Ф. Клуэ. Портрет Карла IX в юности

Если Франциск I и Генрих II имели только собственных подданных, то последние Валуа могли видеть перед собой то сторонников принца Конде, то короля Наваррского, то собственного брата Генриха III, то герцога Анжуйского. Произошло ослабление государственной власти, что немедленно почувствовали города и провинции. Противостояния раздирали страну на части, и в первую очередь – религиозные. В результате кровавые войны терзали страну с 1560 по 1598 год. Все оказались зараженными духом религиозного фанатизма.

Королевская власть была до предела ослаблена: более тридцати лет она находилась в руках женщины, Екатерины Медичи. Нация разделилась на папистов и гугенотов. Феодализм поднял голову.

В результате Франция отказалась от каких бы то ни было внешних притязаний. «Итальянские войны» ушли в прошлое.

Итак, миновало тридцать лет после смерти Генриха II, а от многовекового труда дома Капетингов не осталось камня на камне. Отпрыски короля были больны туберкулезом – Франциск II, Карл IX, Франсуа Анжуйский и хрупкий, ранимый Генрих III. Не видать Генриху короны, если бы Франциск II и Карл IX оставили наследников, однако этого не могло произойти.

Генрих III был любимым сыном Екатерины Медичи. Несмотря на относительно хорошее здоровье, он часто болел из‑за психической неуравновешенности. Временами он бросал Лувр, чтобы отдаться беспорядочной парижской жизни, потом вдруг чувствовал тягу к духовному уединению. Несмотря на любознательный ум, он испытывал потребность постоянно советоваться с Екатериной Медичи и сестрой Маргаритой. Эти обитатели Лувра – любопытная и в то же время, несомненно, патологическая королевская семья – невольно заставляют вспомнить слова Священного Писания о царстве, не способном устоять, поскольку воюет против себя, поскольку разделено в себе же самом.

Положение Екатерины Медичи являлось чрезвычайно нестабильным. С 1560 года она симпатизировала то гугенотам, то протестантам, раздиравшим страну на части. До сих пор ей удавалось избегать ошибок. Но будет ли так всегда?

После долгих раздумий Екатерина приняла решение. Если существовал такой человек, который хотел обойти королевскую власть, нарушал во Франции мир и спокойствие, то следовало сделать так, чтобы он бесследно исчез. Речь шла о главе гугенотов, адмирале Колиньи. Он выступал против приказов короля, а значит, должен был, по крайней мере, лишиться королевской милости, а может быть, даже подвергнуться аресту и суду. Однако нерешительный Карл IX никогда не пошел бы на это в открытую, тем более что поступить с адмиралом таким образом – значило вызвать новое восстание гугенотов.

Колиньи должен исчезнуть, но без королевского участия, без законного порядка. Королева разработала тайный план без ведома своего сына‑короля. Но другого пути не существовало, ибо дать мир могло только устранение адмирала, и, кроме того, он мешал королеве оставаться у власти.

Это дело было очень тонкое. По случаю бракосочетания короля Наваррского с Маргаритой Валуа в Париже собралась вся гугенотская знать. Притом под началом самого Колиньи находилось 7–8 тысяч солдат. Екатерина решила устранить адмирала при помощи Гизов, твердивших с 1563 года о своем намерении покарать Колиньи за убийство Франсуа де Гиза. Вдова Франсуа де Гиза предоставила в распоряжение королевы‑матери наемного убийцу по имени Моревер, а престарелый воспитатель Генриха де Гиза отдал заговорщикам свой дом на улице Фоссе‑Сен‑Жермен (здесь Колиньи всегда останавливался, когда приезжал в Лувр).

Осуществить план решили в пятницу 22 августа, утром, после того как окончится заседание Совета, который должен был пройти в Лувре. Непременным условием являлось отсутствие Карла IX, но это легко устроить: короля задержит месса в часовне Отель де Бурбон.

И это покушение, настолько тщательно подготовленное, провалилось самым ничтожным образом. Моревер выстрелил, однако дал промашку: Колиньи повернулся, то ли чтобы сплюнуть, то ли чтобы поправить башмак. Одна пуля неудачливого убийцы попала в левую руку, вторая – в палец на правой руке. Адмирал понял, что заказчиками покушения являлись Екатерина Медичи и Гизы. Гневу Карла IX, который находился во дворе Лувра за игрой в теннис, не было предела. «Я никогда не смогу отдохнуть! – воскликнул он. – Все время возникают новые проблемы!» Он швырнул на землю свою ракетку и вернулся в Лувр.

Испуганная королева также поспешила скрыться в одной из комнат дворца вместе с герцогом Анжуйским, чтобы решить, как обмануть короля, который жаждал свершить правосудие. Как выпутаться из такого крайне тяжелого положения? Что делать, когда в Париже собралось не менее 10 тысяч гугенотов вместе с их вождями? Дело грозило обернуться новой гражданской войной.

Наконец в уме этой страстной и отчаявшейся женщины мелькнула мысль о всеобщем избиении гугенотов. Тем более что на ужине в Лувре один из гасконских гугенотов, Пардайан, заявил Екатерине в лицо, что у адмирала состоялось совещание, на котором решили убить и саму королеву, и всех ее сыновей. Вероятно, что именно так и было, и если бы после неудачного покушения на адмирала королева упустила пару дней, то с ней сделали бы то, что она сделала с другими.

Екатерина вместе с герцогом Анжуйским отправилась к Карлу и заявила, что спасти их может лишь убийство гугенотов. Король всячески отказывался и упорствовал. Екатерина грозилась покинуть королевство, а Карл продолжал твердить о королевской чести. Наконец Екатерина сделала вид, будто поняла: король боится принять твердое решение. Это было самое больное место Карла IX. Его гнев был страшен. Под сводами Лувра прозвучали его слова: «Вы хотите этого. Хорошо! Пусть их всех убьют! Пусть их всех убьют!»

Так, сказав свое «да», король покинул зал заседаний Совета, а заседание продолжилось. Совет вполне хладнокровно занимался тем, что составлял список жертв: Колиньи, Телиньи и так далее. Королева лично добавила пять или шесть имен. Происходящее напоминало полицейскую акцию. Затем перешли к кандидатурам палачей. Решили, что Генрих де Гиз с его братом, герцогом д’Омалем Ангулемским, пойдут к адмиралу. Поддержать общественный порядок поручили Клоду Марселю, но упустили из виду, что Марсель, по сути, являлся фанатиком и сторонником крайних мер. Если уж велели убивать главарей, то зачем оставлять в живых какую‑то мелочь? Он отдал приказ своим солдатам: убивать всех гугенотов без разбора. Ведь король сам сказал: «Пусть их всех убьют!» Марсель, как человек действия, самостоятельно решил довести начатое до конца. Именно он виновен в том, что экстренные меры, принятые напуганной королевой, превратились в самый настоящий кошмар.

И вот в день Святого апостола Варфоломея раздались быстрые звуки набата с церкви Сен‑Жермен‑л’Оксерруа, что располагается непосредственно напротив Лувра. Сигнал к началу трагического действа был подан. Немедленно на звук этого колокола откликнулись колокола всех парижских церквей, таким образом призывая к всеобщей беспощадной резне, вошедшей во все учебники истории под названием «Варфоломеевская ночь». Лувр был ее безмолвным свидетелем.

После трагедии, произошедшей 24 августа 1572 года, изменилось отношение подданных к своему королю. Монарху следовало подчиняться, а если и воевали, то не с ним, а с его вероломными советниками. Теперь напрочь исчезло то мистическое почитание и уважение, которым был окружен король. Для протестантов теперь королевская лилия опозорена; остались лишь единственные лилии, достойные уважения, – те, что украшают незапятнанное поле Евангелия.

Как известно, лицо королевского двора определяется личностью его хозяина, а потому Генрих III заслуживает особенно пристального внимания, поскольку иначе невозможно будет понять дух Лувра XVI столетия.

По описанию современников, Генрих III отличался высоким ростом. У него были длинные изящные ноги, не слишком широкие плечи и узкая грудная клетка. Если его дед, Франциск I, создавал впечатление спокойной и уверенной в себе силы, то при взгляде на Генриха III оставалось ощущение изящества и грациозности.

Этот человек отроду не был предназначен для физических упражнений и истинно мужских забав на свежем воздухе. Он предпочитал оставаться в стенах Лувра, однако никогда не отказывался от охоты и прекрасно держался на лошади. Просто Генрих по натуре являлся человеком думающим. В этом он был похож на Карла V, в этом его отличие от всех остальных французских монархов.

Голова короля была удлиненной формы, лицо овальное, с прямым носом, темными глубокими глазами, тонкими губами и еле заметной тонкой ниточкой усов над верхней губой. Под нижней губой темное пятно особенно усиливало выражение глубокой задумчивости, которое так заметно на поздних портретах монарха.

Генрих III был изыскан, и от него поистине веяло благородством. Известен карандашный рисунок Жана Декура, а также медальон, созданный в 1575 году Жерменом Пилоном, которые наиболее точно передают внешний вид Его Величества. Известно и свидетельство одного итальянского дожа, который при виде французского короля в Венеции произнес: «Его Величество скорее сухощав и очень высокого роста, у него голова больше испанца, нежели француза, и бледная кожа». Этот высокий рост достался Генриху III в наследство от отца. Еще один венецианец, Липпомано, в своих записках отмечал: Генрих III «скорее высокого роста, нежели среднего, сложения скорее худощавого, нежели пропорционального. У него длинная фигура, нижняя губа и подбородок немного тяжеловаты, как и у его матери, у него красивые и мягкие глаза, широкий лоб, наконец, весь он очень изящен, у него благородная и грациозная осанка». Брантом говорит, что руки короля были столь же красивы, как и у его матери, Екатерины Медичи.

В 1580‑х годах монарх заметно состарился, поскольку обладал слабым здоровьем, и, кроме того, его всю жизнь так и одолевали различные неприятности. Приули отмечал в это время: «…король неважно выглядит после путешествия в Лион. Мне кажется, что он похудел и побледнел». Прошло четыре года после этого, и один из врагов короля в таком же роде сообщал герцогу Шарлю Эммануэлю: «Королю 36 лет или около того, но то ли из‑за переживаний и затруднений в делах он преждевременно и почти полностью поседел, так что кажется гораздо старше своего возраста».

Уже в это время у Генриха стала появляться седина. К тому же он отпустил бороду, и она по большей части была совершенно белой, как и его волосы. В 1583 году венецианские послы, прибывшие в Лувр, заметили, что, «принимая причастие, король слегка приподнял шляпу, чего он никогда не делал при других обстоятельствах, так как из‑за недомогания у него была обрита почти вся голова». Действительно, у Его Величества голова и уши болели постоянно, а потому он носил на своем, уже практически лысом, черепе шляпу в виде берета, которую никогда не снимал. Эта шляпа еще более удлиняла его голову; таким король предстает на всех портретах.

В конце своего правления монарх приобрел вид более величественный. Правда, он уже не был так молод, но по‑прежнему его отличала от всех окружающих изысканность и очаровательная импозантность. Один из его самых преданных слуг, Шаверни, записал в своих «Мемуарах»: «Этот принц обладал величественной осанкой и высоким ростом, достоинством и степенностью, соответствующими его величию, мягким и приятным слогом, никого и никогда он не унизил словом».

Но и у короля были определенные границы терпения и мягкости. Когда его выводили из себя, монарх становился агрессивным и неистовым. В этом случае доброжелательная манера поведения забывалась.

Однажды королю представили неоспоримые доказательства мошенничества канцлера де Месма. Этого канцлера Генрих III собственноручно вышвырнул с луврского двора, да еще дав ему пинка.

В другой раз, во время заседания в Лувре Совета, Мишель де Севр публично обвинил интенданта по финансам Милона де Виндевиля в растрате и обогащении за счет выплаты долгов короля, дословно: «Интендант – вор и убийца французского народа». Генрих III вспылил, вскочил со своего места и хотел немедленно проткнуть шпагой Виндевиля. Если бы немедленно другие советники не удержали короля, в зале Лувра произошла бы трагедия.

Однако эти случаи были крайне редки, поскольку всем своим подданным Генрих III внушал искреннее уважение. Если кто‑то сравнивал Генриха III – последнего Валуа – и Генриха IV – первого Бурбона, то подобное сравнение явно было не в пользу Генриха IV. Одна из придворных дам, увидев Генриха IV в галерее Лувра, произнесла: «Я видела короля, но не видела Его Величества». Она была права – Генриху IV, всегда непринужденному, добродушному, подчас неряшливо одетому, не хватало истинно королевского престижа.

И все же внешние достоинства Генриха III меркли перед его слабым здоровьем. Враги короля радовались, распуская слухи, что королю не суждено прожить долго и следует как можно скорее искать нового наследника без дофина. Злопыхателей усердно поддерживали астрологи, хотя реальная жизнь и опровергала все их мрачные пророчества: став старше, Генрих III физически окреп, и его состояние стабилизировалось.

Враги Его Величества считали его королем подставным, который может думать лишь об удовлетворении своих прихотей, этаким коронованным снобом, не имеющим ни малейшего желания исполнять возложенные на него обязанности. У короля, говорили они, хватает энергии лишь на балет да маленьких собачек; кроме того, он способен опуститься до такой детской игры, как бильбоке. Все это, конечно, было, но такие аспекты жизни Генриха III представляются ничтожными.

Не следует забывать о том, что в 16 лет будущий монарх успешно исполнял обязанности генерал‑лейтенанта. Он обладал острым проницательным умом и хотел применить свои дарования в делах управления государством, однако общество почему‑то смеялось над этим. Впрочем, общество часто ошибается, так же как и кинжал убийцы не выбирает: для него равны такие совершенно разные личности, как Генрих III и Генрих IV.

Поселившись в Лувре, Генрих III по праву стал первым господином в королевстве. Он имел неотъемлемое право командовать. Король постоянно старался расширить свои знания в политической области. В 1583 году перед ассамблеей дворянства он написал «Трактат о всех штатах в Испании», где раскрыл полную картину ресурсов Филиппа II, «Об истории созыва трех Генеральных Штатов Франции», «Об основах государства и способах правления», «Историю званий и должностных лиц», «Историю дворянства, гербов и геральдики». Генрих начал писать историю собственного правления, которая осталась неоконченной: помешала внезапная смерть.

Однако к благим намерениям короля общество относилось с нескрываемым презрением. А если столь велик его интерес к политическим течениям, то только потому, что Генрих III – сторонник Макиавелли. Действительно, Его Величество просил своего чтеца сделать ему интерпретацию Тацита и Полибия и, кроме того, «Беседы» и «Государя» Макиавелли. И все же это не доказательство макиавеллизма Генриха. В основном на эту точку зрения повлияло участие Генриха в трагических событиях Варфоломеевской ночи.

Самым расхожим являлось мнение, что Варфоломеевская ночь была подготовлена заранее, но, исходя из фактов, изложенных выше, становится понятно, что это неправда. Будь Генрих III последователем Макиавелли, немедленно после этого события он заточил бы в каком‑нибудь замке и своего брата, и Генриха Наваррского заодно. Однако от природы Генрих III был добродушен, что никак не могло отличать принца, искренне следующего заветам Макиавелли.

Генрих поражал своих современников тем усердием, которое он проявлял в деле решения административных вопросов. В то время большинство французов были уверены, что король должен быть в первую очередь солдатом, военачальником всего королевства. Что же касается решения государственных дел, ответов на разного рода запросы из‑за границы или из провинций, то этим обязаны заниматься государственные секретари. Однако Генриха III в полной мере можно назвать монархом‑администратором.

С юности Генрих III стал членом государственного Совета, заседавшего в Лувре. Он был усидчив и прилежен настолько, что даже иностранные дипломаты замечали разницу между равнодушием Карла IX и интересом Генриха III. На Совете Карл откровенно скучал и мечтал лишь о развлечениях, в то время как испанский посол говорил Филиппу II о Генрихе: «Он присутствует на Совете вместо короля и ведет все дела».

Став монархом, Генрих продолжал выполнять государственные обязанности так же усердно. Об этом свидетельствует его переписка с Виллеруа о государственных советниках. Например, в июле 1579 года он пишет: «Д’О здесь нет. Я сам был отцом Мартеном, так как я показал их (то есть письма, отправленные Виллеруа) только себе самому. Я их прочитал, ответил и сам сделал конверты». Через два месяца господин д’О продолжал отсутствовать. Генрих III пишет: «Теперь я единственный государственный секретарь, так как д’О поехал во Фресн». В августе следующего года Генрих снова писал Виллеруа: «Я видел ваше письмо. Я передам матери свое впечатление, так как подобный факт стоит обсудить». Таким образом король давал понять, что хочет забрать всю полноту государственной власти в свои руки. Даже когда он хотел уединиться, то никогда не забывал предупредить об этом министров. В 1585 году он говорил Виллеруа: «Скажу вам и государственному секретарю, что за три дня моего отсутствия вы сохраните все депеши до моего возвращения, чтобы я все знал». Один раз он велел Виллеруа в случае возникновения проблем обращаться к королеве‑матери: «Пока я буду у капуцинов, если возникнут срочные и важные проблемы в связи с депешами, покажите их все королеве, не отсылая мне. Я буду молиться Господу шесть полных дней. Прощайте. Передайте это своим коллегам».

В 1584 году Генрих проявил прямо‑таки чудеса административного руководства. Он окружил себя небольшой группой секретарей, которым можно было доверить идеи и планы. Часто он писал сам. Сейчас в Национальной библиотеке находится рукопись «Заметка, написанная рукой короля Генриха III, относительно того, что он хотел урегулировать в своем королевстве». Несмотря на то что Екатерина Медичи все еще занимала видное место в правлении, а король продолжал постоянно советоваться с ней, поручал вести переговоры либо с протестантами, либо со сторонниками Лиги, Генрих уже забрал власть в свои руки полностью, а что касается доверия, то доверял он лишь себе самому. Кавриана пишет: «…имея вид очень далекого от дел человека, он собственноручно пишет больше, чем секретарь, и сам решает важные дела королевства… Он терпелив, держит все в тайне и в своей памяти. Он быстро отвечает и располагает некоторыми великолепными уловками, когда не хочет что‑либо делать».

Подданный Генриха Наваррского писал ему в феврале 1584 года: «Сегодня король пишет с трех часов утра, и никто не входил к нему».

Между прочим, в 1582 году, пересматривая состав Совета, король открыл окно с витражами, расположенное в стене, которая отделяла зал Совета в Лувре от его собственного кабинета.

Неизвестный автор записки, адресованной Людовику XIII, писал о времени правления Генриха III: «Все эти семь мирных лет этот принц, наделенный прекрасными способностями для управления государством, направил весь свой ум на восстановление порядка в стране и сам тщательно работал над этим. Ни один из его предшественников не подходил к этой черте».

Исполнение обязанностей государственного деятеля для Генриха III стало делом всей жизни, наравне с его высоким понятием о королевском достоинстве. Он получил корону в результате смерти братьев. Еще в юности он успел оценить, насколько высока королевская миссия и какие обязанности из нее следуют. Став королем, Генрих III едва не утратил почву под ногами. Порой и его одолевали усталость и сомнения. Он был сентиментален и чувствителен. Очень впечатлительный, Генрих иногда поневоле совершал насилие над собой, над своей природой, что бы он при этом ни испытывал.

В отношениях с наиболее близкими придворными Генрих III забывал о королевском величии и никогда не упускал случая, чтобы проявить свою дружбу и признательность. Особенно это касалось Виллеруа, которому король писал: «Я люблю тебя, потому что ты служишь моей воле» (1579), «Прощай, Бидон (прозвище). Люби меня всегда, так как я всегда буду хорошим господином» (1580), «Вы знаете, что я вас люблю. Вы так хорошо мне служите» (1584).

И эта доброта почему‑то расценивалась как слабость; она просто поражала современников. Например, в Лувре, при дворе, проходили постоянные дуэли, которые раскалывали знать на отдельные группы, а король не желал наказывать дуэлянтов, даже тогда, когда случались тяжелые ранения. Об этом Брантом говорит: «Он был так добр, что не хотел их строго наказывать, так как любил свою знать».

То же самое относилось и к некоторым убийствам. В 1577 году Виллекье убил жену. Король простил своего фаворита, и все решили, будто тот действовал с молчаливого согласия короля. Однако безнаказанным осталось и убийство герцогом де Гизом Сен‑Мегрена, одного из королевских фаворитов.

К несчастью, Генрих III не был окружен ореолом популярности. Все, что бы он ни делал, рассматривалось только как проявление тирании. Король, не особенно закаленный и очень чувствительный, порой приходил в глубокое возмущение, как, например, в 1588 году, самом ужасном в его жизни. Он писал Виллеруа: «Больше я не могу этого выносить, иначе мое сердце будет очень трусливым, но, уверяю вас, я обладаю тем, что должно быть твердо записано в душе, не имея желания быть их слугой и настолько терять мой авторитет». Данные слова относились к противостоянию сторонников герцога Гиза. «Доведенная до предела страсть оборачивается яростью, пусть они не вынуждают меня к этому! Вы знаете, чем оборачивается потревоженное терпение и сколько может сделать оскорбленный король». Дело в том, что Гизы всерьез обсуждали вопрос о захвате короля. Узнав об этом, Генрих заявил: «Я держу кинжал, и любой приблизившийся ко мне должен будет умереть. Никогда я не дамся живым в их руки, я хочу умереть королем Франции».

Если бы Генрих обладал крепким здоровьем, а не блистал интеллектом, если бы он был принцем, который по душе знати, то есть человеком, увлекающимся физическими упражнениями и военными играми, то его никогда бы не обвиняли в чрезмерном пристрастии к сексу. В глазах придворных такое поведение для короля было неестественным, а значит, давало повод для упрека в женоподобии. Здесь же недалеко и до подозрения в извращенности нравов. Едва Генрих III пробыл на троне два года, как подобные обвинения обрушились на него со всех сторон.

Когда существовала необходимость, король мог доказать свою отвагу. Так, в 1587 году он во главе войска выступил против наемников протестантов. То же самое повторилось еще через два года. Однако Генрих III, как дальновидный политик, понял, что путем войны с протестантами не справиться. Секретарь короля свидетельствует: «…силой оружия, к которой он так часто прибегал в собственной жизни и с помощью которой одерживал победы над представителями так называемой протестантской религии, тем не менее он не смог их уничтожить окончательно, каким бы ни было его желание. Лишь мирным путем и примером благочестия он достигнет возвращения их в лоно Святой Церкви».

Но если быть совершенно объективным, то Генрих III решил придерживаться мирных путей решения конфликтов исключительно из личных соображений. Ему нравился Лувр, ему нравилась придворная жизнь. Когда его вынудили осаждать Ла‑Рошель в 1572–1573 годах, он покидал свой любимый Лувр с крайним неудовольствием.

Этот человек так любил Лувр, что общество не поняло его и в конце концов восторженно приняло его смерть.

Один из современников, побывавших в Лувре в 1572 году, описывает короля следующим образом: монарх роскошно одет, благоухает дорогими духами и шутит в дамском обществе. Он олицетворяет мир и спокойствие в противоположность своим братьям и отцу. Из‑за этого, делает вывод этот современник, общество потеряло большую часть веры в него. Было ли когда в истории нечто подобное, противоречащее деятельности правителя – эта возмутительная привязанность к собственной резиденции? Мишель делает следующее резюме: «Во Франции ни один дворянин, ни один принц, ни один господин, который не любит, не стремится, не хочет войны, не может быть уважаем». Очень откровенное признание и очень красноречивое свидетельство того, что несчастному Генриху III довелось родиться не в свое время. Тема, достойная пера Шекспира!

Мишель осуждает правителя: «Он не любит ни одного утомляющего развлечения вроде охоты, лапты, манежа, и, как следствие, ему не нравятся турниры, состязания и прочие вещи». И все же порой Генрих III развлекался игрой в лапту с мячом во дворе Лувра. Кроме того, справедливости ради надо отметить, что он прекрасно ездил верхом и разбирался в лошадях. В 1584 году Л’Эстуаль рассказывал: «Король наслаждался, заставляя плясать и прыгать прекрасного коня, и вдруг увидел дворянина из свиты герцога де Гиза; он позвал его по имени и сказал: «Есть ли у моего кузена Гиза в Шампани монахи вроде меня, которые могут так управлять своими лошадьми?» Таким образом, король вспомнил, как Гиз говорил, будто монарх «ведет жизнь монаха, а не короля».

Временами король проявлял интерес к охоте, чем вызывал немалое удивление придворных. Генрих на самом деле изучал соколиную и псовую охоту. Он любил, когда ему дарили собак и птиц, и даже завозил их из‑за границы.

Фехтование Генриху III преподавали итальянцы Сильвио и Помпео. Когда‑то, в дни молодости короля, некий дворянин Нансэ прибыл в Лувр к принцу и просил у него ходатайства перед Советом. Однако по какой‑то причине Совет в тот раз не смог собраться, и Нансэ опрометчиво обвинил принца в нарушении данного слова. Генрих вызвал его на дуэль, однако молодой человек оказался настолько благоразумен, что немедленно покинул Лувр.

Генрих принимал участие и в конных состязаниях, причем весьма успешно. Король мог заниматься абсолютно всеми видами физических упражнений, столь милых сердцу знати, но не был склонен к этому и, кроме того, делал все это лишь тогда, когда ему хотелось. На первом месте у него всегда были умственные занятия. Особое возмущение придворных вызывала страсть монарха к обыкновенным детским играм, любовь к маленьким собачонкам и редким животным.

Единственным пунктом, который устраивал обитателей Лувра, были карточные игры, нравившиеся королю. Это времяпровождение для дворян, не знавших, как разогнать тоску, являлось привычным. Зимой 1579 года Л’Эстуаль возмущался, что некие итальянские игроки буквально ограбили короля, выиграв у него в карты тридцать тысяч экю. Вскоре после этого случая от карточной игры Генрих III отказался. В 1581 году он отправил в опалу одного из самых ловких игроков, маркиза д’О, а вскоре вообще запретил кому бы то ни было играть в карты в своей комнате, думается, из любви к спокойствию, которое ценил превыше всего на свете.

Зато после карт монарх полюбил бильбоке. Летом 1585 года Л’Эстуаль сообщает о новом увлечении Его Величества: «Король начал повсюду носить с собой бильбоке, даже идя по улице, и играет им, как ребенок. Ему стали подражать герцоги д’Эпернон и де Жуаез, а за ними дворяне, пажи, лакеи и прочие молодые люди». Развлечение также носило временный характер, но король превратился в законодателя мод. Зато Генрих III никогда не любил жестокие развлечения, в отличие от брата, Карла IX, который имел зверинец и получал удовольствие от созерцания кровавых боев животных. Генрих III терпеть не мог бои животных. Он приказал убрать королевские зверинцы. В 1583 году король вернулся из монастыря Бон‑Ом в Лувр и «приказал убить из аркебузы львов, медведей, быков и других подобных животных, которых он имел обыкновение кормить для боев с собаками. И все потому, что ему приснилось, как его раздирают на части и пожирают львы, медведи и собаки». В то время подобные сны воспринимались как серьезное предупреждение об опасности, которым никак нельзя пренебрегать.

Значит, если Его Величество иногда занимался физическими упражнениями, порой играл в азартные игры, на какое‑то время ввел моду на бильбоке, а также обожал маленьких собачек и экзотических животных, то немногие, даже самые ярые критики, могут его обвинить. Но существовало обвинение посерьезнее, из‑за чего король и его фавориты вызвали всеобщую ненависть, – это любовь к украшениям.

Дата добавления: 2014-11-25