Когда бог с маленькой буквы

Мысль, как любовь, трудно забыть, если она посетила тебя внезапно. Джойс называл такие моменты “эпифании” и ужасно раздражал друзей, когда прерывал пирушку очередным озарением, но я его понимаю и годами помню, где меня осенило и куда занесло.

Однажды это случилось в германском Роттенбурге, где, раз уж мне не довелось там родиться и умереть, я целый день торчал на базарной площади у ренессансного фонтана. На нем не оставалось живого места от скульптур. В совокупности они составляли аллегорический ребус плодородия, но я не смог его решить, хотя уже встречался с подобным на старом, еще колхозном рынке в Риге. Морщась от непонятного, я пытался узнать в крылатых богинях Весну и Осень, Жар и Влагу, Посев и Жатву. И тут до меня дошло, что это – старинный учебник физики. В сущности, он не так уже сильно отличался от нашего. Просто мы называем силы природы буквами греческого алфавита, они отождествляли их с греческим пантеоном. У нас – сигма и лямбда, у них – сатир и нимфа.

В мире, где не доверяли невидимому, у всего было тело, лицо, иногда хвост, чаще – рога. И я не понимаю, чем это хуже нашей стрелы зигзагом, в виде которой мы себе представляем электричество: “Не влезай – убьет”. Скорее – наоборот: с антропоморфной, похожей на нас природой легче жить. Поэтому Фрейд, судя по статуэткам в его кабинете, завидовал грекам, умевшим сводить всю бурю высоких чувств и тайных вожделений к голой Афродите, избавиться от которой не могли даже закоренелые атеисты.

В этих богов первые христиане верили не меньше язычников. Другое дело, что открыв одного Бога, они разжаловали остальных в демонов, но те ведь и раньше не отличались добронравием и человеколюбием. Спустившись с неба на землю, языческие боги нашли себя в натурфилософии, одушевив всё, что в те времена считалось наукой и не отличалось от магии. Когда и там для них не осталось места, они заняли чужое:

У многих из этих бедных эмигрантов конфисковали священную рощу, и им пришлось наняться в дровосеки в Германии и пить пиво вместо нектара (Гейне).

Однако бессмертные боги тем и отличаются от нас, смертных, что они меняют имя, национальность, занятия, но не суть. Поэтому, когда Ницше сказал: “Бог умер”, – он имел в виду Того, что пишется с большой буквы. Другие, с маленькой, по‑прежнему с нами. Их можно найти в любимых книгах, особенно тех, что с картинками.

* * *

Борхес писал, что великие литературные герои, такие как Дон Кихот и Санчо Панса, не нуждаются в переплете и легко могут за него выйти, чтобы участвовать в других, не предусмотренных автором приключениях.

Сам Борхес мечтал преодолеть установленную им планку, но не смог этого сделать, потому что был слишком хорошим писателем и любил умозрительные идеи так же сильно, как Набоков – слова. И то и другое мешает плодить героев.

В литературе, как в семье, отцы и дети редко рождаются равными, и когда слишком сильная индивидуальность автора соперничает с созданной им личностью, то побеждает писатель. У того же Набокова все герои стерты, как мелкие монеты, – блеску много, но лица не различить. Про Цинцината сказать решительно нечего, Лужина отличает слабая воля, и только Лолита вышла из книги в жизнь, но лишь потому, что она – дыра в сознании, повторяющая очертания настойчивой грезы. (Позже Набоков лукаво жалел, что не сделал Лолиту коровой или велосипедом, но ему, конечно, никто не поверил.) Поразительно, что и это не помешало родителям называть дочек Лолитами. Мне, впрочем, довелось знать толстую Травиату, которая служила в домоуправлении и ничем не походила на падшую женщину, как обещало ее оперное имя.

Простым писателям и писать проще. Не боясь уступить герою, они летят за ним, ставя в строку те слова, что подвернутся первыми. Обходясь банальным и незатейливым, такие авторы стилистически стушевываются, позволяя на своем тусклом фоне сверкать герою. Вырубленный топором идол, он возвышается над обыденностью, покоряя грубыми и выразительными чертами. Настоящий герой напрочь лишен психологической достоверности. Скала и глыба, он с трудом помещается в книге и, освобождаясь от ее вериг, с удовольствием расправляет члены, выйдя на широкие просторы.

Если на то пошло, такому герою и книга не нужна. Отрезанный от нее, он приживается на новой почве. Сперва – театральной, потом – в кино, и всегда в анекдоте, не говоря уж о комиксе. Но это еще не значит, что такой – сбежавший из переплета – герой вовсе ушел из литературы. Ведь вопреки этимологии она и старше, и шире письменности. Гомер не умел писать, что не помешало Одиссею захватить нашу словесность. Поэтому героев больше всего ценят малограмотные – и профессора. Первые их любят, вторые им поклоняются: теолог наблюдает теургию.

* * *

Чтобы создать героя, надо найти старому богу новую личину. Успех автора пропорционален проницательности читателя, способного разглядеть божественную природу, скажем, в таком кумире вагонной беллетристики, каким был Шерлок Холмс. По эту сторону от Шекспира и Сервантеса нет героя, ему равного.

Прежде всего, об этом свидетельствует неуязвимость Холмса. Пережив покушение не только профессора Мориарти, но и своего автора, Холмс не нуждается в Конан Дойле и, победив старость, чувствует себя в ххi веке не хуже, чем в хiх. Такое бывает с богами любого пантеона. Каждому читателю – по его вере. Один узнает в Холмсе ипостась Гермеса (Гераклом стал Пуаро), другие – проказника Локки, мне в нем видятся боги ацтеков. Они, как наши “зеленые”, считали мироздание опасно хрупким, поэтому, молясь стабильности, приносили ей в жертву всех, кто выходил за ограду.

Холмс – тоже защитник порядка, но сам он стоит над ним и относится к норме с капризным пренебрежением, что позволено Юпитеру, но не быку. Поскольку Холмсу закон не писан, его всюду сопровождает усатая Фемида. Добропорядочный и хромой, как Гефест, Уотсон воплощает консервативное правосудие и гуманную справедливость. Эти бесспорные ценности вовсе не обязательно сочетаются с олимпийским равнодушием Холмса к викторианской этике.

Именно таким великий сыщик предстает при первом знакомстве:

Легко могу себе представить, что он вспрыснет своему другу небольшую дозу какого‑нибудь новооткрытого растительного алкалоида, не по злобе, конечно, а просто из любопытства…

Боги не зря ходят парами. Озабоченные полнотой собственного бытия, они делегируют смешную часть “меньшей” половине: Остап Бендер – Кисе Воробьянинову, Чапаев – Петьке, Дон Кихот – Санчо Пансе.

Вторые роли – более человеческие. Оттеняя героя, они демонстрируют, чем тот отличается от нас, как это опасно и прекрасно. В уме ли вы, сеньор? – кричит Санчо Панса. – Оглянитесь, нет тут никаких великанов, рыцарей, котов, доспехов, щитов, ни разноцветных, ни одноцветных, ни цвета небесной лазури – ни черта тут нет. И мы больше всего боимся, что Дон Кихот впрямь оглянется, обнаружит, что и в самом деле ни черта нет, и превратится из героя в персонажа, причем – Чехова. Такая катастрофа была бы непоправимой, потому что большие герои – великая редкость, а без них нам не в кого играть.

Боги хороши тем, что сдаются на прокат и называются “архетипами”. Впрочем, в архетипы, как в штаны с мотней, все влезает, а настоящий герой не бывает универсальным. Он всегда изображается в профиль, чтоб не перепутать с другими.

Если у Достоевского герои так сложны, что каждый двоится, то у Дюма они так просты, что легко умножаются на четыре. И в этом – подсказка. Конечно же, мушкетеры, как и Пиквик с его тремя друзьями, зачаты в недрах натурфилософии и представляют четыре темперамента. Д’Артаньян – холерик, Портос – сангвиник, Арамис – меланхолик, Атос – флегматик. И все завидуют друг другу, не догадываясь, что они – пальцы одной руки, которую сжал в кулак пятый – автор: “Один за всех и все за одного”. Именно поэтому мушкетерам так хорошо вместе. Они тянутся друг к другу, как влюбленные, которые страдают порознь, но счастливы и тогда, когда не знают, чем себя занять сообща. С “алхимической” точки зрения “Три мушкетера” – гимн слиянию. Оно столь же упоительно, как дружба в “Трех товарищах” Ремарка, и такое же возвышенное, как любовь в “Пире” Платона.

Собрав своих лучших героев в одной книге, Дюма без конца любуется ими, не слишком хорошо зная, что с ними еще делать. Вымученная, как это чаще всего и бывает в приключенческих романах, интрига только раздражает читателя, ибо понапрасну отрывает друзей друг от друга ради вредных дам и ненужных подвесок. Честно говоря, нам вообще не интересны приключения мушкетеров, и следим мы за ними лишь потому, что в них участвуют они.

Лучшие сцены романа – те, что останавливают, а не разворачивают сюжет. Например – завтрак на бастионе Сен‑Жерве, где Портос говорит глупости, Арамис изящно разрезает жаркое, д’Артаньян отчаивается, а Атос, отказываясь бежать от врага, чтобы не нажить колотье в боку, бросает одну из тех реплик, по которой мы безошибочно узнаем удавшегося героя.

Я чувствую, – спокойно говорит Атос, – себя в ударе и устоял бы против целой армии, если бы мы догадались запастись еще дюжиной бутылок.

Можно забыть, о чем шел секретный разговор на бастионе, но с нами останется привязанная к бригадирской пике салфетка, которую пули превратили в боевой штандарт. Лучшее в этом эпизоде – свободная игра сил, ирония богов, знающих о своей неуязвимости и потому позволяющих себе демонстрацию удали, конечно – бессмысленной. То, что не нуждается в цели, несет оправдание в себе самом и приближает нас к экстазу – как пьянство, дружба и любовь.

Последний раз я чувствовал себя мушкетером в пятом классе, когда назначенные по ошибке дежурными мы с двоечником Колей Левиным расшвыряли ораву четвероклассников, не желавших выходить на перемену, как им велел школьный устав. Как гвардейцы кардинала, противники заведомо уступали в силе, ибо мы были старше на целый год, а это стоило мушкетерских плащей. Облеченные властью и вдохновленные недавно прочитанным, мы дрались всерьез, но понарошку. Гремели парты, ломались стулья, отрывались идиотские белые воротнички, и в потной куче‑мале рождалось лихое веселье. Как в Валгале, война шла сама для себя, и к звонку все павшие встали.

Дата добавления: 2014-11-25