Annotation 41 страница

На столе Ивана Селиверстовича Марущака тихо и мелодично зазвонил телефон. Он напрягся и осторожно поднял трубку. — Чрезвычайное происшествие, — раздался хриплый от волнения голос координатора. — Катастрофа, Улыбчивый вышел из-под контроля, у нас погасла кнопка воздействия перед его хлетчером. — Та-ак… — Иван Селиверстович побледнел и откинулся с трубкой в руке на спинку кресла, другой рукой расстегивая пуговицу на вороте рубашки. — Где Чебрак? — Уже как неделю заперся в своей подмосковной вилле и молчит, — доложил координатор. — Просил не тревожить его в течение месяца. — Потревожить немедленно! — приказал Иван Селиверстович и сдвинул на пульте рычажок «Боевая тревога» вправо. За все время существования УЖАСа это была первая боевая тревога. Сдвинутый вправо рычажок в кабинете Ивана Селиверстовича обладал гигантской мобилизационной силой… Об объявлении боевой тревоги сразу же стало известно в МОАГУ. Поль Нгутанба мрачнее грозовой тучи смотрел на Клосса Воргмана и говорил ему: — Этот год магнитных аномалий на солнце мне не нравился с самого начала, и я, как всегда, не ошибся. Российский солнечный вышел из-под контроля. Я был против экспериментов Чебрака с шизофрениками. Шизофрения слишком запредельна, она представляет загадку даже для глубинных ученых. Я почти уверен, что саморазвивающийся биочип в мозгу Улыбчивого перешел под контроль этой болезни, а ведь все солнечные российского УЖАСа, кроме одного, были до вживления чипов шизофрениками. Это опасно, это почти на грани катастрофы. — Ну прямо-таки катастрофа, — усмехнулся Клосс Воргман. — А что сам Чебрак по этому поводу думает? Поль Нгутанба молча кивнул и щелкнул клавишей связи. — Дайте Россию, — сказал он секретарю и почти сразу же заговорил: — Иван Селиверстович… Но тот быстро перебил Поля: — У нас еще одно ЧП, Чебрак в непонятном ступоре. Такое ощущение, что он умер, а тело его живет, поет и радуется жизни. — Убедительную картину смерти вы мне обрисовали, Иван Селиверстович, ну ладно… — Поль Нгутанба медленно впадал в состояние хладнокровной паники, то есть отбрасывал в сторону все эмоции и входил в режим агрессивного мистика, становился тем, кем был на самом деле. — Приступайте к проверке всех солнечных, — приказал он, — а вас пусть охраняет с этой минуты Искра. — Он выпрямился в кресле и властно показал Клоссу Воргману на дверь: — Иди к центральному пульту и дай сигнал боевой тревоги в Англию, Германию, Францию и Америку. Если все шизанутые солнечные России выйдут из-под контроля, то миру под солнцем придется вздрогнуть. — Есть! — мгновенно отреагировал Воргман и покинул кабинет Поля. Оставшись в одиночестве, Поль Нгутанба хотел снова связаться с Россией, но почувствовал покалывание в кончиках пальцев и приближающееся мгновение благоговейного ужаса.
Летучие и легкие междометия окружающих меня мгновений, чистая радость освобождения. Как приятно быть Богом. Почему же я раньше думал, что Бог — это Иван Селиверстович Марущак? Почему принимал за храм эту паршивую контору УЖАС? До чего же нравятся мне радужные всполохи мыслей, играющих во мне музыку небесных сфер! И еще, во имя чего я убил в городе Сочи парня с чистым именем Сергей?Вот его нож, я его не отдал Стефану, я сам сшил ему чехол-тельняшку, белое и голубое. Я слышу голоса. Со мной о чем-то перешептываются невидимые существа. О, я знаю, это высшие существа, мои нежные подданные. Я прислушиваюсь и поднимаю к небу лицо. Голоса с неба поздравляют меня с освобождением и говорят, что они мои наставники и будут опекать меня на трудном пути божественного взросления. Я принимаю их помощь. Какой кошмар, как все-таки много людей в Москве, спешат, толкаются. Ну вот, пожалуйста, что за идиотизм? Я остановился в толпе прохожих, чтобы поднять к небу лицо и поздороваться с ним, ибо небо видно и в подземном переходе, а этот тип говорит, что я мешаю движению людей, что сейчас час пик, и требует пройти с ним в отделение… Что ж, не стал его одаривать смертью от своих рук, я разрешил это сделать маленькому грубияну, вытащив его из белого и голубого, и он с восторгом вошел в тело этого парня в милицейской форме и напился крови. Видел бы ты, малыш, как люди, словно мальки от щуки, прыснули в сторону. Я же ничего, я незаметно ушел по системе «Два зеркала в зеркальном тоннеле». А ты спи, мой малыш в тельняшке, спи. Я улыбаюсь.
Алексей Васильевич Чебрак втягивался в нечто, напоминающее влажно чмокающую воронку, его обволакивала маслянистая субстанция, и он — гений! — ничего не понимал, только медленно и неотвратимо погружался в тоску и страх. Впервые он почувствовал, что умер, но тем не менее почему-то знал, что умер на время, что где-то ждет его застывшее в нулевом оцепенении тело, впавшее в бессмысленное состояние, и почему-то знал, что это состояние один в один повторяет состояние выращиваемых им клонов-полуфабрикатов. Алексей Васильевич Чебрак, несмотря на принципиально новое существование, абсолютно непонятное и жуткое, сохранил способность к предположениям. Хладнокровная, циничная и могучая воля ученого продолжала, хотя и на полувздохе, сопротивляться случившемуся. И Алексей Васильевич понимал, что это не его заслуга, а тот момент, который доказывает временность его смерти. «Неужто меня вызвали к себе глубинные люди? — промелькнуло у него в голове. — Неужто?» Маслянистый водоворот запредельной воронки все глубже и быстрее, влажно всхлипывая, втягивал в себя Алексея Васильевича, и вот он сам и его воля с визгом погрузились в другой мир…
— Этого не может быть, — решительно произнес доктор медицины, самый лучший терапевт и диагност планеты Октавиан Салазар Тредис, штатный врач по МОАГУ. — Его состояние великолепно, все органы работают идеально, на зависть всем нам, но… — он запнулся, — я не понимаю, в чем дело. Иван Селиверстович Марущак задумчиво разглядывал оболочку Алексея Васильевича Чебрака, сидящего в кресле напротив камина с бессмысленно уставившимися в пустоту глазами и отвисшей челюстью. Время от времени Чебрак как-то механически покачивал головой, хрипло говорил какие-то бессмысленные слова, набор звуков, и вновь застывал, глядя потухшими глазами в угасший камин. — А я, кажется, понимаю… — вдруг задумчиво произнес Иван Селиверстович, хотя знающий его человек сразу бы догадался, что ни черта он не понимает и, более того, понимать не хочет, а в глубине души даже наслаждается идиотизмом Чебрака и лелеет надежду, что он таким и останется навсегда. — Я тоже знаю, в чем дело, — вежливо кашлянул психиатр с подозрительной фамилией Гашиш, видя, что Иван Селиверстович не намерен обнародовать свое понимание. — Это каталептическая ступорная кома, чрезвычайно редкое проявление шизофрении, гипертрофированная экстазиальность, более известная в психиатрии под определением «кассандровость». — И что, помрет? — Думаю, что с такими физическими данными он еще долго жить будет, — вместо психиатра ответил Салазар Тредис, считавший всех психиатров хорошо замаскированной бандой мошенников. — Я тоже так думаю, — невозмутимо подтвердил слова Тредиса Гашиш, — если, конечно, он выйдет из этого состояния в течение недели или двух. Иван Селиверстович Марущак, два врача МОАГУ, Стефан Искра, вынужденный прервать свою генеральскую и «алкогольную» жизнь пенсионера в связи с тем, что все действующие солнечные подверглись проверке МОАГУ, и охранник Марущака находились в подмосковном доме Алексея Васильевича. Кроме них там был то и дело зевающий от скуки куратор УЖАСа из МОАГУ. Иван Селиверстович впервые узнал о кураторе и поэтому время от времени бросал в его сторону возмущенно-пренебрежительные взгляды. Тот лишь вежливо и уважительно улыбался в ответ. Куратор был какого-то блеклого, невзрачного вида, то ли тибетец, то ли монгол, то ли притворяющийся негром китаец. На него никто не обращал внимания, лишь Стефан Искра бросал в его сторону настороженно-восторженные взгляды. Инстинктом профессионала Стефан чувствовал, что невзрачный куратор — это что-то мощное, непонятное, во много раз совершеннее солнечных убийц.
Лазурные ламы не то чтобы были смущены, но некая неопределенность в их словах проскальзывала. — Мы не имеем полной возможности предугадать судьбу Чебрака, — говорили они Полю Нгутанбе, из мрака прильнувшему к толще огромного осанна, — это вне нашей компетенции. Не знаем, что за научные работы он проводил, но, видимо, сделал нечто такое, из-за чего его захотели видеть верховные судьи нашего мира, люди полной луны, бледные демиурги. Можем только сказать тебе, Поль, одно: никогда не стремись к встрече с ними. На нашей непрерывающейся памяти последнего человека поверхности, перед Чебраком, называли Ницше, до того как его вызвали бледные демиурги и вашему миру пришлось хоронить его безумцем. — Это все философия, — возразил Поль Нгутанба, — а у меня ЧП. В России вышел из-под контроля один из солнечных, возникла угроза, что выйдут и остальные, сотворенные Чебраком из психически больных. Он нужен здесь как можно скорее, иначе будет трясти всю Землю. Вы же знаете, что один солнечный может захватить даже пульт ядерной установки и осуществить запуск ракеты, если, конечно, хватит ума разобраться в кнопках и механизме запуска. Но в том, что хватит силы, можно не сомневаться. — Видишь ли, Поль, — осторожно ответил мрак, — люди луны если что-то делают, то делают это, ни у кого не спрашивая разрешения. Если они примут решение о начале ядерной войны на поверхности Земли, то она обязательно осуществится, хотят этого люди или нет. Но вас это не должно беспокоить, Поль, вы от этого не пострадаете, впрочем, как и мы. Как и Земля в ее чистом виде. Гибель человечества и всей поверхностной цивилизации — это для глубинного мира нечто среднее между капитальным ремонтом и генеральной уборкой. — Я понимаю, — продолжал гнуть свою линию Поль Нгутанба. — Но вы меня назначили руководителем и возложили на меня ответственность за порядок на Земле. — Мы доверяем вам, — подтвердили полномочия Поля из мрака и с ощутимым интересом замолчали. Поль Нгутанба прямо-таки чувствовал, как лазурные ожидали его реакции. — Тогда я настаиваю на возвращении Чебрака. — Это решат бледные демиурги, — невидимо усмехнулись лазурные. — А что, разве нет другого воздействия на солнечных, если они выйдут из-под контроля? — Есть, — сухо ответил Поль, — уничтожение. Профилактическое, то есть упреждающее, которое может осуществить сам УЖАС, или, если они выйдут из-под контроля, с применением «лунных бабочек», но это, во-первых, война, а во-вторых, я не имею права разбрасываться такими профессионалами. Чебрак может исправить ситуацию, взять солнечных под контроль. — В таком случае ждите, — ответил мрак. — Мы допускаем, что люди полной луны отпустят Чебрака.
Тем не менее события приняли обвальный характер. Модель саморазвивающегося биочипа с алгоритмическими тенденциями соотносящихся с микропроцессорами живого фрагментаризма брусчатых хрусталиков на молекулярной основе стала давать сбои. Биочип «Верность», вживленный в мозг психически здоровых людей, развивался безупречно и жил в тканях мозга как естественное, органичное и неотъемлемое целое, но у врожденных шизофреников, а таковыми были все, исключая Стефана Искру, солнечные убийцы, биочип «Верность», не справившись с энергией безумия, стал отторгаться. Координаторы оперативного отдела ТРИ с ужасом наблюдали, как вслед за Улыбчивым переставали посылать сигналы на индивидуальные экранные хлетчеры биочипы Малышки, а затем Джентльмена. После Джентльмена Иван Селиверстович отбросил в сторону сомнения и принял, как он это делал всегда в критических ситуациях, самостоятельное решение: — Оставшихся солнечных, кроме Искры, уничтожить. Дайте этим несчастным умереть мгновенно. — Слушаюсь, — еле слышно проговорил ликвидатор класса «Вирус» из отдела ТРИ, который в обычной московской жизни был известен окружающим как Виктор Григорьевич Чуприн, доктор математики, преподаватель МГУ, компанейский, обаятельнейшей души человек… Ликвидатор печально вздохнул и щелкнул тумблером со знаком «— 0» под хлетчерами с надписями «Гардеробщик», «Августин», «Корсар», «Гиппократ».
Худрук Большого театра досадливо крякнул. Надо же в самый ответственный момент такому случиться. Только начали входить в вестибюль театра уважаемые люди Москвы, в этом году сезон открывался новой версией постановки «Жизель», как гардеробщик, на время преобразованный в швейцара, вдруг отпустил придерживаемую им дверь, куда как раз входил господин Барусонов с женой, и, быстро вцепившись себе в горло пальцами обеих рук, разорвал его, выплеснув из образовавшейся дыры сильный, но скоротечный поток крови на глазах у Барусоновых. Барусонов удивленно вздернул брови и, взяв супругу за локоть, прошел в глубь вестибюльного зала. В Москве по поводу Барусонова гуляла шутка: «Вопрос: "Почему, когда Барусонов стоит, он всего лишь метр в шапке, а когда сидит в ресторане, то выглядит гигантом?" Ответ: "Барусонов подкладывает себе под задницу бумажник"». Гардеробщика тут же убрали, кровь моментально смыли. Никто из гостей, со свойственной для любителей высокого искусства тактичностью, не обратил внимания на лежащего в крови человека с разорванным горлом. В этот же день из окна шестиэтажного суперэлитарного дома полетел на встречу с землей под асфальтовым панцирем неизвестный стране начальник охраны одного из руководителей государства. В этот же день помощник капитана могучего крейсера, на борту которого дремала ядерная смерть для соседнего европейского государства, пустил себе пулю в висок прямо во время обеда в кают-компании. В этот же день медперсонал ЦКБ был в шоке, так и не сумев понять, почему виднейший хирург, пользующийся уважением и доверием первых лиц государства, сделал себе скальпелем филигранное, по всем правилам исполненное харакири. …Иван Селиверстович мрачно вздохнул, мрачно оглядел свой кабинет и задумался. Он относился к своим солнечным по-отцовски и теперь всем сердцем ненавидел себя, УЖАС, само собой, Чебрака и, впервые в своей карьере, МОАГУ. Но он понимал, что самая большая проблема для него, да и вообще для России, далека от разрешения. Три солнечных — Улыбчивый, Малышка и Джентльмен — уже недосягаемы для УЖАСа. Что будет дальше, Иван Селиверстович боялся даже подумать…
Поль Нгутанба задумчиво повертел перед своим лицом шар из горного хрусталя и улыбнулся преломленному в нем пространству. — Клосс, — тихо спросил он у своего помощника и друга, — как ты думаешь, для чего вся эта суета под названием «жизнь»? Клосс Воргман оторвался от раскладывания пасьянса картами Таро и веско ответил: — Не спрашивай, Поль, о таком пустяке, как жизнь. Ты же знаешь лучше, чем кто-либо на земле, что это промежуточный и достаточно примитивный этап. — Не скажи. — Поль Нгутанба приблизил шар к глазам и сквозь него посмотрел на Воргмана. — Из этого примитива можно не вырваться, попасть в капкан реинкарнаций. Ты с этим не шути, этих идиотов… — Поль кивнул, и Воргману стало понятно, что он кивнул в сторону поверхностного человечества, — радует мысль, что жизнь у каждого повторится. Они не понимают, что именно в этом весь ужас, замкнутый цикл, круговоротное бессмертие, жизнь — смерть, смерть — жизнь, тик-так, тик-так. Они мечтают о бессмертии, не подозревая, что они бессмертны, день — ночь — утро, жизнь — смерть — рождение. Они даже не знают, что на Земле постоянно живут одни и те же люди, они не обновляются, лишь засыпают в одном месте, а просыпаются в другом. День жизни провел в Туле, а утро следующего дня уже встречает на Филиппинах. Впрочем, случается, что и в двух кварталах от того места, где умер, в смысле заснул. Клосс Воргман медленно положил последнюю карту Таро под названием «Дом Тайны» в ряд и стал расшифровывать расклад, одновременно разговаривая с Полем. — Допустим, эти, — Клосс кивнул головой в сторону поверхностной цивилизации, — всего лишь статик-рабы, они скоро уйдут, и уйдут, надо сказать, удачно. Ты же знаешь, что скоро мы пересечем зону нейтральных вселенных, там их энергии останутся. Нейтрино хороши тем, что в алогичную действительность, в так называемый Ад, они ничего не сбрасывают, клио-вселенные Ада всегда идут параллельно с нейтрино, пересечение невозможно, несмотря на утверждение придурка Лобачевского. Чему я завидую, в неполной мере, конечно, так это тому, что поверхностные вполне могут попасть с нейтрино в оттеночную, лазоревую часть беспрерывного развития пульсирующей пустоты. А вот этих, — Класс указал пальцем в пол, имея в виду глубинных жителей, — попавших сюда из клио-вселенной, нам придется спасать, им не позавидуешь. — Зависть, — хмыкнул Поль, не отрывая взгляда от горнохрустального шара, — глупое людское понятие, а ты носишься с ним как дурак с писаной торбой. Но ты прав, главное не в поверхности, главное там — в глубине. — Да, — закивал головой Воргман, — это главное. В это время шар из горного хрусталя в руках Поля Нгутанбы тихо, нежно, словно цветок, расцвел переливающимся светом. Не говоря ни слова, Поль и Клосс Воргман вскочили с кресел и бросились к двери соседствующего с кабинетом огромного зала, в центре которого был установлен самый мощный телескоп мира с линзами из осанна, усиленными энергетикой остановленных закрытым пространством стремящихся фантомных частиц. Это была обсерватория МОАГУ, расположенная внутри Эвереста; шторы вершины вместе со снегом раздвигались, и телескоп «Око Тибета» смотрел в сторону Вселенной… Поль быстро вложил расцветший шар в нишу у основания телескопа, натянул, Клосс это уже сделал, на голову визуальный шлем, соединенный с «Оком Тибета», и, откинувшись в кресле, вперил взгляд в бесконечность. Розовый, бликующий черным, красным и необъяснимо кометным мир предстал перед их взором. Лица Поля и Клосса изменились, стали продолговатыми, с сильно заостренными подбородками, а глаза сделались узкими, длинными и ромбовидными. Но вот в кометное разноцветье, подсмотренное «Оком Тибета», вплыло гигантское облако, переливающееся мириадными оттенками бирюзово-аквамаринового цвета, и стало быстро уходить из поля зрения. — Оооооо, — певуче вдохнули Поль и Клосс и восхищенно выдохнули: — Раа-аайй.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Отпустив свиту на перевале Чонзак, далай-лама плотнее запахнул верблюжью накидку и стал подниматься по узкой тропинке, направляясь к ручью Жорканского плато. Было холодно, но правитель Тибета не обращал на это внимания. Он поднимался все выше и выше, лишь изредка останавливаясь и оглядывая пространство вокруг. Китайских пограничников в этих пустынных суровых краях можно было не опасаться. Китайское правительство только делало вид, что Тибет оккупирован ими. В конце концов, они китайцы, потомки юсаней, а не идиоты, и отлично понимают, что такое Тибет для буддийского мира. «И будет править миром желтолицая, звероподобная раса». Далай-лама усмехнулся, вспомнив изречение из наивного христианского Евангелия. Высший и незаметный миру шовинизм желтолице-узкоглазой расы опытен, скрытен, терпелив… Наконец-то перед правителем открылось Жорканское плато, огромная каменно-кремниевая равнина на высоте 5670 метров, посередине плато стоял камень более десяти метров высотой. Далай-лама сделал еще несколько шагов и взобрался на небольшой выступ скалы сбоку от тропинки. Отсюда было хорошо видно, что камень на самом деле изображает сидящего атланта, застывшего в позе роденовского «Мыслителя». Разница была лишь в том, что высокогорной скульптуре было десять тысяч лет. Она олицетворяла конец эпохи атлантов, ушедших в страну демиургов, семипещерный мир тайны, оставив поверхность Земли тем, кому они дали эту суетливую и непростительно зависимую жизнь. Далее путь правителя Тибета шел только вверх, тропы как таковой уже не было, лишь ее намек, насмешка над путником, но далай-лама продолжал восхождение. Через несколько часов пути он пришел к цели, к пещере великого отшельника, и, войдя в нее, опустился на колени. В пещере было холодно, но далай-лама и на это не обратил внимания. Он лишь кинул насмешливый взгляд на нишу в стене пещеры, где вздрагивали в пока еще тщетной попытке раскачаться глиняные ламы-дети на игрушечных деревянных качелях, и издал странный звук: — Оз-зМаа, Оз-зМаа. Он единственный, кто имел право оторвать отшельника от медитации, и анахорет открыл глаза. Если бы любой человек, даже самый умный, самый талантливый, самый самолюбивый и самоуверенный, самый властный взглянул в эти глаза, он сразу бы понял, что его собственный образ жизни и мировоззрение — это мычание идиота с примитивным набором физиологических потребностей. — Зачем пришел, мальчишка? — спросил у далай-ламы отшельник. — Сегодня ночью полная луна. Мне нужно увидеть и сказать слова людям полной луны. — Что ты можешь сказать бледным демиургам, кроме какого-нибудь пустяка? — Да, может, и пустяк, — спокойно согласился далай-лама, — но я должен о нем сообщить полнолунным людям. — Значит, это не пустяк, — произнес отшельник, — а ты отважный человек, правитель Тибета, коль второй раз рискуешь встретиться с бледными демиургами. — Но ты-то встречался с ними гораздо больше двух раз, а мне понадобилось много времени для этого решения, и я дрожу от ужаса уже сейчас. — Я — это я, — равнодушно произнес отшельник, — а ты садись напротив меня и войди в растягивающуюся бессознательную спираль сферной медитации. Увидишь людей полнолуния, а я постараюсь, чтобы вторая встреча для тебя не была ужасной… мальчишка.
Основные входы и выходы глубинного государства находятся на дне Мирового океана, наиболее известные — в районе Бермудского треугольника и Марианской впадины, а также в двух местах — подо льдом Северного полюса и во внутреннем, Азовском, море. На суше это Гималаи и Анды в Южной Америке. Существуют и другие способы вхождения в глубинную страну. Они имеют блуждающе-пульсирующий принцип и служат для воздействия тонкими энергиями на ту или иную ситуацию в нашей цивилизации. Это воздействие может быть ужасным: глубинные обитатели способны прихлопнуть поверхностный мир со всеми его достижениями походя, словно комара у себя на лбу. Утраченная память о прошлом заставила человечество смеяться над адом в глубинах Земли, придать ему статус произведения искусства, не имеющий никакого отношения к реальности. Это, конечно же, не так. Ад-алогичная действительность есть на нашей Земле… Примерно на глубине двадцати километров под землей начинается фоново-панцирная оболочка, своего рода твердая атмосфера, защищающая глубинный мир, основу которой составляет хорузлитный лунит. Еще один земной шар внутри земного шара — двойная планета. За фоново-панцирной оболочкой существует волнообразное, пространственно-временное измерение концентрированно изменяющихся форм, недоступных для понимания людей поверхности. Хорузлитный лунит, основа основ защитного панциря атмосферы глубинной страны, вступает во взаимодействие с лунными демо-излучениями и сатан-лучами. Они как бы притягиваются друг к другу и взаимно обогащаются, своего рода сексуальный контакт Земли и Луны. Люди, населяющие поверхность Земли, не знают и не могут знать об этом, они боготворят Солнце, которое вскоре предстанет перед ними в виде кошмара, ибо Солнце — это не что иное, как юная Волосатая звезда — око Апокалипсиса. Глубинный мир, конечно же, не пострадает, если внешняя скорлупа Земли расколется как орех на две части. Он самостоятельной планетой выскользнет из скорлупки и продолжит свое странствие по лазоревой бесконечности… Разум обрушился в жизнь на Земле давно, девятьсот миллиардов лет назад. Он упал из глубин клио-вселенной и был на много, очень много порядков выше его нынешнего состояния. Существа, упавшие в земную жизнь, сразу же поняли: чтобы сохраниться, нужно принять основной закон Земли — совокупление, и они приняли его. С кем только эти существа не совокуплялись, создавая все новые и новые виды жизни и формы цивилизации. Сначала это была цивилизация демиургов, которая по мере роста сразу же начала обживать глубины земли. Демиурги хотя уже слегка походили на людей, но ими не были. Во-первых, они были рогаты, всесильны, знали точно, чего хотят, и поэтому торопились. К тому же они были полутелесны и полупрозрачны. Демиурги ушли в глубины земли и стали управлять процессом выживания оттуда. Вскоре после них возникла цивилизация лемурианцев и олисов, более адаптированная к жизни на поверхности, но тоже ушедшая в глубины на подготовленные демиургами позиции. К тому времени демиурги уже сотворили Ад и вырастили внутри Земли стержень, который нам известен под названием «Тибетские качели». Демиурги «перевоспитали» живой организм Земли под себя. «Тибетские качели» — это своего рода «уборка урожая», сбор энергетики (душ), необходимый для жизнедеятельности глубинных существ полубожественного происхождения. Последней цивилизацией, ушедшей в глубины, была цивилизация атлантов. Кстати, решение о ее вбирании под хорузлитно-лунитную защиту далось демиургам нелегко. Атланты уже настолько вошли в раж совокупления, что завели у себя целые гаремы аборигенов Земли, которые, если судить по меркам земной красоты, были божественно прекрасны ликом и телом, но не обладали внутренней энергией взаимосвязи с высшим. Атланты дали им эту энергию. Бациллы разума усилиями атлантов распространялись по земле с невероятной скоростью. Белые, черные, желтые, красные расы, жившие до падения разума в их мир безмятежно, расселились по Земле, уже навеки отравленные им. Именно с этого момента и начинается известная нам история человечества. Сами атланты не хотели покидать поверхность земли, но демиурги применили к ним насилие, и атланты покорились, ушли в Ад. Люди в качестве статик-рабов для выработки энергии душ в глубинную страну остались на поверхности. Все шло для глубинного мира хорошо до последнего времени, пока они с тревогой не узнали, что на поверхность Земли приземлилась космическая субстанция элохимов, которых мы будем называть в этом повествовании нелюдями…
Алексей Васильевич Чебрак был сначала умирающей роженицей, затем оторванным от нее плодом, затем умирающим бомжем, а затем погрузился в кошмарный и непередаваемый визг ужаса. Этот ужас не мог окончиться, обрубаясь смертью, он был навсегда, он не мог притупиться привыканием, он навечно был свежерожденным. Кто-то держал в руках его визжащую душу, и даже в этой жути Алексей Васильевич той частью себя, что дебильно смотрела в потухший камин на поверхности Земли, пришел к пониманию, что он в алогичной действительности — в Аду. Затем были слова, которые вообще-то не были словами. Да и визжащая суть Алексея Васильевича не могла бы не то чтоб понять, а даже услышать примитивное звучание обыкновенных слов. Нет, это был какой-то кастаньетного диапазона клекот, который, раздвинув занавес визга, насильственно заставил Алексея Васильевича понимать его и при этом ни на мгновение не ослабил его жутко-кошмарное состояние… — …Интересный экземпляр, психоделическая шизофрения. Мощная, но еще не созревшая энергетика высшего класса, умирать ему ни в коем случае нельзя. — А мы и не дадим ему умереть. Но посмотрите, как он опасен и одновременно приятен взору. — Да, я понимаю, я вижу эти три всплеска в его энергетике. Вполне можно утверждать, что он наш дальний родственник, правда, слишком уж дальний, прошедший через генетику лемурии и слегка подпорченный генетикой атлантов. Кстати, а где находится душа, захваченная этим бунтарем? — Она у него в лаборатории, но скоро уйдет оттуда, и, надо сказать, вместе с лабораторией. — Элохимы знают о захвате людьми души умершего? — Не думаю, но, наверное, это встревожит их не меньше нас. — Я за то, чтобы разрушить МОАГУ. Мы же знаем, что нелюди захватили в нем руководство. — Не думаю, что нужно ссориться с ними по таким пустякам. Мы все-таки в одной лодке. — Давайте уже отпускать эту куклу-демиургененка, посекли его, и ладно, он умненький раб, он поймет. — Да, пусть возвращается через шершавый тотиновый тоннель, через двадцать лет вернется, если элохимы не перехватят. К тому же нас ждет встреча с далай-ламой. О ней попросил вышедший из-под нашего контроля лама Горы. — Трудно доверять ламаистам, когда они могут выходить из-под контроля, но доверять нужно. Кстати, зачем мы будем его мучить тотиновым тоннелем? Я отправлю его в пузыре асии (расплавленный, настоящий изумруд), мне он нравится, а элохимы его не захотят, трудно захватить энергетику, в которой три демиурговых всплеска. — Асия так асия, пусть уходит. Все будет так, как будет. Но этого и ученых поверхности нужно жестче взять под контроль. — Вообще-то мне уже надоели люди, но вы правы, все есть как есть. — Не надо было их создавать. — Вы правы, не надо было.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Руководство Службы внешней разведки России очень ценило профессиональные качества Александра Михайловича Леева. Он был гением разведки, потрошил МИ-5 и МИ-6 Англии, извлекая из их недр информацию для России. То, что он был Леевым, знала лишь СВР. Англия воспринимала его как своего гражданина Гардиана Уайльда, руководителя военно-морской разведки. Англия заблуждалась, но понять ее можно. Любой русский, кроме информированного, рассмеялся бы в лицо тому человеку, который, указывая на Уайльда, сказал бы: «Это русский во всех поколениях, родом из Курской области и села Кметова, окончил десять классов, после черепно-мозговой травмы, в возрасте шестнадцати с половиной лет, попал в психиатрическую больницу из-за проявившейся в нем агрессивной и опасной для окружающих шизофрении». Отсмеявшись, русский сказал бы, указывая на Гардиана Уайльда: «Ты посмотри на него, разуй глаза, придурок, где ты видел таких в курском селе? Это же англичанин!» В СВР сказали бы: «Александр Леев блестяще закончил МГУ и параллельно Иняз, был замечен нами, проверен и внедрен. Он действительно родом из Курской области, действительно после десятого класса попал в больницу, но после излечения поступил в эти вузы, и в итоге от него в нашу страну идет ценнейшая секретная информация». Лечащий врач районной психбольницы в не до конца цивилизованных глубинах Курской области забегал бы глазами и сказал: «Кто, Леев? Да он умер от инфекции на десятый день после поступления в больницу. Инфекция была столь опасной, что его тело отдали родителям в закрытом гробу. Его могила где-то там, на сельском кладбище в селе Кметове». Так бы сказал вам лечащий врач, но его уже давно нет, он умер от воспаления легких, а саму больницу закрыли, и даже здание разрушилось, предварительно подвергшись пожару. Иван Селиверстович Марущак мог бы сказать: «Это Джентльмен, солнечный убийца, обученный по методике «Макиавелли», моя головная боль и угроза стабильности на Земле». Но не надейтесь, Иван Селиверстович вам не скажет этого. И лишь на комфортабельном ранчо в далеком штате Техас, где собрались представители всех спецслужб развитых стран для выработки общей концепции в борьбе с непонятными явлениями оккупации Земли извне, Ефим Яковлевич Чигиринский хриплым голосом сказал Тарасу Веточкину, указывая на безукоризненно одетого Гардиана Уайльда в английской делегации: — Посмотри на этого британского пижона, одет, как на приеме у королевы. Давай и ему морду набьем заодно со Смитом из МИ-шесть? Тарас Веточкин бросил короткий взгляд на Уайльда и, в принципе не возражая, засомневался: — Мы не справимся с ним, Фима, и вообще мы не в Одессе, я уже не говорю о Москве. Давай станем естественными, в смысле респектабельными, а то меня на службе в архив, на бумаги посадят. — Как это не справимся?! — возмутился хулиганистый раввин из Хайфы. — А это зачем? — Он указал на двух следующих за ними могучих моссадовцев, преданно глядевших на Чигиринского. — Давай и Смита не трогать, — уверенно встал на путь здравомыслия Веточкин. — Мы все-таки на международной конференции. — Да ты глянь на них, — рассмеялся Чигиринский. — Это же полный атас — выноси веники. И действительно, посмотреть было на что. Делегаты, медленно стекающиеся в большой конференц-зал ранчо, выглядели не лучшим образом. У Готлиба Брауна после встречи в спортзале с Бортниковым Леонидом Васильевичем под глазом пылал синяк-шедевр. Лучшая американская косметика потерпела поражение в попытке заретушировать его. Самого Бортникова не было, он спал у себя в номере, решив прогулять, как депутат Госдумы, это заседание. Американский генерал Солимон Джагер из Пентагона был безукоризненно выбрит и одет в смокинг, но на ногах у него были, явно по рассеянности не замеченные им, пушистые, зеленого цвета комнатные тапочки, а в глазах генерала плескалась вселенская, почти приближенная к русской, тоска. Оба немца на первый взгляд выглядели так же, как и в первый день, но на второй взгляд становилось понятно, что они вообще ничего не соображают, потому что пьяны в стельку. Французов можно было увидеть из окна конференц-зала, они забрали у одного из конных охранников ранчо лошадь и пытались по очереди сесть на нее, судя по их виду, это была далеко не первая попытка. И лишь итальянцы, наглухо официальные и в черных костюмах, как были похожи на сицилийских мафиози, так и остались, да и то Веточкин заметил, что из нагрудного кармана одного «мафиози» задумчиво свисала одинокая вареная спагеттина. Ребят можно было понять. Устроители этой конференции перестарались. Слишком много было на ранчо высококачественной, крепкой и вне ранчо недоступной по цене бесплатной выпивки.
Тяга к здравомыслию не была случайной в Тарасе Веточкине, не зря ведь он служил в ФСБ, одном из самых изощренных ведомств России. Одного взгляда на Гардиана Уайльда из британской делегации ему было достаточно, чтобы сделать определенные выводы не в пользу рукоприкладства, как того требовал неукротимый раввин из Хайфы. Более того, Веточкин заметил в Уайльде нечто такое, что ему до боли показалось знакомым, и вот сейчас, в последний день конференции, он пытался понять, что же именно. Последний день конференции в корне отличался от первого дня и формой и содержанием. Во-первых, Готлиб Браун, погруженный в мрачный пессимизм после встречи с Бортниковым, наотрез отказался вести конференцию, мотивируя свой отказ странным умозаключением, несвойственным для США в общем и для ЦРУ в частности: — Да я не лысый, чтобы как дурак распинаться перед всеми. Странность была в том, что Готлиб Браун был действительно лысым до блеска на голове, а высокохудожественный синяк под глазом делал его заявление «как дурак» более чем двусмысленным. Борис Власенко, непосредственный начальник Тараса Веточкина, толкнул его в бок: — Иди и скажи что-нибудь высокой аудитории. Веточкин коротко взглянул на начальника и шепотом ответил: — Не могу, я весь в работе. Обратите внимание на англичанина Гардиана Уайльда. Даю сто процентов, он имеет отношение к нашему Управлению по жизненно актуальным ситуациям. — Да ты что? — удивился Власенко. — Ладно, работай. — Он с пренебрежением посмотрел на сидящего рядом с ним Геннадия Вельтова из СВР, оглушительно чихнул и буркнул: — Извините. — Что вы, что вы, дон Педро, это я вам должен кучу денег, — язвительно процитировал знаменитую театральную фразу Геннадий Вельтов. — Я тебе сейчас за дона Педро… — возмутился Власенко, но, вспомнив, что он руководитель делегации, мягко проговорил: — А я и не знал, Геннадий Анатольевич, что вы интересуетесь искусством, по вашему лицу этого не скажешь. — Господа! — раздался голос Чигиринского, под охраной моссадовцев продвигающегося к трибуне. — Председательствовать буду я. — Нет, сейчас время Германии! — неожиданно для всех поднялся с места один из немцев, и все присутствующие в зале поняли по его виду, что это невозможно в принципе. Раввин из Хайфы утвердился с довольным видом на трибуне. Два моссадовца стали по бокам ее. — Как вам не стыдно? — упрекнул Чигиринский немцев и с досадой посмотрел на трибуну, она была великовата для него, похожего ростом на Луи де Фюнеса. Яков Ефимович покинул трибуну, подошел к невысокой квадратной тумбе, на которой стояли в корзине цветы, убрал их и указал на тумбу моссадовцам, чтобы они перенесли ее к трибуне. — Вот, — возникла над трибуной сияющая физиономия раввина, — спите! — махнул он в сторону уснувшего в своем кресле немца и произнес пламенную речь перед конференцией, собравшей представителей государственных служб, которых в принципе нельзя собирать вместе и которые в принципе сопротивляются этому. — Господа разведчики, хватит разыгрывать друг перед другом эту хохму. Завтра утром мы покинем гостеприимное ранчо, которое за счет правительства наших стран наполнено дорогостоящей выпивкой и прочими, включая очаровательных амазонок, достижениями цивилизации. Я предлагаю разойтись и посвятить оставшееся время работе с документами и размышлениям о Боге. Последние слова Чигиринского потонули в буре аплодисментов, и поэтому никто из присутствующих, кроме Тараса Веточкина, не обратил внимания на то, что Гардиан Уайльд, «английский джентльмен», встал со своего места, пренебрежительно окинул взглядом аудиторию и покинул конференц-зал. Джентльмен вдруг почувствовал, что стал тем, о ком предлагал поразмышлять Яков Чигиринский.
Можно сколько угодно думать, говорить и писать о судьбе, о роли в ней случайности, приравненной к целой цепи закономерностей, о том, что спуск воды в унитаз родствен в той или иной мере виртуозной игре на виолончели, о взаимодействии улыбки Джоконды с отрыжкой за обеденным столом. Можно сколько угодно размышлять об этом, ни на шаг не приблизившись к пониманию поступков судьбы, явлению случайностей и природы закона взаимосвязи. Джентльмен, покинув конференц-зал уже Богом, направился к себе в номер. Если, как утверждают специалисты, каждый человек — это ходячая энциклопедия со множеством опечаток, то каждый шизофреник — это сгусток более-менее подконтрольного болезни хаоса. Алексей Васильевич Чебрак, создавая солнечных, учел все, кроме одного — непредсказуемых метаний шизофрении, которая в конце концов перестроила саморазвивающиеся биочипы в голове солнечных под себя. Джентльмен по действию отличался от Улыбчивого, не говоря уже о Стефане Искре. Нет, конечно же, и Джентльмен мог толчком пальца сломать человеку позвоночник и, если надо, пробежать за одну ночь сто километров, но это, как говорят студенты мединститутов, общая специализация перед выбором индивидуальностей. Индивидуальная специальность Джентльмена не требует пояснений, она слышится в самой кличке. Поэтому Гардиан Уайльд, войдя в номер, раскрыл свой дорожный кофр и, поставив его на кровать, стал собирать вещи. Первое, что он счел нужным туда положить, — зубная щетка, паста, мыло и полотенца. Затем Джентльмен уложил в кофр две чистые рубашки, дюжину носовых платков, электробритву, три пары чистых носков, комплект нижнего белья. Взяв в руки служебный револьвер, тут же с пренебрежением отбросил его в сторону — суперразведчику УЖАСа, прикомандированному к СВР, револьвер не нужен, это все равно что подстраховать ручной гранатой взрыв ядерной бомбы. Собравшись, Гардиан Уайльд подошел к зеркалу и с пристрастием оглядел себя: Бог должен выглядеть безукоризненно. Джентльмен, солнечный убийца, именно так и выглядел. «Сначала в Нью-Йорк, — решил «Бог», — он должен погрузиться в хаос, а затем домой, в деревню, надо посмотреть, целы ли в моем тайнике бинокль, подаренный отцом, и морской кортик, хи-хи, что я стырил у Васьки из десятого "А"». Джентльмен взял в руки кофр, еще раз оглядел номер и направился к выходу. Он не знал, что судьба уже сделала ленивое телодвижение, случайность уже выложилась в неизбежность, закон взаимосвязи стал непреложным. Джентльмен спускался по лестнице к парадному выходу из ранчо, но, проходя мимо мозаичного и дорогого исполнения витражного окна сбоку лестницы, решил покинуть ранчо через него, что и сделал. Оп-паа! Высота шесть метров для солнечного не высота, он выпрямился, и тут же в голове его раздался взрыв, и все, включая хаос в Нью-Йорке и встречу с несуществующей юностью в селе Кметове, стало для суперсолдата и супершпиона, обученного по системе «Макиавелли», неактуальным. Он умер, спрыгнув на землю именно в тот момент, когда взбешенный неуклюжими попытками пьяных французских разведчиков сесть на него мустанг охранника лягнул задними ногами. Леже Кони отпрыгнул, а на его место спрыгнул «английский джентльмен» из Курской области. — Что случилось? — с недоумением спросил Люсьен Гримари, подходя к растерянному Леже Кони. — Если не ошибаюсь, — уже вполне невозмутимо ответил Кони, — это международный скандал, американская лошадь убила английского подданного.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Дата добавления: 2014-11-25