Квантовая теория любви 11 страница

Кэт все надоело. Успешной адвокатской карьерой она пожертвовала ради детей, хотя зарабатывала не в пример больше мужа. Со временем образ жизни, к которому они с мужем привыкли, сделался им не по карману, и пришлось сдавать комнату.

Постепенно Кэт и Лео связала странная дружба, основанная на одиночестве, больше ничего общего у них не было. Лео заметил, что Кэт начала краситься по утрам, а спортивные костюмы уступили место ярким топикам и кожаным юбкам.

– По‑твоему, я привлекательная? – как‑то спросила она, когда они ели суп на кухне.

Лео вытер рот салфеткой и с удивлением посмотрел на нее.

Она лет на пятнадцать старше его, и время неумолимо. Тело у нее слегка расплылось, мелированные волосы поредели, глаза потускнели. Когда‑то она была очень хорошенькая, он видел свадебные фотографии, там она в смелом зеленом платье, открывающем великолепные плечи и налитую грудь. Загорелая, спортивная. А теперь вид у нее слегка увядший, словно у цветка в вазе, все еще красивого, но уже обреченного.

– Я об этом как‑то не задумывался, – уклончиво ответил Лео.

– Раньше я всегда была в центре внимания, – вздохнула Кэт. – Надо бы взяться за себя и привести в форму. Я ведь еще хоть куда, как ты считаешь?

В ее словах и голосе Лео уловил отчаянную мольбу о комплименте.

– Еще бы, – сказал он. – Мне нравится, как ты одеваешься, тебе очень к лицу.

– Спасибо. Ты очень милый. И по хозяйству столько помогаешь. У нас ведь с тобой отличные отношения, правда?

– Замечательные.

– Но счастливыми нас не назовешь?

– Нет, не назовешь.

– А что такое для тебя счастье?

– Не знаю, Кэт, я его не жду. А как насчет тебя?

– Откровенно?

Лео кивнул.

– Если бы мы прямо сейчас занялись с тобой любовью, я была бы счастлива.

Лео покраснел.

– Очень у тебя все просто… А как же муж?

– А при чем тут он? Я же не собираюсь от него уходить. Ты мне нравишься, Лео, но давай останемся реалистами. Почему бы нам не поразвлечься слегка, если есть такая потребность? Ничего серьезного… немного секса, и все. Что скажешь?

Никогда еще она не предлагала себя в открытую. До замужества любовников у нее хватало, да и было из кого выбирать. А сейчас… В бессонные ночи, лежа рядом с мужем, она частенько перебирала в памяти свои романы и терзалась, что стала некрасивой и нежеланной. Лео разбередил ее чувства, напомнил тех молодых людей, которых когда‑то было так много вокруг, и ее захлестнули фантазии. Будто вампир крови, она жаждала его ласк, чтобы снова почувствовать себя молодой.

Лео пребывал в смятении, потрясенный тем, что ее предложение вызвало в нем отклик.

– Думаю, что ничего не получится… Я имею в виду, у меня…

Словам его недоставало категоричности, и оба это понимали.

– Ничего, Лео, – голос ее звучал бодро, – ты просто подумай, предложение открыто.

Кэт предчувствовала победу, только дайте срок. Уж она знает, что такое мужчины. Семена упали в землю, теперь надо их регулярно поливать.

Щедрое предложение – кто перед ним устоит? Кто отказывается от «подарка постоянному клиенту»? Кто отвернется от таблички «два по цене одного»? Уж точно не Лео – он всегда покупает, даже если вещь ему и не нужна. Ее слова не идут у Лео из головы, он завяз в них. Настоящее наваждение. Той ночью он долго не мог заснуть, изводя себя мастурбацией.

На следующий день в дверь к нему постучались. Лео быстро спрятал бумаги и переместился на диван.

– Войдите!

– Это всего лишь я.

Дверь медленно открылась.

На пороге стояла миссис Хардман, совершенно обнаженная. У Лео участилось дыхание, он не знал, куда девать глаза.

– Элли заснула, и мы можем…

– Прошу тебя, Кэт, – выдавил он. – Не надо…

– Посмотри на меня, Лео. (Он не двигался.) Прошу, посмотри на меня.

Лео поднял голову. Она положила руки на бедра и медленно повернулась.

– Это просто тело, Лео. Тут нечего стыдиться. Что скажешь? Я еще ничего себе, ведь правда?

Кэт доводилось выступать в суде в качестве обвинителя, и она знала, как добиваться признательных показаний в весьма нелегких делах. Она неторопливо вошла в комнату и как ни в чем не бывало села на кровать.

– Надо всего лишь сказать «да», Лео. Ты удивишься, как потом станет легко.

– Не надо, это гнусно… – Лео весь съежился.

– Ничего гнусного нет. Я тебя стараюсь соблазнить, вот тебе и неловко. Ты взрослый мужчина, так что доставь немного удовольствия себе и мне. В этом нет ничего дурного.

Лео мог выскочить из комнаты, но он остался сидеть на диване. Она пересела к нему.

– Лео, ты меня унижаешь. Позволь мне помочь тебе.

Она взяла его ладонь, положила себе на грудь. Лео ощутил упругость набухшего соска, почувствовал, как приливает кровь к паху. Он больше не сопротивлялся. Утешительный секс, не более, и нет никаких причин отказываться от него.

Поначалу миссис Хардман пребывала в благостном расположении духа. Мягкая, доступная, легкая в общении, нетребовательная – ей не нужно много. Оргазм и толика власти над молодым любовником. Но первые острые ощущения прошли, уступив место чувству вины и сомнениям.

Связь с Лео безжалостно высветила всю пустоту и бессмысленность ее брака и собственную ненужность.

К тому же их связь подчинена строгому распорядку, составлен график свиданий, выработаны четкие правила. Удобнее всего, когда старший уже в школе, а младшая еще спит. Результат один: недели бегут, и их встречи делаются все менее содержательными. Они больше не болтают за чаем на кухне, она даже не просит его помочь по хозяйству. Одна лишь физиология. В их отношения проникает агрессия, секс становится все более жестким. По ночам Лео снится всякая дрянь: содранная кожа, вывороченные конечности, истекающие соком половые органы. Во сне Кэт является к нему в образе дьявола, пьет его кровь, рвет внутренности, выедает душу, порождает ненависть к самому себе.

Эта ненависть оставалась с ним и наяву.

Если любовь порождает любовь, то секс влечет за собой лишь секс. И если любовь трудна, то секс легок – пока он не отравлен ненавистью. Тогда секс превращается в войну. А война – это всегда насилие, победитель и побежденный. И завоеватели, перед тем как под фанфары вернуться домой, щедро орошают своим семенем землю врага, чтобы у ненависти было продолжение. Но самые изощренные войны разворачиваются в спальнях, где два тела сплетаются во взаимном презрении и терзают друг друга, пока всякое чувство окончательно не умрет, а душа не отправится в свободный полет, не вынеся соседства с плотью. Именно это и произошло с Лео. Его душа словно парила отдельно от него самого, тогда как тело снова и снова требовало секса. И они трахались – в каждой комнате, кусая друг друга, царапая, ударяясь о мебель, радуясь боли. И пусть Лео чувствовал себя зомби, винил он только себя: ведь он не сопротивлялся, более того, ему все это нравилось.

Дни проходили как в угаре, пока не настало второе апреля. Годовщина смерти Элени. Тем утром Лео не спешил вылезать из кровати. Он слышал, как Кэт наверху баюкает дочь. Еще чуть‑чуть – и дверь распахнется.

Лео накрылся одеялом с головой и застонал. Внутренности сплелись узлом в ожидании неизбежного, и оно не заставило себя ждать – одеяло с него сорвали резким движением. Наверное, это было самое жалкое восстание в истории, вылившееся в сиплый шепот:

– Прекрати. Нам надо остановиться. С меня хватит.

В глубине души она была с ним согласна. Ее связь с Лео, точно раковая опухоль, разъедала семейную жизнь. У нее явно наступило привыкание к наркотику. Вот только наркотик взбунтовался первый. Да, она снова почувствовала себя женщиной, ощутила в себе силу, помолодела… Однако действительно хватит. Но в ней поднялась ярость, ярость отвергнутой, пусть о любви никто из них ни разу не заикался.

– Хватит? Тогда убирайся! Немедленно! Вон! Я не желаю видеть тебя в своем доме!

Она выволокла Лео из кровати и выпихнула на улицу прямо в пижаме:

– Уматывай! И не возвращайся!

На улице лило уже который день. Обалдевший Лео стоял под дождем. Из окна полетели его вещи. Он принялся собирать их с тротуара, с мостовой. За криками миссис Хардман почти не слышно было плача забытого всеми ребенка.

[25]

Представь себе, что двери тюрем распахнулись и все убийцы и воры оказались на свободе. А теперь вообрази, что они одеты в форму и наделены властью… да тут и воображать нечего, правда, Фишель? По милости Гитлера все это творится сейчас у тебя на глазах. И примерно то же происходило в Иркутске, когда мы до него добрались. Вроде бы Керенский собирался пополнить ряды армии уголовниками. Если так, то затея не удалась: добрая половина преступников пошла за большевиками.

На некоторые улицы, особенно те, где стояли казармы, простому обывателю лучше было не соваться. Утром найдут в сточной канаве еще один труп с вывернутыми карманами, вот и весь разговор. Мы‑то, конечно, об этом понятия не имели и, как оказалось, сунулись в самое пекло. Еще удивлялись, чего это хозяин постоялого двора так нам обрадовался. И согласился, что заплатим потом (денег у нас было негусто), и не стал приставать, почему Кирали говорит по‑немецки… Постояльцев‑то, кроме нас, не было, и, как видно, давненько.

Надо было чем‑то платить за жилье. Вырежу из дерева фигурки и продам на базаре, предложил я. Кирали заявил, что есть занятия куда более прибыльные.

– Воровать, что ли? – спросил я. – Так ведь поймают и отправят обратно в Сретенск.

Мы поругались, и Кирали отправился на промысел один. Оружия при нем не было никакого. Разве что выструганные мною костыли.

Вечером с улицы донеслись жуткие крики. Я выглянул в окно. Во мраке сцепились двое. Узнав голос Кирали, я схватил топор и бросился к двери.

Дорогу мне заступил хозяин:

– Вам жизнь не дорога?

Я оттолкнул его и выскочил на улицу. Кирали лежал на земле. Над ним склонился солдат с ножом в руке. В свете луны сверкнуло лезвие – оно было в крови. Подняв топор над головой, я кинулся к солдату. Заслышав топот, тот повернулся ко мне лицом. Повезло мерзавцу: метил‑то я в голову, а удар пришелся по руке. Он взвыл, схватил с дороги какой‑то предмет и бросился наутек.

Тем временем Кирали, смачно ругаясь по‑венгерски, поднялся на ноги и принялся шарить вокруг.

– Сволочь, спер мою сумочку, – донеслось до меня.

Тебе смешно, Фишель? Смеюсь вместе с тобой. Ха‑ха… хотя мне нельзя. Больно. Ну а тогда мне и вовсе было не до смеха. Я ужасно разозлился на Кирали.

– Вечно ты во что‑то вляпаешься, – заорал я. – Сволочь‑то сволочь. Только откуда у тебя сумочка?

– Нашел.

– Где?

– Да так. Ну, висела у одной дамочки на плече, всеми забытая и заброшенная. Ты не расстраивайся. Я еще и кошельки нашел, нам в хозяйстве пригодятся. Отведи‑ка лучше меня домой. Не видишь, мне больно.

В сенях керосиновая лампа высветила порез у Кирали на животе.

– Не обращай внимания, – сморщился он, – это только царапина. Нога – вот что меня убивает.

У него опять пошла кровь из отрубленных пальцев.

Хозяин бросился за тряпкой, попробуй потом отмыть пятна с половика.

– Нам нужен врач. Не знаете, к кому обратиться? – спросил я.

Хозяин почесал лысую голову, вздохнул и вымолвил:

– Только безумец сунется на эту улицу ночью. Да и днем ее обходят стороной. А доктор… никто сюда ночью не пойдет.

Завтра же духу моего здесь не будет, решил я.

– Вы бы нас хоть предупредили, – упрекнул я хозяина. – Переночуем у вас – и до свидания.

– С такой ногой он недалеко уйдет, – возразил тот. – Поживите, пока раны не затянулись. А к доктору я его завтра отвезу. Хороший человек, лишних вопросов не задаст.

– О чем это вы лопочете? – тоскливо осведомился Кирали.

Я промолчал.

Каково ему придется без меня?

В ту ночь мы сыграли нашу последнюю партию в шахматы. Кирали еще ведать не ведал, что я ухожу. Меня мучила совесть, и я не знал, как ему сказать.

Через час я загнал себя на доске в безнадежную позицию.

Интересно, Кирали заметил, что выиграл?

Ну еще бы. Вон как улыбается. Хоть играл он вообще‑то неважно, тут и болван бы заметил, что мне мат в два хода.

Я опрокинул своего короля, и шахматная фигура покатилась на пол.

Франц радостно заорал и, забыв про свою больную ногу, в восторге запрыгал по комнате.

И вдруг замер с мрачным лицом.

– Ты специально поддался?

– Нет, конечно.

– Врешь. Ты нарочно.

– Зачем мне врать? Думаешь, мне радостно смотреть, как ты прыгаешь по комнате, точно боров‑производитель, которому только что поставили клеймо?

Кирали осекся. Видно было, что он колеблется, верить мне или нет? В следующую секунду он сидел на мне верхом, изрыгая венгерские ругательства и брызгая слюной.

– Зачем ты поддался мне, сволочь такая? Благодетель нашелся!

Я стряхнул его с себя.

– Надо же было чем‑то тебя порадовать перед расставанием. Утром я ухожу.

Глаза Кирали наполнились слезами. То ли он был тронут моим отношением, то ли его огорчала предстоящая разлука? Не глядя на меня, Франц вышел из комнаты.

Я разделся и лег. Когда он вернулся, не знаю.

Поутру он молча наблюдал, как я собираю вещи. Руки он мне на прощанье не подал.

Больше мы с Францем Кирали не виделись.

После войны Франц частенько мне вспоминался. Какая судьба его постигла?

И я написал в Иркутск на адрес постоялого двора.

Как ни удивительно, он так там и осел.

Мы пару раз написали друг другу, но переписка наша скоро прекратилась. Очень уж мало общего было между нами.

Выяснилось, что Кирали работал у нескольких женщин и прижил с ними двоих детей, «двух маленьких мерзавцев», которых и видеть не желал. Когда мужья вернулись домой, Францу досталось на орехи, но ничего, до смерти не убили. Нога у него зажила, но ходит он до сих пор с палочкой. На мой вопрос, как он умудрился выжить, Кирали ответил, что надо уметь приспосабливаться. Кроме того, он научился говорить по‑русски, записался в большевики и не гонялся за богатством. В чем я, отлично его зная, очень сомневаюсь.

И вот уже больше десяти лет о нем ни слуху ни духу.

На пути из Иркутска я вырезал из дерева фигурки и продавал в каждой деревне. Дядя Иосиф оказался прав, на распятия всегда находились покупатели, но торгашество отнимало кучу времени и сильно замедляло мое продвижение на запад. В отчаянии я как‑то ночью украл с поля лошадь. Правда, хозяин с собаками вышли на мой след, но я сумел ускользнуть и гордым всадником перевалил через Саяны. Если бы кляча моя через пару месяцев не пала, я бы ой как далеко заехал. А так пришлось ее съесть. Набил брюхо от души и с собой взял, сколько смог. И зашагал дальше.

Стоял август месяц 1917 года. Я подходил к Абакану, когда случайно наткнулся в лесу на избушку. На лавке перед ней смирно сидел пожилой человек.

– Какой хороший денек, – окликнул он меня.

– И вправду, – вежливо ответил я, проходя мимо.

– Куда вы так торопитесь? Присядьте, отдохните. У меня и водочка есть.

Я огляделся. Домишко стоял на гребне холма, посреди цветущей поляны. Отсюда открывался чудесный вид на окрестные долины и на горы, густо поросшие лесом.

– Спасибо за приглашение. Выпью с вами по рюмочке – и в путь.

– По рюмочке? Почему так? Уж посидеть так посидеть.

Я присел на лавку рядом с ним, и он налил мне.

– Будем знакомы. Олег. А вас как величать?

Я помедлил. Все‑таки безопаснее назваться русским именем. Хоть в этой огромной стране столько разных народов, осторожность не повредит.

– Сергей.

– Куда путь держите, Сережа?

– Домой.

Олег усмехнулся:

– Свой дом мы носим с собой. Что влечет вас туда, где вас нет?

– Любовь.

– Ах, любовь. – Он задумался. – Друг мой, если бы вы имели кое‑какой опыт в любви, вы бы так не спешили. Смотрите, как хорошо вокруг. Любовь всегда пребудет с вами, за ней не надо гнаться. Она в шуме деревьев. Она в запахе цветов.

Красоты природы услаждали глаз, приятный ветерок щекотал кожу. Волшебное место, что и говорить.

– Может быть, – вздохнул я. – Но я буду счастлив, только когда обниму любимую.

Олег погладил бороду.

– А как вы узнаете, что счастливы? Разве сейчас вы не радуетесь жизни? Или что‑то может доставить вам большую радость?

Вот ведь странный человек. Но так располагает к себе.

– А почему нет?

– Когда‑то я жил в городе, полном честолюбцев. Стяжатели, они стремились обладать. Богатство и власть влекли их. Ваша цель, быть может, более благородная, но все равно надо четко осознавать разницу между «быть» и «иметь». Страсть съедает человека. Если твоя цель заработать определенную сумму денег, ты не остановишься даже после того, как эти деньги у тебя уже в кармане, тебе надо будет больше и больше. Если человек видит свое счастье в том, чтобы обладать конкретной женщиной, он вряд ли ограничится одной. Ему надо будет покорять еще и еще, все новых и новых. Я знаю, о чем говорю, сам был такой. Если в жизни твоей нет счастья, может, тебе его никогда и не добиться.

Да кто он такой? Я слышал, что в Сибири тьма сект и лжепророков. Но тогда его бы окружала толпа последователей. А тут никого.

– Намекаете, что мне следует прервать свой поход?

– Ни в коем случае. Как раз наоборот. Послушайте, что я вам скажу. Однажды человек, потрясенный зрелищем заката, решает, что его счастье там, где солнце касается земли. И этот человек подается на запад. Он идет, и идет, и идет, пока не попадает в свою деревню, откуда начал путь. Оказалось, он обошел вокруг света, и друзья просят рассказать о красотах, которые он повидал за время своего путешествия. Но ему нечего им сказать, ведь глаза ему постоянно слепило солнце. Поэтому старайтесь запомнить подробности своего странствия, оглядывайтесь вокруг, пусть поставленная цель не ослепляет вас своим блеском. Иначе вы не заметите ничего, и, когда доживете до моих лет, вам будет нечего вспомнить, кроме своих планов на будущее. Которое так никогда и не настало. Обретите свое счастье сейчас, и пусть любовь лишь приумножит его. Давайте выпьем еще и послушаем птиц. Только не живите завтрашним днем. Чем вам плох день сегодняшний, молодой человек?

Мы проговорили несколько часов и допили водку. Не без ее помощи (на пустой‑то желудок!) я проникся к Олегу доверием и рассказал о себе. Я, мол, австриец, иудей и военнопленный.

– Значит, мы оба беглецы! – засмеялся Олег.

– А из вас‑то какой беглец? – изумился я. – Не преступник же вы?

– Нет, конечно. Я бегу от своих врагов, от семьи, от жизни, которую вел… от себя самого.

Ну какие враги могут быть у такого человека? Седая борода, лучистые глаза – само воплощение доброты.

– Вы удивлены, друг мой? Вам интересно? Слова больше не скажу, пока не пообещаете погостить у меня пару деньков. Я вам много чего могу поведать. Из еды имеется борщ и пирог с мясом. Бельчатина, правда, ну да не беда. Соглашайтесь, право слово.

И я прожил у него целых четыре дня. Мы кололи дрова, складывали в поленницы, охотились и читали. Для человека небогатого у Олега была великолепная библиотека. Он наверстывал упущенное – в юности за делами читать приходилось урывками. По вечерам он потчевал меня народными сказками и песнями.

И только в последнюю мою ночь под его кровом он рассказал мне кое‑что о себе.

– Большую часть своей жизни я прожил в бедности, друг мой. В твои годы я тоже мечтал о многом. О славе. О власти. Ради этого я работал как проклятый, ради этого подался из купцов в политики. Но большой известности не снискал. Жизнь меня научила: в России правда всегда на стороне сильного, бессовестный держит верх над благородным, рвач пользуется уважением у бедных и только продажного допустят до власти. Вот к ней‑то я и рвался, правда, поклялся себе, что употреблю ее во благо других людей. Только путь к власти извилист и тернист. За каждодневной мелкой суетой идеалы забылись. Да, я подчинил себе местную думу, но тем только нажил непримиримых врагов. И я погряз в трусливых интригах, лишь бы защитить себя и свое положение. Ничье благо меня больше не заботило.

Я решил заняться тремя своими сыновьями, воспитать их настоящими патриотами. И тоже не преуспел. Они не хотели мне подчиняться, презирали меня. Тут заболела моя жена. На смертном одре она призналась мне, что в ее глазах я уже давно низко пал, превратился в мелкого тирана. Так‑то вот: мечта моя сбылась, кое‑какая власть была в моих руках. И она принесла мне только горе.

Всего этого я вынести не мог. Никто меня не понимал, никому я был не нужен. Я удалился от дел, какое‑то время колесил по стране, пока не осел здесь. В тишине, в уединении я стал прислушиваться к голосу сердца. И я понял, что мы властны только над самими собой. Распространять свою власть на других мы не вправе, как бы не был велик соблазн, иначе жизнь жестоко с нами посчитается. Так я очистил свою душу. Ведь мне немного осталось. Это у тебя все еще впереди.

Я долго смотрел на тлеющие угли костра. Увижу ли я когда‑нибудь Лотту вновь? Ведь будто весь мир сговорился против нас. Хватит ли у меня сил дойти?

– Мне страшно, Олег. Еще пол‑России лежит передо мной. Я так устал. – Вот и все, что я смог сказать.

Поутру Олег поднялся спозаранку. Меня разбудил аромат свежевыпеченного хлеба. На столе пыхтел самовар. Олег сунул мне в ранец три каравая хлеба и наполнил фляжку свежей водой.

Обильный завтрак – и мне пора в путь.

Мы обнялись.

– Вот тебе еще притча на дорожку, – произнес Олег. – Охотник отправился в лес, чтобы добыть оленя. Вскоре оказалось, что охотника по пятам преследует тигр. Охотник в ужасе пытается убежать и проваливается в яму‑ловушку, которую сам и устроил. Он успевает ухватиться за корень, смотрит вниз и видит на дне ямы целый клубок ядовитых змей. Он смотрит вверх и видит тигра, тот караулит его у кромки. Корень, за который охотник ухватился, качается, трещит и вот‑вот оборвется. И тут до его ушей доносится жужжание. Мимо пролетает пчела и роняет капельку меда на торчащую из стенки ямы травинку. И охотник, которого ждет неминуемая смерть, высовывает язык и слизывает тягучую каплю, полную сладости жизни. Как бы ни было тяжело, Мориц, толика меда найдется всегда. Удачи.

Дорога моя шла через Абакан в Кузнецк. Но я уже был немного другой – слова Олега запали мне в душу. Я уже не старался так торопиться, мне стали любопытны места, по которым я проходил, люди, что попадались на пути. И, как ни удивительно, странствие даже стало приносить радость.

Как выяснилось, недолгую: в грязном, продымленном Кузнецке не было ровно ничего хорошего.

Итак, я шел уже полгода – а вокруг меня по‑прежнему простиралась Сибирь.

Чем дальше к западу, тем пестрее делались политические взгляды. Большевики отчаянно сражались за умы сибиряков, но особым расположением не пользовались. Зажиточным местным крестьянам не по сердцу были провозглашаемые радикальные перемены, не то что бедноте европейской части России. Но по иронии судьбы именно сельские богатеи, придерживая свой хлеб в амбарах в ожидании настоящей цены, способствовали приходу большевиков к власти. А хлеба с востока хватило бы на всю страну. Керенский издавал одно грозное распоряжение за другим – положение с зерном ни капельки не улучшалось. В городах начался голод – а деревня объедалась. Солдаты бежали с фронта толпами. В Москве и Петрограде популярность большевиков была чрезвычайно высока.

Я изнывал от безденежья, жить на подножном корму делалось все труднее, а просить милостыню не позволяла гордость. К тому же надвигалась зима – вряд ли я пережил бы ее под открытым небом. А работу найти было нетрудно, ведь все больше мужчин призывалось в армию, рук не хватало. Кузнецк – шахтерский город, и в конце концов я оказался в забое. За тяжелейшую опасную работу мы с товарищами в день получали пригоршню мелочи.

Конец октября 1917 года. В шахте оживление. Звучат возбужденные голоса:

– Большевики взяли Зимний дворец…

– Революция!

– Войне конец.

– Бога нет!

– Да здравствует Ленин!

– Свобода!

Только никакой свободы мы так и не увидели.

Местные думы не спешили передавать власть большевикам. Петроград был далеко. А забой и тяжкий труд, потемки и полный угольной пыли воздух, и боли в суставах, и тяжкий кашель, и жалкие копейки – вот они. Дни сливались в сплошную грязную полосу.

Промелькнули ноябрь и декабрь, а в жизни моей ничего не менялось. Я начал терять надежду, что когда‑нибудь увижу Лотту К тому же никаких вестей от меня она не получала уже давно, в списках Красного Креста моя фамилия наверняка отсутствовала, и Лотта вправе была считать меня умершим. Писать было бесполезно – все равно почта не работала. Но я по‑прежнему сочинял свои «письма без адреса», как окрестил их когда‑то Кирали. Они были наполнены подробностями моей жизни, размышлениями, фантазиями – словом, всем тем, что помогало мне хоть как‑то держаться.

Я был словно раб на галерах, словно каторжник. И никуда не денешься – зима. Зарабатывай деньги, пока есть силы.

А сил оставалось все меньше. Где‑то к февралю 1918 года я стал скверно кашлять – и кашляю до сих пор. Почки у меня теперь болели постоянно, а в марте начались кровохаркание и обмороки.

Со дня моего побега минул ровно год.

Вот тогда‑то я и подцепил чахотку, мальчик мой. Правда, в Сретенске во время болезни мне было не в пример хуже. Зато тут валила с ног усталость. Опять мне привиделись дети‑ангелы, опять я услышал их голоса.

– Не сдавайся. Встань и иди. Вперед, вперед, вперед. Ради нас.

И я опять отправился в путь. Шаг за шагом. На закат. В ушах у меня звучали прощальные слова Олега: «Толика меда найдется всегда». И я старался обрести образ Лотты во всем, что меня окружало.

С апреля по октябрь 1918 года я прошел две тысячи километров. Позади остались степи Кулунды. Позади остались колышущиеся хлеба. Позади остались картофельные поля. Я ступал по черной земле, по усыпанным гравием шоссе, по проселочным дорогам и козьим тропам. Я шел через деревни и города, я утопал в цветах, я слушал пение птиц, я танцевал вместе с ветром, и земля уходила передо мной за горизонт, и солнце ласкало меня. Целый мир был зажат у меня в кулаке, и я нес его в дар Лотте. Ведь планета не вертится сама по себе, это мы вращаем ее своими шагами. В конечном счете миром движет любовь.

На пути мне попадались казахи, узбечки, закутанные в паранджу, таджики и евреи, туркмены и русские. И каждый имел свою точку зрения на происходящее. Безразличных не было – политика захватила всех. Эсеры и националисты, интеллигенты‑кадеты и приверженцы старого режима, анархисты и социалисты – все промелькнули передо мной.

Дорога учила и просвещала меня, здесь я узнавал последние новости. Оборванный украинец сообщил, что в Брест‑Литовске большевики подписали с немцами «похабный» мир, по которому Украина и Белоруссия отошли врагу. От рыдающей крестьянки я узнал, что царская семья расстреляна в Екатеринбурге. Заговорили о том, что какая‑то эсерка стреляла в Ленина и ранила в шею. Раскручивался маховик гражданской войны – и кто только не выступил против большевиков! Временное Сибирское правительство и казаки, Комитет членов Учредительного собрания со своей Народной армией, Добровольческая армия, Дон и Кубань. О чехословацком корпусе рассказывали такое, что я отказывался верить. Если бы они действовали все заодно, новая власть недолго бы продержалась.

Чем ближе был Урал, тем обильнее и страшнее становились слухи. Пошли толки, что Ленин и Троцкий – немецкие шпионы, цель которых поставить Россию на колени, что немцы уже взяли Одессу, что большевизм – часть жидо‑масонского заговора, что Польша получила независимость.

Последнее меня потрясло. К кому же теперь отошел Уланов? К Польше? К Австрии? А может, к Германии?

Поздняя осень. Холодно. С Южного Урала клочьями наползает туман. Я иду пустынным проселком из Орска в Оренбург.

Внезапно из густых кустов доносится стон.

Сбрасываю на землю свой тяжелый заплечный мешок и подхожу ближе. В луже крови лежит немолодой человек. На вопросы бормочет что‑то невнятное.

Подхватываю его под мышки и усаживаю.

На нем солдатская шинель, но никакого оружия. Дезертир, похоже. Лоб рассечен, однако рана неглубокая. Крови натекло что‑то уж очень много.

Перевязываю рану своим носовым платком. Человек постепенно приходит в себя.

– Кто это вас так? – спрашиваю.

– Казаки, – задыхается он. – Они меня ограбили. А что с меня взять? Я ведь не жид какой. Эти казаки – гроза здешних мест. Берегитесь, они где‑то неподалеку.

Всматриваюсь во мглу – никого.

Интересуюсь, мол, куда путь держите.

– Подальше от них от всех. От немцев, от поляков, от жидов.

– Чем это они вам так досадили?

– Все они – поляки, жиды, большевики – одним миром мазаны. Вы что, не знаете? Настоящая фамилия Троцкого – Бронштейн! Какие они русские?

Дата добавления: 2014-11-25