Толпа однородная. 3 страница

Картина эта, пожалуй, может показаться слишком уж мрачной, но тем не менее, она верна. Парламентские собрания, достаточно возбужденные и загипнотизированные, обнаруживают точно такие же черты; они становятся похожими на непостоянное стадо, повинующееся всем импульсам. Следующее описание собрания 1848 года, сделанное Спюллером, парламентским деятелем, демократические убеждения которого несомненны, заимствовано мною из "Revue Litteraire" как очень типичное. Оно изображает все преувеличенные чувства, свойственные толпе, и ту чрезмерную изменчивость, которая дозволяет толпе в несколько мгновений пройти всю шкалу самых противоречивых чувствований.

"Раздоры, подозрения, зависть и попеременно — слепое доверие и безграничные надежды довели до падения республиканскую партию. Ее наивность и простосердечие равнялись только ее всеобщей подозрительности. Никакого чувства законности, никакого понятия о дисциплине; только страхи и иллюзии, не ведающие границ, — в этом отношении крестьянин и ребенок имеют много сходства между собою. Спокойствие их может соперничать только с их нетерпением, и свирепость их равняется их кротости. Это свойство еще не вполне образованного темперамента и результат отсутствия воспитания. Ничто их не удивляет, но все приводит в замешательство. Дрожащие, боязливые и в то же время бесстрашные и героические, они бросаются в огонь и отступают перед тенью.

Им неизвестны следствия и отношения вещей. Столь же быстро приходя в уныние, как и в состояние возбуждения, склонные к панике, они всегда хватают или слишком высоко, или слишком низко и не придерживаются никогда должной меры и степени. Более подвижные, нежели вода, они отражают в себе все цвета и принимают все формы.

Какую же основу для правительства могли бы они составить?".

К счастью, необходимы особенные условия, чтобы все эти черты сделались постоянным явлением в парламентских собраниях. Эти собрания становятся толпой лишь в известные моменты. В огромном большинстве случаев люди, составляющие их, сохраняют свою индивидуальность, и вот почему собрания могут издавать превосходные технические законы. Правда, эти законы раньше были выработаны каким-нибудь специалистом в тиши кабинета, поэтому в сущности, они представляют собой дело одного индивида, а не целого собрания. И такие законы, конечно, всегда бывают самыми лучшими и портятся только тогда, когда целый ряд неудачных поправок превращает их в коллективное дело.

Деятельность толпы всегда и везде бывает ниже деятельности изолированного индивида. Только специалисты спасают собрания от принятия слишком беспорядочных и нецелесообразных решений, и в таких случаях специалист всегда является временным вожаком. Собрание на него не действует, но зато он сам действует на него.

Несмотря на все трудности, сопряженные с их деятельностью, парламентские собрания все-таки являют собой лучшее, что до сих пор могли найти народы для самоуправления и, главное — чтобы оградить себя, насколько возможно, от ига личной тирании. Разумеется, парламент является идеалом правительства, по крайней мере, для философов, мыслителей, писателей, артистов и ученых, словом, тех, кто образует вершину цивилизации. В сущности же парламентские собрания представляют серьезную опасность лишь в двух направлениях: в отношении насильственной растраты финансов и в отношении прогрессивного ограничения индивидуальной свободы.

Первая опасность является неизбежным последствием требований и непредусмотрительности избирательной толпы. Пусть какой-нибудь член собрания предложит какую-нибудь меру, удовлетворяющую якобы демократическим идеям, например, обеспечение пенсии рабочим, увеличение жалования железнодорожным сторожам, учителям и т.д.; другие члены, чувствуя страх перед избирателями, не посмеют отвергнуть предложенные меры, так как побоятся показать пренебрежение интересами вышеназванных лиц, хотя и будут сознавать, что эти меры должны тяжело отозваться на бюджете и потребуют новых налогов. Колебания, таким образом, не возможны. Последствия увеличения расходов отдалены и не касаются непосредственно членов собраний, зато последствия отрицательного вотума могут дать себя знать в тот день, когда понадобится предстать перед избирателем.

Кроме этой первой причины, вызывающей увеличение расходов, существует другая, не менее повелительная обязанность соглашаться на все расходы, представляющие чисто местный интерес. Депутат не может противиться этому, так как эти расходы служат опять-таки выражением требований избирателей, и притом он лишь в том случае может рассчитывать на удовлетворение требований своего округа, если сам уступит подобным же требованиям своих коллег.

В номере "Economiste" от 6 апреля 1895 года напечатан любопытный обзор того, во что могут обходиться в течение одного года расходы, представляющие чисто избирательный интерес и касающиеся постройки железных дорог. Чтобы соединить Лангей (город с 3000 жителей), находящийся на горе, с Пюи вотирована постройка железной дороги, которая обойдется в 15 миллионов; для соединения Бомона (3500 жителей) с Кастель-Саррацином вотировано 7 миллионов; для соединения деревни Усть (523 жителей) с Сенкс (1200 жителей) — 7 миллионов; для соединения Прад с деревней Олетт (747 жителей) — 6 миллионов, и т.д.

Только на один 1895 год вотировано 90 миллионов на постройку железных дорог, лишенных всякого общего интереса. Другие расходы, вотированные также в избирательных интересах, не менее значительны. Закон о пенсиях для рабочих обойдется в год минимум в 165 миллионов, согласно вычислениям министра финансов; по словам же академика Леруа-Болье, — 800 миллионов. Ясно, что постоянное прогрессирование таких расходов должно неминуемо привести к банкротству. Многие из европейских стран Португалия, Греция, Испания, Турция -уже дошли до этого; другие же, Италия, например, скоро очутятся в таком положении.

Но слишком тревожится по этому поводу нечего, так как публика без особенно сильных протестов согласилась на понижение на 4/5

платежей по купонам в этих государствах. Такие остроумные банкротства дозволяют мгновенно остановить нарушенное равновесие бюджетов. Войны, социализм и экономическая борьба подготавливают нам еще и не такие катастрофы, и в эпоху всеобщего распадения, в которую мы вступили, надо покориться необходимости жить изо дня в день и не заботиться о будущем, которое от нас ускользает.

Вторая из этих опасностей, представляемых парламентскими собраниями, вынужденное ограничение индивидуальной свободы, хотя и не так бросается в глаза, но тем не менее, вполне реальна. Она является результатом бесчисленных и всегда ограничительных законов, вотируемых парламентами, считающими себя обязанными так поступать и не замечающими последствий этого из-за своей односторонности.

Очевидно, эта опасность действительно неизбежна, если даже Англия, представляющая, конечно, самый совершенный тип парламентского режима (такого, в котором представитель более независим от своего избирателя, чем где бы то ни было), не могла избавиться от этой опасности.

Герберт Спенсер в одном из своих прежних трудов указал, что увеличение кажущейся свободы должно сопровождаться уменьшением истинной свободы. Возвращаясь к этому в своей новой книге "Индивид и государство", Спенсер выражается следующим образом об английском парламенте: "С этого времени законодательство пошло по тому пути, который я указал. Диктаторские меры, быстро увеличиваясь, постоянно стремились к тому, чтобы ограничить личную свободу, и притом двумя способами: ежегодно издавалось множество постановлений, налагающих стеснения на граждан там, где их действия прежде были совершенно свободны, и вынуждающих их совершать такие действия, которые они могли прежде совершать или не совершать по желанию. В то же время общественные повинности, все более и более тяжелые, особенно имеющие местный характер, ограничили еще более свободу граждан, сократив ту часть их прибыли, которую они могут тратить по своему усмотрению, и увеличив ту часть, которая от них отнимается, для нужд общественных деятелей".

Это прогрессивное ограничение свободы выражается во всех странах в следующей особой форме, на которую, однако Герберт Спенсер не указывает. Введение целой серии бесчисленных мероприятий, имеющих обыкновенно ограничительный характер, необходимым образом ведет к увеличению числа чиновников, обязанных приводить их в исполнение, и усилению их власти и влияния; эти чиновники, следовательно, прогрессивно стремятся к тому, чтобы сделаться настоящими властелинами в цивилизованных странах. Власть их тем более велика, что постоянные перемены правления нисколько не влияют на их положение> так как административная каста — единственная, ускользающая от этих перемен и обладающая безответственностью, безличностью и беспрерывностью. Из всех же видов деспотизма самый тяжелый именно тот, который представляется в такой троякой форме.

Постоянное изобретение таких ограничительных законов и постановлений, окружающих самыми византийскими формальностями все малейшие акты жизни, роковым образом ведет к сужению все в большей и большей степени сферы, в которой граждане могут двигаться свободно.

Жертвы иллюзии, заставляющей их думать, что умножая законы, они лучше обеспечат равенство и свободу, народы ежедневно налагают на себя самые тяжелые оковы.

Но это не проходит для них даром. Привыкнув переносить всякое иго, народы сами ищут его и доходят до потери всякой самостоятельности и энергии. Они становятся тогда пустой тенью, пассивными автоматами, без воли, без сопротивляемости и без силы. Тогда-то человек бывает вынужден искать на стороне те пружины, которых ему не хватает. Благодаря возрастающей индифферентности и бессилию граждан, роль правительств непременно должна еще больше увеличиться. Правительства должны поневоле обладать духом инициативы, предприимчивости и руководительства, так как все это отсутствует у частных лиц; они должны все предпринимать, всем руководить, всему покровительствовать. Государство в конце концов становится всемогущим провидением. Опыт учит, однако, что власть таких богов никогда не бывает ни слишком прочной, ни слишком сильной.

Такое прогрессивное ограничение всякой свободы у некоторых народов, — несмотря на внешние вольности, порождающие лишь иллюзию свободы — по-видимому, является последствием не только какого-нибудь режима, но и старости этих народов; оно представляет один из симптомов, предшествующих фазе упадка, которую не могла избежать до сих пор еще ни одна цивилизация.

Если судить по наставлениям прошлого и симптомам, являющимся со всех сторон, то большинство наших современных цивилизаций уже достигло этой фазы крайней старости, которая предшествует упадку. По-видимому, такие фазы имеют одинаково роковое значение для всех народов, так как в истории они повторяются часто.

Все эти фазы общей эволюции цивилизации не трудно изложить вкратце, и мы закончим наш труд таким изложением. Быть может, этот беглый обзор бросит все-таки некоторый свет на причины нынешнего могущества толпы.

Если мы проследим в общих чертах генезис величия и упадка цивилизаций, предшествовавших нашей цивилизации, то что же нам представится прежде всего?

На заре этих цивилизаций мы видим горсть людей разнообразного происхождения, соединившихся вместе благодаря случайностям миграций, нашествий и побед. Общую связь между всеми этими людьми, отличавшимися друг от друга своим языком и религией, в жилах которых текла разная кровь, составляла полу признаваемая власть одного вождя. В таких смешанных скопищах людей в высшей степени развиты психологические черты толпы: временное сцепление частиц, героизм, слабости, импульсивность и бурные чувства. Прочного в таком скопище нет ничего, это варвары.

Затем время совершает свое дело. Тождественность среды, повторение скрещиваний, потребности общей жизни медленно действуют, и скопище разнородных единиц начинает сливаться и образовывает расу, т.е. агрегат, обладающий общими чертами и чувствами, которые все более и более фиксируются наследственностью. Толпа становится народом, и этот народ уже может выйти из состояния варварства. Однако он выйдет из него лишь тогда, когда, после долгих усилий, постоянной борьбы и бесчисленных начинаний он приобретает идеал. Природа этого идеала имеет мало значения; он может представлять собой культ Рима, Афин или поклонения Аллаху, все равно, но этого идеала будет достаточно, чтобы создать единство чувств и мыслей у всех индивидов расы, находящейся на пути своего образования.

Тогда-то и может народиться новая цивилизация со всеми своими учреждениями, верованиями и искусствами.

Увлекаемая своей мечтой, раса последовательно приобретет все, что дает блеск, силу и величие. Она, без сомнения, будет толпою в известные часы, но тогда за изменчивыми и подвижными чертами, свойственными всякой толпе, всегда будет находиться прочный субстрат — душа расы, узко ограничивающая размахи колебаний народа и управляющая случаем.

Совершив свое созидательное дело, время неизбежно переходит к делу разрушения, которого не избегают ни боги, ни люди. Достигнув известной степени могущества и сложности, цивилизация перестает расти и осуждается на упадок. Скоро должен пробить для нее час старости. Наступление его неизбежно отмечается ослаблением идеала, поддерживающего душу расы. По мере того, как бледнеет идеал, начинают колебаться здания политических, социальных и религиозных учреждений, опирающиеся на этот идеал.

По мере прогрессивного исчезновения идеала раса все более и более теряет то, что составляло ее силу, единство и связность. Личность и ум индивида могут, однако, развиваться, но в то же время коллективный эгоизм расы заменяется чрезмерным развитием индивидуального эгоизма, сопровождающимся ослаблением силы характера и уменьшением способности к действию. То, что составляло прежде народ, известную единицу, общую массу, превращается в простую агломерацию индивидов без всякой связности, лишь временно и искусственно удерживаемых вместе традициями и учреждениями. Тогда-то и наступает момент, когда люди, разъединяемые своими личными интересами и стремлениями, и не умея собою управлять, требуют, чтобы руководили малейшими их действиями, и государство начинает оказывать свое поглощающее влияние.

С окончательной потерей идеала раса окончательно теряет свою душу; она превращается в горсть изолированных индивидов и становится тем, чем была в самом начале, — толпой. Тогда снова в ней появляются все характерные изменчивые черты, свойственные толпе, не имеющие ни стойкости, ни будущего. Цивилизация теряет свою прочность и оказывается во власти всех случайностей. Властвует чернь и выступают варвары. Цивилизация еще может казаться блестящей, потому что сохранился еще внешний фасад ее здания, созданный долгим прошлым, но в действительности здание уже подточено, его ничто не поддерживает, и оно рушится с первой же грозой.

Переход от варварства к цивилизации в погоне за мечтой, затем — постепенное ослабление и умирание, как только мечта эта будет потеряна — вот в чем заключается цикл жизни каждого народа.

Дата добавления: 2014-11-08