III. Проблема будущего

Выводы

То обстоятельство, что все человечество, все древние культуры втянуты в поток уничтожения или обновления, постигнуто в последние десятилетия во всем его значении. Мы, люди прежнего поколения, жили как дети, полностью пребывая в сфере чисто европейских представлений. Индия, Китай были чужими, далекими, совершенно иными мирами, история которых оставалась неведомой. Тот, кто был недоволен, кому плохо жилось, эмигрировал. Мир был открытым.

После 1918 г. на меня произвели глубокое впечатление как нечто совершенно новое следующие слова де Гроота* в его книге о Китае: «Универсистская [35]система составляет высшую точку, которой могла достигнуть в своем развитии духовная культура Китая. Единственной способной пошатнуть и уничтожить ее силой является трезвая наука. Если настанет время, когда этой наукой там начнут серьезно заниматься, то во всей духовной жизни Китая, без сомнения, произойдет полный переворот; и в результате этого переворота в Китае наступит либо полная анархия, либо возрождение, после чего Китай уже не будет Китаем, китайцы не будут китайцами. Китай не способен своими силами заменить прежнюю систему новой; тем самым крах прежней системы должен бы привести к полному упадку и к анархии, другими словами, к полному осуществлению того, что предрекает священное учение китайцев, согласно которому катастрофа и гибель неизбежны, если человечество потеряет дао… Если роком предопределено, что жестокий процесс гибели должен идти своим ходом и что дни древней университетской культуры Китая сочтены, то пусть хоть последний ее день не будет днем гибели многочисленного народа, ввергнутого в беду иностранным вмешательством!»19.

В технический век, и даже в преддверии его, странным образом повсеместно возникает духовный и душевный регресс, который в наши дни стал общеевропейским явлением. Правда, в Европе еще некоторое время продолжался духовный расцвет, тогда как Китай и Индия с XVIII в. безостановочно приближались к упадку. В тот момент, когда эти народы были порабощены военной техникой Европы, они уже достигли самой низкой точки своего духовного развития. Европа открыла Китай и Индию не в период расцвета их культуры, а тогда, когда они сами почти забыли о своем прошлом. Лишь в наши дни существует реальное единство человечества, которое заключается в том, что нигде не может произойти ничего существенного без того, чтобы это не затронуло всех. В этой ситуации технический переворот, созданный европейской наукой и открытиями европейцев, является лишь материальной основой и поводом духовной катастрофы. Если же совершится ожидаемое преобразование, тогда то, что в 1918 г. де Гроот сказал о китайцах — после этого Китай уже не будет Китаем, китайцы не будут китайцами, — быть может, окажется применимым ко всем. И Европа уже не будет Европой, и европейцы не будут европейцами — такими, какими они ощущали себя во времена де Гроота. Но ведь придут новые китайцы, новые европейцы, образ которых еще скрыт от нас.

При понимании нашей исторической ситуации как преддверия новой эры наш взор все время обращается к прошлому. На вопрос — были ли когда-нибудь подобные радикальные преобразования — мы можем ответить только одно: о событиях прометеевского времени, когда человек только приступал к познанию окружающего его мира с помощью орудий труда, огня, речи, нам ничего не известно. В исторический же период самым значительным рубежом было то осевое время, о котором шла речь выше. И если мы теперь вновь вступили в период радикального изменения человеческого бытия, то это не повторение осевого времени, но нечто в корне иное.

Прежде всего по своим внешним чертам: наш технический век универсален не только относительно, как та, что происходило в трех независимых друг от друга сферах осевого времени, но универсален абсолютно, поскольку он носит глобальный характер. Теперь речь идет не о чем-то взаимосвязанном по своему внутреннему значению, а фактически разделенном, но о целостности, внутри которой происходит постоянное общение. В наше время этот процесс осознается как универсальный. Эта универсальность должна привести к совершенно иному, чем когда-либо, решению вопроса о человеческом бытии. Ибо если все прежние периоды кардинальных преобразований были локальны, могли быть дополнены другими событиями, в других местах, в других мирах, если при катастрофе в одной из этих культур оставалась возможность того, что человек будет спасен с помощью других культур, то теперь все происходящее абсолютно и окончательно по своему значению. Вне его нет больше ничего.

Совершенно очевидно, что внутреннее значение происходящего процесса также носит совершенно иной характер, чем осевое время. Тогда была полнота, теперь опустошенность. Если мы осознаем близость рубежа, то поймем, что находимся только в стадии подготовки. Наше время — время реального технического и политического преобразования, а не время вечных творений. Со всеми своими великими научными открытиями и техническими изобретениями наша эпоха скорее подобна времени, когда были созданы орудия труда и оружие, приручены животные, использована лошадь как средство передвижения, чем времени Конфуция, Лаоцзы. Будды и Сократа. Но о том, что мы готовы поставить перед собой великую цель — вновь преобразовать человеческую природу в соответствии с ее истоками, что мы остро ощущаем всю важность рокового вопроса, как нам, веруя, превратиться в настоящих людей, об этом свидетельствует в наши дни все увеличивающаяся склонность обращаться к нашим истокам. Та глубина, из которой мы вышли, то подлинное, которое было скрыто под покровом второстепенных образований, привычных оборотов речи, условностей и институтов, опять обретает голос. Зеркало великого осевого времени человечества послужит, быть может, еще раз одним из существенных заверений в том, что в своем стремлении понять самих себя мы должны обратиться к тем глубинам, откуда мы вышли.

Историческая концепция человеческого существования в его целостности должна включать в себя и будущее. Этому соответствует христианское видение мировой истории, границами которой являются сотворение мира и день страшного суда.

В нем заключена истина, и она остается незыблемой даже для тех, кто уже не верит в это христианское видение. Ибо отказ от будущего ведет к тому, что образ прошлого становится окончательно завершенным и, следовательно, неверным. Без осознания будущего вообще не может быть философского осознания истории.

Однако будущее не может быть исследовано. Исследованию доступно лишь то, что обладает реальностью, т. е. то, что уже произошло. Будущее же скрыто в прошлом и настоящем, мы видим и примысливаем его в реальных возможностях. По существу, в основе нашего мировоззрения всегда лежит осознание будущего.

Это осознание будущего не следует конкретизировать в воображаемых картинах, отражающих наши чаяния или страхи; в основе нашего видения будущего должно быть научное проникновение в прошлое, а также непредубежденное постижение настоящего. Все дело в том, чтобы в происходящей на наших глазах борьбе, сквозь нее, ощутить ту глубинную борьбу, от исхода которой зависит существование человечества вообще.

Тогда наше внимание будет направлено уже не только на объективность изложения того, что просто было, что далеко от событий сегодняшнего дня, напротив, тогда настоящее станет истоком и целью и исторического сознания.

Видение настоящего в такой же степени зависит от восприятия прошлого, как от прогнозирования будущего. Наши мысли о будущем влияют на то, как мы видим прошлое и настоящее.

Прогнозирующее историческое мышление определяет наши действия. Душа, потрясенная заботой и надеждой, становится ясновидящей. Или же мы вытесняем из нашего сознания возникающие образы различных возможностей и предоставляем событиям идти своим чередом.

Приведем в качестве примеров несколько сделанных в прошлом прогнозов, правильность которых теперь может быть проверена и в ряде случаев представляется жутким прорицанием. Начиная с XVIII в. будущее стало предметом сознательных размышлений и эмпирически обоснованного видения. И вплоть до наших дней прогнозирование будущего осталось серьезной проблемой.

В XVIII в., когда шел процесс освобождения от потерявших свою значимость и используемых во зло авторитетов, когда настало время неслыханных достижений науки и техники, роста богатства, многие люди в своем ликовании по поводу этих успехов жили в полной уверенности, будто общественный прогресс гарантирован и жизнь будет все время улучшаться. Эти люди не знали заботы о будущем.

Все изменилось после Французской революции. В течение XIX в. пессимистический взгляд на будущее все более утверждался.

Уже Гете, предвидя в 1825 г. век машины, характеризовал его следующим образом: «Это будет век способных, легко ориентирующихся в практических вопросах людей, которые, обладая большей предприимчивостью, чем другие, ощущают свое превосходство над толпой, хотя сами они и не одарены высокими талантами». Гете предчувствовал и худшее: «Я предвижу, что придет время, когда люди перестанут радовать Бога, и он вторично уничтожит их во имя нового творения».

Вслед за тем возник ряд знаменитых прогнозов; некоторые из них мы здесь приведем.

В 1835 г. Токвиль* писал следующее: «Итак, настанет время, когда в Северной Америке будет жить полтораста миллионов жителей, равных между собою, которые все будут принадлежать к одной семье, все будут иметь одно историческое происхождение, одну цивилизацию, один язык, одну религию, одинаковые привычки и нравы и между которыми мысль будет обращаться, принимая одну и ту же форму и окраску. Все остальное остается сомнительным, но это достоверно. Вот, стало быть, совершенно новый факт в мировой истории, значение и последствия которого трудно себе представить даже в воображении.

В настоящее время существуют на Земле два великих народа, которые, начав с различных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это русские и англо-американцы.

Оба они выросли незаметно; и когда взоры людей были обращены в другую сторону, они вдруг заняли место в первом ряду между нациями, так что мир почти в одно время узнал и об их появлении и об их величии.

Все другие народы, по-видимому, почти достигли пределов, предназначенных им природой; их задача только сохранять приобретенное. Но эти два народа находятся еще в периоде роста. Все остальные остановились или подвигаются только с большими усилиями; лишь они одни идут легко и скоро по пути, которому глаз еще не может видеть конца.

Американец борется с препятствиями, предоставляемыми ему природою; русский борется с людьми. Один воюет с пустынями и варварством, другой с цивилизацией, находящейся во всеоружии; поэтому завоевания американцев делаются плугом земледельца, завоевания русского — мечом солдата.

Для достижения своей цели первый полагается на личный интерес и предоставляет свободу действий, не направляя их силам и разуму отдельных лиц.

Другой сосредоточивает, так сказать, в одном человеке все силы общества.

Для одного главное средство действия есть свобода, для другого повиновение.

Их исходные точки различны, пути их тоже различны; и однако каждый из них предназначен, по-видимому, тайной волею провидения держать когда-нибудь в своих руках судьбу половины мира»20.

В 1870 г. Буркхардт в своих «Размышлениях о мировой истории» писал о будущем следующее: «Способность к рассуждению будет вытеснена готовностью к подчинению, единичное и множественное — целостным и единым.

Вместо культуры речь будет вновь идти только о существовании…

Государство вновь обретет верховное господство над культурой, более того, в значительной степени подчинит ее своему вкусу. Не исключено и то, что культура сама будет обращаться к государству с вопросом, как удовлетворить его требованиям.

Под воздействием резких и постоянных напоминаний люди вынуждены будут понять, что приобретательство и общение отнюдь не являются главным в их жизни.

Значительная часть процветающих научных исследований и занятий, а также искусств, быть может, исчезнет, а то, что останется, должно будет вдвойне напрячь свои силы.

Господствующим типом жизни станет жесткая целесообразность…

Остальное сделают войны, они утвердят это положение вещей. Само государство примет такой облик, что в течение долгого времени нельзя будет и помышлять о том, что оно обретет другую направленность…

Реакция свободного идеала так или иначе проявится, но ценой сверхчеловеческих усилий и напряжения»21.

В 1872 г. он писал в письме: «Идеалом жизни станут армейские распорядки… в государственной машине и механизме управления… в деле обучения и образования. Самой поразительной окажется участь рабочих. У меня предчувствие, которое на первый взгляд кажется нелепостью, но от которого я никак не могу отделаться. Оно гласит: военизированное государство должно стать крупным предпринимателем. Все это скопление масс в крупных предприятиях нельзя навек оставить во власти нужды и жадности: определенная и контролируемая степень нужды при наличии продвижения по службе и мундира, начинающаяся и завершающаяся ежедневно под звуки барабана, — вот то, к чему все это должно прийти по логике вещей»22.

Ницше набросал следующие черты своей эпохи и будущего: машина в ее действии как образец существования; подъем масс и их нивелирование, театральность жизни, где все ложно и нет, по существу, больше ничего значимого, дурман вместо мышления в качестве жизненной атмосферы — «Бог умер». Утверждается нигилизм: «Вся наша европейская культура уже давно движется в мучительном напряжении, которое год от года растет, как бы стремясь к катастрофе: неспокойно, насильственно и опрометчиво, подобно бурному потоку, который рвется к концу, больше не размышляя, боясь размышлять».

Людей далекого будущего Ницше дает в гротескных образах:

«Земной шар стал маленьким, на нем прыгает последний человек, совершая свои мелкие дела: его род неискореним, он подобен блохе; последний человек живет дольше всех.

Мы изобрели счастье, — утверждают последние люди, подмигивая…

Время от времени немного яду: это порождает приятные сны. И много яду под конец, чтобы смерть была приятной.

Люди еще работают, ведь работа — это развлечение. Однако они стараются, чтобы это развлечение не было утомительным.

Стадо без пастыря! Все хотят одного и того же, все они равны: кто не согласен, идет добровольно в психиатрическую больницу.

Некогда весь мир был безумен, — говорят самые утонченные и подмигивают.

Люди умны, им известно все, что происходило. Это дает право на бесконечную иронию.

Мы изобрели счастье, — говорят последние люди и подмигивают»23.

Вслед за этим часто рисовали картину будущего общества в виде муравейника, где люди обретают свое счастье в существовании, регулируемом предписаниями, распорядком дня, дозировкой всех вещей посредством тотального планирования.

* * *

Пессимистическому видению еще теперь противостоят популярные картины будущего великолепия, коренящиеся в идее прогресса XVIII в., картины общества, где царят мир, свобода и справедливость мироустройства, основу которого составляют живое равновесие и постоянно стремящиеся ввысь силы, — неопределенные картины будущего блаженства, к которым отсылают недовольных.

Идея прогресса коренится в науке и технике и только здесь обретает свой подлинный смысл. Однако и эта идея вызывает известные опасения и заставляет задать ряд вопросов: не поставлен ли результатам научного исследования, так же как и техническим возможностям, принципиальный предел? Другими словами, не приближается ли наука, расцвет которой мы теперь видим и плодами которой пользуемся, к стадии своего завершения, когда дальнейшее ее продвижение прекратится? Возродится ли движение науки в новых условиях, или она, по существу, будет просто хранить полученные результаты, а может быть, даже частично терять их, сохраняя лишь известный автоматизм, жизненно необходимый для оперирования техническими приборами и принятыми в данном обществе идеями? Стремиться предвидеть это — напрасный труд. Можно лишь, как это делается уже в течение полувека, строить интересные, внутренне последовательные утопии.

Еще один вопрос: покажется ли когда-нибудь человеку земной шар тесным? Перед ним больше нет открытых путей, открытой для его дали. В той мере, в какой речь идет о пространстве и материи, он может лишь двигаться по кругу.

Даже если говорить только о простом обеспечении существования людей, то и здесь возможность предвидения весьма сомнительна. Если установится единый мировой порядок, то грозить ему будет не варварский народ извне, а сама природа. Ограниченность ее возможностей уже в самом скором времени создаст новые исторические ситуации. При нынешнем потреблении сырья через тысячу лет будут исчерпаны запасы угля, еще раньше нефти, уже через 200 лет — залежи железной руды, еще раньше — необходимый в сельском хозяйстве фосфор. На сколько хватит урановой руды, из которой добывается длительное время действующая атомная энергия, еще не поддается исчислению. В каждом отдельном случае вообще нельзя провести точное вычисление. Однако беззаботность, с которой расходуются ограниченные запасы сырья, позволяет во всяком случае предположить возможность или вероятность того, что эти запасы будут полностью исчерпаны.

Сократится ли тогда население земного шара до своего прежнего числа, каким оно было 500 лет тому назад; будет ли найден новый выход, в каких исторических условиях и при каких преобразованиях душевного склада и духовного облика людей произойдут эти катастрофические события — все это предсказать невозможно. Безусловно лишь то, что и тогда стабильности не будет.

В наше время появились многочисленные прогнозы на биологической основе. Наблюдения частного характера, предполагаемые общие жизненные процессы переносились на человека, и на этом основании делалось предсказание о его неминуемой гибели, которая может быть предотвращена только биологическим регулированием и планированием. Отправным пунктом служила здесь становящаяся модной в биологии общая теория.

Так, утверждалось, что смешение рас губительно, что условием высоких достоинств является чистота расы. Если такого рода утверждения вообще можно было бы доказать (биологическое обоснование не затрагивает вопрос о расах, а ограничивается, по существу, достаточно трудно постигаемыми наследственными взаимосвязями единичных признаков), то история скорее свидетельствовала бы об обратном.

Утверждалось также, что некогда произошел общий процесс деградации человечества — это подтверждается якобы наблюдениями, проведенными над психопатическими семьями. Все конкретные и отчетливые определения этой точки зрения давно опровергнуты.

Высказывалось также мнение (основанное на предполагаемой аналогии со следствиями доместикации у животных), что человек в процессе перехода к оседлому образу жизни неизбежно теряет силы и способность выращивать потомство, так как в упорядоченном обществе он освобождается от всех тех трудностей, в процессе преодоления которых на ранней стадии своего существования он стал подлинным человеком. Подобно тому как «пары» диких гусей соединяются при наличии определенных свойств у партнеров, преодолевая препятствия, и соединяются уже на всю жизнь, пестуя и защищая птенцов, тогда как домашние гуси не выбирают партнера, заботу о потомстве предоставляют человеку и заняты только тем, чтобы, не разбирая и не зная меры, поглощать корм, — вырождается и перешедший к оседлому образу жизни человек. Однако сравнение это неправомерно24.

Подобного рода опасения, связанные с представлением о расе, наследственности, деградации, доместикации, беспредметны, если прилагать их к процессу развития человечества в целом. Их значение очень ограниченно. Эти теории из-за убеждений, порождаемых содержащимися в них ложными идеями, безмерно опаснее, нежели то, в чем видят опасность они. Создается впечатление, будто подлинная озабоченность, маскируясь, ищет выхода в значительно меньшей опасности, основанной на объективных естественных процессах, чье возможное воздействие якобы можно предотвратить с помощью тех или иных мер.

Однако со временем возникла совершенно иная, неведомая ранее забота о будущем человека — забота о сохранении самой природы человека, о чем впервые возвестили Буркхардт и Ницше. Речь идет о том, что человек может потерять себя, человечество незаметно для самого себя или в результате страшных катастроф — вступить в стадию нивелирования и механизации, в жизнь, где нет свободы и свершений, в царство черной злобы, не знающей гуманности.

Во что может превратиться человек, нам сегодня почти внезапно осветила та чудовищная реальность, которая стоит как символ последней крайности перед нашим мысленным взором. Национал-социалистские концентрационные лагеря25 с их пытками, пройдя которые миллионы людей погибали в газовых камерах или печах, — вот та реальность, которой, по имеющимся сведениям, соответствуют события и в других тоталитарных странах, — но массовые убийства в газовых камерах совершались только национал-социалистами. Перед нами разверзлась бездна. Мы увидели, что может совершить человек и даже не по заранее целиком разработанному плану, а попав в круговорот, движение которого все ускоряется, увлекая за собой тех, кто в него вступил. Большинство вступивших в него втягиваются в ход событий, не зная еще и не желая того, что им придется претерпеть или совершить в этом безудержном устремлении вперед.

Оказалось, что человека можно уничтожить и тогда, когда физически он еще продолжает жить. Невольно напрашивается сравнение с различного рода психозами. Мы содрогаемся при мысли, что человек может заболеть психически, это — один из фактов, сочетать который с каким бы то ни было представлением о мировой гармонии мы не можем, не совершая насилия над своей совестью. Наша природа такова, что мы разрываем коммуникацию с еще живым человеком, видя, что он впадает в безумие. Однако эта пограничная ситуация создана не нами, и нам не грозит опасность того, что психические заболевания превратятся в эпидемию. Но в утрате человеческого облика в концентрационных лагерях виновата не природа, а сам человек, и это может распространиться на всех. Что же это означает?

Человек — в условиях террористических политических режимов — может превратиться в нечто такое, о чем мы и не подозревали. То, что там совершается, мы видим лишь извне, если сами не принадлежали к числу тех, кто погиб в этих условиях или пережил их. Что оказалось возможным для каждого отдельного человека, как он это претерпел, что он делал и как умер, остается его тайной. Наблюдаемые извне, эти явления как будто почти неоспоримо свидетельствуют о гибели всего человеческого, поскольку речь идет об активных элементах; вызывая неуверенность, поскольку речь идет о просто замученных людях, которые страдают подчас больше и иначе, чем те, кто испытывает физические мучения от болезней, превращающих нас в жалкую плоть.

Предпосылкой того, что это могло произойти, служит у активных соучастников (которые в значительной степени назначались из числа самих заключенных) готовность, весь ужас которой состоит в том, что она должна была и раньше таиться не только в душах изгнанных из общества социальных элементов, но и в кажущейся безобидности исполнительных чиновников, в мирной жизни бюргеров, — ужас, полностью оценить который можно только теперь, оглядываясь назад, зная все его последствия. Это — осуществление неверия без осознания этого, исчезновение веры без сознательного нигилизма, жизнь в пустоте или в мнимой безопасности марионеток, поддерживаемых нитями условностей и приличий, которые могут быть легко заменены нитями жизни в концентрационных лагерях.

Тот факт, что человек в пассивности мученичества, в жизни, где он ежеминутно испытывает насилие, становится просто механизмом рефлексов, является результатом технически-оперативной системы, создать которую могла лишь наша эпоха, усилив пытки, известные и прежним временам.

Эта реальность концентрационных лагерей, это согласованное движение по кругу пытающих и пытаемых, эта утрата человеческого облика предвещают будущие возможности, которые грозят гибелью всему. Знакомясь с сообщениями о концентрационных лагерях, мы почти теряем дар речи. Эта опасность страшнее атомной бомбы, так как она угрожает душе человека. Мы легко можем поддаться чувству полной безысходности. Однако оно не будет непреодолимым, если мы сохраним веру в человека. Только при этом условии удручающий прогноз, выведенный из этих реальных фактов, не будет воспринят нами как совершенно безысходный. Те, кто, испытывая все ужасы физических страданий, не могли не превратиться в жалкую, страдающую плоть, но в глубине души не были причастны к происходящему, кто, не оставаясь незатронутым, сохранил в чистоте душу человеческую, позволяют сохранить прежнюю веру в человека.

Перед лицом всевозможных перспектив будущего мы осмеливаемся утверждать следующее: человек не может полностью утратить свою сущность, ибо он создан «по образу и подобию Божию»; он отнюдь не Бог, но связан с ним узами, о которых часто забывают, которые никогда не бывают зримыми, но, по существу, всегда остаются нерасторжимыми. Человек не может вообще перестать быть человеком. Он может погрузиться в сон, отсутствовать, забыть о себе. Но человек не может в ходе исторической эволюции превратиться в обезьяну или муравья или в нашу эпоху — в механизм рефлексов, разве только в том страшном состоянии, которое подводит его к границе, от которой, однако, он вновь возвращается к самому себе, если не гибнет как индивидуум. Это грозные призраки. Однако именно в том, что они представляются нам грозными и подчас душат нас как кошмар, сказывается наша человеческая сущность, пытающаяся освободиться от страшных снов.

Однако будущее человечества не придет само, как явление природы. Все то, что сегодня и каждую минуту совершают люди, как они мыслят и чего ждут, является предначертанием будущего, его истоками, которые зависят от людей. Надежда только на то, что ужас будет осознан. Помочь нам может только предельно ясное сознание. Содрогание перед страшным будущим, быть может, способно его предотвратить. Нельзя допустить, чтобы ужасы прошлого были преданы забвению. Ведь наш страх вызван тем, что произошло: оно может повториться, может распространиться, охватить весь мир. Мы должны сохранить этот страх, который перейдет в активную борьбу с опасностью.

Страх перед тем, что потрясает нас, вытесняется сознанием своего бессилия. Человечество пытается скрыть этот ужас от себя. Люди становятся равнодушными, но за этим равнодушием таится страх перед тем, куда идет человечество. Если думать о будущем, оно покажется неизбежным; мы отчетливо увидим свою гибель и гибель всего существующего. Исчезнет все то, что делает человека человечным, что придаёт жизни ценность. Еще до этого не дошло. Пока беда не нагрянула, лучше о ней не думать.

Сознание своего бессилия может привести к тому, что ход истории будет воспринят как явление природы. Можно освободиться от чувства ответственности, стремясь уничтожить себя как свободного человека, однако различие между историческим процессом и процессом психического заболевания кардинально.

Психическая болезнь — это естественный процесс, который, может быть, когда-нибудь мы научимся преодолевать естественными средствами. Пока мы бессильны и вынуждены претерпевать его. Но путь человечества зависит от самого человека. Каждый отдельный человек, правда, бессилен; лишь объединившись, люди могут одолеть грозящую им опасность. Однако каждый в отдельности ощущает, что многое зависит от его добровольного согласия. Отсюда и преобразование страха в еще больший страх: все зависит от человека, от каждого отдельного человека, от его решения: этого нельзя допустить, этого не должно быть, это не неотвратимо. То, что произошло, — предупреждение. Забыть — значит принять на себя вину. Надо все время напоминать о прошлом. Оно было, оказалось возможным, и эта возможность остается. Лишь знание способно предотвратить ее.

Опасность здесь в нежелании знать, в стремлении забыть и в неверии, что все это действительно происходило (ведь по сей день есть люди, которые отрицают реальность концентрационных лагерей); затем в готовности послушно творить зло в качестве звена некоего механизма и, наконец, в равнодушии, которое спокойно замыкается на требовании дня, на повседневности; опасность и в пассивности бессилия, в покорности перед якобы неизбежным.

Между тем противостоять угрозам будущего человек может лишь в борьбе с возможностями зла в самом мире. Только человек может одолеть им самим порожденное зло — в надежде на то, что его добрая воля встретит поддержку и помощь. И может он это совершить лишь в рамках конституирования свободы, в которой облеченная всеобщим доверием власть выступает против всего, что грозит свободе человека, другими словами — в рамках правового порядка, который станет мировым порядком.

Прогноз никогда не бывает нейтральным. Правилен он или неправилен, прогнозирующий анализ неизбежно вызывает побуждение к действию. То, что человек считает возможным, определяет его внутреннее отношение к происходящему и его поведение. Условием его самоопределения является способность различить опасность и отнестись к ней с должной озабоченностью, тогда как иллюзорные представления и маскировка действительного положения дел ведут к его гибели. Он преисполнен надежды и страха. Перед лицом преобладающей инертности надлежит внести беспокойство в состояние ложного покоя. Принести помощь способна не озабоченность, вызванная угрозой личным интересам, но, быть может, питаемая ею глубокая озабоченность судьбой человека вообще.

Остановимся на значении страха.

В наше время людей как бы охватывает неведомый ранее страх. Он многозначен и неоднороден. Это не только поверхностный и быстро стирающийся в памяти страх и не только страх глубокий и гложущий, скрытый или явный, — он находится на витальном или экзистенциальном уровне и как будто заключает в себе всевозможные виды страха.

В демократических странах — это страх перед неопределенной опасностью, неуверенностью, зыбкостью свободы; в тоталитарных странах — страх перед террором, в условиях которого единственный шанс человека выжить состоит в повиновении и соучастии.

Если страх растворяется в нигилизме, поскольку это возможно (ибо пока мы верим в человека, скрытые ростки человеческой природы еще сохраняются в неприкосновенности), тогда человек становится как бы потухшим существом, бессознательно расточающим себя в удовлетворении жизненных страстей. Пока есть страх, у человека еще есть шанс выстоять, и реальность этого шанса зависит от того, как человек преодолеет свой страх.

Там, где человек в условиях постоянного изменения условий и ситуаций обладает инициативой, он может преодолеть страх лишь в трансцендентно обоснованном самосознании свободы. Там, где он вынужден повиноваться и в слепом повиновении обретает свои относительно гарантированные функции, страх может уменьшиться, только превратившись в постоянно действующий двигатель вынужденного повиновения.

Однако некий всеобщий страх висит над человечеством в целом. Страшный опыт прошлого (опыт концентрационных лагерей), даже если он сравнительно быстро забывается, оставляет ужас в глубинах сознания.

Страх следует принять. Он — основа надежды.

* * *

Приведенные соображения показывают значение прогнозов в делах человеческих, ход которых зависит от самих людей. Однако именно здесь решающим моментом является позиция, занятая прогнозирующим мышлением.

Если человек высказывает в форме прогноза то, что он сам намерен совершить (таково, например, утверждение Гитлера: «Если разразится война, это будет концом для еврейской расы в Европе»), — это не прогноз, а просто декларация своей воли.

Однако нет такого высказывания о будущем (поскольку в его реализации должна участвовать человеческая воля), которое не явилось бы — или не могло бы явиться — фактором соучастия.

Высказывание понуждает к чему-то или отвращает от чего-то. И мнимое знание будущего является прежде всего фактором, содействующим его реализации.

Тот, кто уверен в близости войны, самой своей уверенностью способствует тому, что она наступит. Тот, кто уверен в том, что мир будет сохранен, становится беспечен и непреднамеренно участвует в подготовке войны. Только тот, кто видит опасность и ни на минуту не забывает о ней, способен занять разумную позицию и делать все возможное для предотвращения войны.

Для хода вещей существенно, выдерживает ли индивидуум неопределенность или ищет спасения в достоверности. Достоинство человека, пытающегося осмыслить будущее, находит свое выражение как в прогнозировании возможного, так и — в сочетании с ним — в незнании, основанном на знании, принцип которого гласит: мы не знаем, что нас ждет. Чувство, воодушевляющее нас в нашем существовании, заключается в том, что мы не знаем будущего, но участвуем в его реализации и видим его в его целостности и непредвиденности. Знание о будущем было бы для нас духовной смертью.

Если мы ошибаемся, будучи уверены в определенном ходе вещей, то несоответствие этого процесса нашему желанию парализует нашу волю; если же он для нас желателен, то уверенность в непременном конечном успехе возбуждает нашу активность в неблагоприятных ситуациях, однако ценой неправды, душевной узости и обманчивого высокомерия, которое лишает успех — если он на мгновение кажется достигнутым — всякого оттенка благородства.

Все это отнюдь не означает, что мы отказываемся от прогнозов. Но эти прогнозы должны сохранять свой смысл: они должны вводить нас в сферу возможного, намечать отправные точки нашего плана и наших действий, открывать перед нами далекие горизонты, усиливать наше ощущение свободы сознанием возможного.

Весь характер нашей деятельности зависит от того, чего мы ждем от будущего, зависит от наших представлений о наших шансах и их реальности.

Мы действуем сообразно нашим целям в сфере того, что считаем возможным.

Однако подлинная действительность присуща только настоящему. Абсолютная уверенность в будущем может лишить нас реальной действительности. Прогнозы будущего спасения могут отвлечь нас от настоящего, тогда как, по существу, только оно и принадлежит нам.

Только ответственность за настоящее позволяет нам ощутить ответственность за будущее.

В последующем изложении мы не стремимся нарисовать картину будущего, мы хотим лишь выявить тенденции настоящего, значение которых лишь в том, что они являются вопросами к будущему. В нерасторжимом переплетении событий мы пытаемся обнаружить решающие феномены. Что следует считать существенным в перспективе мировой истории?

В настоящее время в мире господствуют три тенденции. Они определяются словами: «социализм», «мировой порядок», «вера».

Во-первых, массы настойчиво требуют установления порядка. Социализм отражает требование справедливой организации масс.

Во-вторых, единство нашей планеты требует осуществления этого единства в рамках мирного существования. Возникает альтернатива: мировая империя или мировой порядок.

В-третьих. Утрата традиционной опоры в субстанции всеобщей веры заставляет нас обратиться к подлинным истокам веры в человеческой душе и задать вопрос — от чего мы идем в нашей жизни и к чему мы стремимся? Возникает альтернатива — нигилизм или любовь.

Эти три главных направления в деятельности и чаяниях современных людей сливаются в своей цели, которая состоит в совершенной свободе людей. Поэтому анализ понятия свободы должен предшествовать рассмотрению упомянутых трех основных тем.

Дата добавления: 2014-11-25