, я остался жив. Вся страна была охвачена ликованием. Здесь были люди, которых я хотел увидеть, места, где хотел побывать. Но все это было не для меня. Все вокруг думали, что у нас с твоей матерью второй медовый месяц, однако правда заключалась в том, что я не мог выйти из дома. Это было хуже всего. Я просто застрял здесь, как будто меня парализовало.

– Я знаю, знаю, – отозвался я, а затем, отвернувшись от телевизора, но не глядя на отца, добавил: – Только есть большая разница между возвращением домой со Второй мировой и возвращением домой из паршивого дурдома, куда тебя отправили за то, что ты сжег дом своей любимой. Никто не хочет меня видеть.

– Перестань, – покачал головой Артур. – С таким отношением нельзя ни на что надеяться.

– Это точно. Я ни на что и не надеюсь.

– Разве ты не понимаешь? Люди с готовностью соглашаются, что твое прошлое – это твое прошлое. Взять хотя бы тех, кто был сегодня. Я понимаю, тебе в основном на них наплевать, но дело не в этом. Они были рады видеть тебя. Все было так, точно ты и не уезжал никуда.

– Верно. Я заметил.

– И теперь твоя очередь, Дэвид. Теперь тебе самому пора понять, что прошлое осталось в прошлом.

– Похоже, я не знаю, что такое прошлое. Мне кажется, его просто не существует.

– Хочешь знать, что такое прошлое? – спросил Артур. – То, что уже случилось. То, чего нельзя вернуть.

– Будущего тоже нельзя вернуть. И настоящего тоже.

– Я тебе покажу, что такое прошлое, – сказал Артур. Он хлопнул в ладоши, выждал мгновение и хлопнул еще раз – звук получился пустой, безнадежный. – Первый хлопок был прошлым, – заявил он, подавляя торжествующую улыбку.

Если бы мы вели ту жизнь, какой хотел для нас Артур, в ней были бы сотни разговоров, подобных этому.

– Тогда чем был второй хлопок? – спросил я. – Ведь он тоже в прошлом. И прямо сейчас, пока я произношу эти слова, разве они не становятся прошлым?

Вошла Роуз со свежим номером «Нэшнл гардиан». На ней было легкое синее платье и летние тапочки, и, как всегда по вечерам, она курила «Ньюпорт».

– Я иду спать, – объявила она.

Эти слова она обычно говорила, чтобы уязвить Артура, заставить его ощутить, что она избегает его, подчеркнуть, что они не будут заниматься любовью. Было время, когда Роуз почувствовала, что может защитить свои позиции в браке, защитить свою территорию, просто – и это было действительно просто – воздерживаясь от любви. Но теперь, когда ее любви больше не искали, она ничего не выигрывала оттого, что выдавала ее порционно. Было очевидно, что власть, которой она когда-то обладала, не была истинной властью – она была дарована, приписана ей. Эта власть была полностью основана на том, что Артур ее желал, основана на его восприимчивости ко всем особенностям своего отверженного состояния. Это он, как она понимала теперь, выбрал для нее оружие. Он дал ей меч, который только он и мог заточить.

Артур поглядел на часы:

– Хорошо. Спокойной ночи. – Затем он обратился ко мне: – Наверное, нам лучше выключить телевизор, чтобы твоя мама могла уснуть.

Я тут же выключил телевизор.

– Я помою посуду.

– Там горы посуды, – сказал Артур. – Оставь ее до утра.

– Не будет ничего дурного, если перемыть все сразу, – возразила Роуз. – Пора уже всем вносить свою лепту в домашнее хозяйство.

– Согласен.

– Это необязательно делать сейчас, – настаивал Артур.

– Тебе-то какая разница? – спросила Роуз. – Ты сам палец о палец не ударишь. Ты прямо как раввин, сидишь, а остальные тебя ждут.

Артур с силой выдохнул сквозь сжатые губы, как будто бы не успел подавить снисходительный смешок, а затем покачал головой, давая понять, что его терпение на исходе.

Я отправился в кухню. Гости пользовались пластмассовыми вилками и бумажными тарелками, но все равно почти вся посуда в доме была перепачкана. Обычно ее складывали в посудомоечную машину, но вечер, несмотря на прошедший дождь, стоял жаркий, а включать посудомойку одновременно с кондиционером было невозможно. Оставшись один, я почувствовал облегчение и решил, что поступил умно, не ретировавшись в свою комнату.

Я пустил горячую воду и уставился в окно над раковиной. Окно выходило на вентиляционную шахту, которая казалась матери депрессивной, поэтому она наклеила на стекло листок с видом Ленинграда, вырезанный из журнала «Лайф». Я налил на большую рыжую губку немного изумрудного мыла, взял блюдо в цветочек, как следует намылил его и подставил под горячую струю. Когда вода коснулась моих рук, я ощутил, как защипало глаза. Тогда я опустил голову и заплакал. Раньше, когда я плакал, то думал о Джейд: где она теперь, увижу ли я ее когда-нибудь снова, я думал о потерянном времени, думал о том, как абсурдно и неловко себя ощущаю, неуместно и беспомощно, или же просто вспоминал ушедшее счастье – счастье, которое когда-то принадлежало мне и прошло. Но теперь, стоя перед раковиной в клубах пара, я думал только о тех письмах, представляя чернила на листе, вспоминая нежные слова. Те письма были моим единственным зримым воспоминанием. Они были единственным осязаемым доказательством того, что когда-то у моего сердца были крылья. Я знал иной мир, и ему невозможно подобрать название. Есть слова, подобные заклинанию, слова, похожие на благословение, однако они не передают моих чувств, они просто глупые слова. Мои чувства невозможно передать словами. Это мое, и только мое, сугубо личное и очень интимное. Единственная реальная вещь, более реальная, чем мир. Я уже горько рыдал, но все же сознавал, что я не один, и старался не слишком шуметь. Я чувствовал, как растекаюсь, буквально рассыпаюсь на части. Я пытался думать о том, как злюсь на Артура и Роуз за то, что они разлучили меня с моими письмами, уничтожили их в приступе страха, спрятали или что они там сделали с ними, однако гнев, даже ненависть казались слабыми, незначительными. Я пытался подумать о собственной беспомощности, о своей неспособности совладать с жизнью и начать все заново. Но истина состояла в том, что я не имел ни воли, ни желания начинать жизнь заново. Я страстно хотел вернуть то, что у меня уже было когда-то. Тот восторг, ту любовь. Там был мой единственный настоящий дом. Во всех прочих местах я был гостем. Это случилось слишком рано, в том не было сомнений. Все сложилось бы лучше, по крайней мере, легче, если бы мы с Джейд нашли друг друга, узнали бы, что означает наше совместное существование, будучи старше, если бы это произошло после нескольких лет проб и разочарований, а не в таком затяжном, непостижимом прыжке из детства в просветление. Это было трудно принять, и оно пугало – ведь самое важное из того, что должно было случиться со мной, то, что составляло смысл жизни, произошло, когда мне еще не было и семнадцати. Я спрашивал, где она. Я думал о тех письмах, в мусорном ли они баке, на свалке, в огне. Мои руки застыли под струей горячей воды и становились все краснее.

– Может, тебе помочь?

Это был Артур. Я не посмел взглянуть на него, я старался подавить слезы, и меня трясло от прилагаемых усилий.

– Я возьму полотенце. Ты будешь мыть, а я – вытирать, – сказал Артур.

Он стоял рядом со мной. Рубаха у него была расстегнута, и волосы на груди блестели от пота. Он кинул на меня быстрый взгляд, затем вытер одинокое блюдо на сушилке.

Я отчаянно пытался составить в уме предложение. «Похоже, я не особенно преуспел по части тарелок» – вот все, что у меня получилось. Но я не смог произнести эти слова. Слезы уже сделались моими близкими знакомыми, однако я не мог повелевать ими. Они жили собственной жизнью. Я вымыл еще одно блюдо и отдал отцу, чтобы он вытер.

– Дэвид, – произнес он.

Я помотал головой, и он умолк. В молчании я вымыл несколько тарелок, затем перемыл остальные тарелки и принялся за стаканы. Я постепенно брал себя в руки, дыхание снова сделалось ровным. Я поглядел на отца. Взгляд его затуманился, губы сжимались, пока не стали казаться белыми и прозрачными. Боже, подумал я, ощутив укол раздражения, он переживает из-за меня и хочет, чтобы я не держал его на крючке, сняв с него чувство вины.

– Я вымотался, – сказал я.

Объяснение было так себе, но оно хотя бы было правдивым.

Он кивнул, не сводя взгляда с горячего стакана в руке. Он все вертел и вертел внутри его полотенце, пока тот не хрустнул.

– Поговори со мной, Дэвид, – произнес он звенящим голосом.

Я умел избегать любопытства – даже заботы – других, умел делать это так же легко, как шулер подтасовывает карты: это было основным, элементарным, по временам я проделывал это даже тогда, когда вовсе не желал. Я наблюдал со стороны, как делаю это.

– О чем ты хочешь поговорить? – спросил я.

– О чем угодно. О том, что у тебя на душе.

Я пожал плечами. Я снова был готов разрыдаться и не знал, как сдержать себя, не знал, как этого захотеть. Я бросил губку, поставил намыленный стакан на край раковины и закрыл лицо руками. Я чувствовал, как слезы текут между пальцами, теплые и маслянистые.

– Я бы так хотел помочь тебе.

– Я просто ужасно устал, – сказал я, хотя не знаю, разобрал ли он мои слова. Я уже рыдал в голос, и речь сделалась невнятной.

– Это из-за гостей? – спросил Артур. – Ты чувствовал себя странно среди этих людей? – (Я помотал головой.) – Скажи мне, Дэвид. Поговори со мной об этом. Открой свою душу. – Он подался вперед и выключил воду.

– Я влюблен, – проговорил я сквозь слезы.

– Знаю, Дэвид. – Он тронул меня за плечо. – Знаю.

Потом – и я не знаю, как это объяснить, – мне послышалось нечто такое, чего он не говорил, мне послышалось: «И я тоже».

– Что я могу для тебя сделать, Дэвид? Прошу, скажи. Что я могу для тебя сделать?

Я услышал, как в кухню вошла мать. Я ждал, что она скажет что-нибудь, однако она чувствовала себя здесь лишней и смущалась. Я развернулся к ней и посмотрел страшно покрасневшими глазами. Она отшатнулась, коснулась руками лица, глядя на меня с раскрытым ртом, одновременно смущенная и пристыженная. Я отвернулся обратно к окну. Я чувствовал, как горе светится внутри меня, становясь все глубже, неистовее, громаднее, и вдруг ужасно испугался, что не смогу вынести его. Я потер лоб, стиснул зубы, а потом внезапно, без малейшего предупреждения – в какой-то леденящий, бросающий в пот момент – мои внутренности сжались и исторгли выпитый за день джин. Рвота выплеснулась на стенки раковины и погрузилась в мыльные пузыри.

– О господи, – произнесла Роуз всего лишь с намеком на отвращение.

Отец схватил меня за локоть, чтобы поддержать, словно я собирался упасть в обморок.

– Прижми язык к нижним зубам, – сказал он поспешно.

Я услышал за спиной скрежет. Это мать выдвигала стул из-за кухонного стола.

– Сядь, – велела она тем суровым, авторитетным тоном, на который переходят некоторые, когда хотят, чтобы их слова внушали уверенность, и который никогда не внушал уверенности мне.

– Я в порядке, – произнес я сипло.

– Ты не в порядке, – возразила Роуз.

– Если он говорит, что в порядке, значит он в порядке, – заявил Артур, еще сильнее вцепляясь в мой локоть.

Я включил воду и напился из крана, не стесняясь, прополоскал рот, потом сплюнул в раковину. После чего подставил под воду запястья, затем наполнил водой сложенные ковшиком руки и как попало плеснул на лицо.

– Ты не заболел, Дэвид? – спросила Роуз.

Я привалился к раковине. Уставившись в темную, воняющую воду, я произнес:

– Зачем вы выбросили мои письма?

Я ждал, что они скажут, но они молчали. Их молчание почему-то придало мне храбрости. Я не хотел легкого ответа, и теперь мне казалось, будто они сопротивляются моему вопросу, моим обвинениям.

– Зачем вы это сделали? – произнес я более уверенным голосом. – Я хочу знать зачем? Только и всего. Зачем?

Я стоял, распрямившись. Тошнота прошла. Артур смотрел на Роуз, он словно требовал, чтобы ответ дала она. Я проследил за его взглядом, устремленным на ее настороженное лицо.

– Мы сделали так, как нам казалось лучше, – сказала она спокойно, однако в тоне ее голоса звучала неровная, уклончивая нота.

– Лучше для кого?

– Мы не хотели, чтобы они были здесь.

– В таком случае лучше для кого? – спросил я. – Вы выбросили их, потому что избавиться от них – от моих писем – было лучше для вас?

– Зачем они тебе? – спросила она, хватаясь за спинку стула, который выдвинула для меня. Я подумал: «Я и есть этот стул». И я наблюдал, как ее пальцы белеют от цепкой хватки. – Зачем тебе повторять каждую ошибку из уже сделанных, мараться в том, что едва не разрушило твою жизнь?

– Мараться? – повторил я, возвысив голос.

– Не будем цепляться к словам. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

– Мне плевать, что ты хочешь сказать, – заявил я. – Мне важно, чтобы ты понимала, что хочу сказать я. Те письма были моими. Они были всем, что у меня было. И довожу до твоего сведения: я всегда буду хотеть их, всегда буду знать, что это сделали вы. Ничто не изгладит это воспоминание. То, что происходит здесь и сейчас, происходит вечно. – Я сверлил ее жестким взглядом; мои глаза воспламеняли воздух между нами. На миг мне показалось, что она расплачется, однако она крепко сжала рот, лихорадочно стараясь придумать ответ.

– Не смей говорить со мной в таком тоне, – вот и все, что она сказала в итоге.

Дата добавления: 2014-11-20