Философ 1 страница

Джесси Келлерман

Философ

Джесси Келлерман

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2982185

«Философ»: Фантом Пресс; Москва; 2012

ISBN 978‑5‑86471‑618‑2

Аннотация

У Джозефа Гейста наступила черная полоса. Научный руководитель выставила его из аспирантуры, а подруга – из квартиры. Он остался без крыши над головой и без любимых книг. Рюкзак с жалкими пожитками за спиной да голова Ницше под мышкой – вот и все имущество молодого философа. Но жизнь снова поворачивается к нему лицом – точнее, газетой с необычным объявлением, которое кажется Джозефу очень интригующим…

Новый роман автора «Гения», полный литературной игры, перекличек с Достоевским и Ницше и обаятельной иронии, – это изысканный триллер с завораживающим сюжетом о выборе, который мы совершаем, и его последствиях. Джесси Келлерман умеет ублажить читателя, невероятно притягательно сервируя совсем непростые идеи.

Посвящается Гаври

Возьмется вслед за тем философ

И объяснит, непогрешим,

Как подобает докам тертым,

Что было первым и вторым

И стало третьим и четвертым.

Но, даже генезис узнав

Таинственного мирозданья

И вещества живой состав,

Живой не создадите ткани.

«Фауст», Иоганн Гёте,

перевод Б. Пастернака

Выбирайте, сказал Дурак

Книга Странных Премудростей, 17:19

Глава первая

Когда‑то у меня было полголовы Ницше. Только эту вещь я и считал по‑настоящему своей, и в тот вечер, когда Ясмина выставила меня из дома, голова Ницше оказалась тем немногим, что я забрал, прежде чем выйти в дверь и обернуться, дабы поведать мои заключения и выводы.

Однако Ясмина заговорила первой:

– Я ее всегда терпеть не могла.

Я промолчал.

– Прости, – сказала она. – Я знаю, ты ее любишь. Но она правда какая‑то жуткая.

Я сказал, что спорить с ней не хочу.

Ясмина спросила, как я теперь буду жить. Я ответил, что это не важно. Однако она настаивала, и я сказал: со мной все будет хорошо. Соврал, конечно. Сказал так, чтобы она не чувствовала себя виноватой. Невозможно же прожить с человеком два года и не обзавестись своего рода телепатией, и потому я знал: если ее не успокоить, она проведет ночь без сна, тревожась за меня. Собственно, не без оснований: она вытурила меня на улицу в самый разгар метели. И полагаю, должна была чувствовать себя виноватой. Однако гордость запрещала мне воспользоваться этим.

– Со мной все будет хорошо, – снова сказал я.

– Чем чаще ты это повторяешь, тем меньше я тебе верю.

И все‑таки попросить меня вернуться в дом она, похоже, не собиралась, тело ее перекрывало проем двери. За спиной Ясмины лежала квартира, в которой мы жили и работали, спали и разговаривали, любили друг дружку. Всмотрись в доску объявлений с приколотыми к ней снимками и бумажными памятками, свидетельствами нашей общей истории. Обеды с друзьями. Уик‑энды в Салеме и Ньюпорте. Запомни кофейный столик и потертый кожаный сундук, купленный на распродаже в каком‑то поместье. Рядом с входной дверью торчит из стены гвоздь. Когда‑то на нем что‑то висело, и отсутствие этого чего‑то навязчиво напоминает о том, что все у нас пошло не так.

Я не из тех, кто лезет за словом в карман, однако тогда, стоя на пороге изгнания, не смог придумать, что сказать. По ее лишенному выражения лицу одна за другой скатывались, словно исполняя обязанность, слезы. Наше с ней несходство не могло быть бо́льшим, чем в те минуты. Она – маленькая, смуглая, вся в украшениях, поблескивающих, изящных. А я? Шесть футов три дюйма, румяный, массивный, способный, не покрываясь испариной, держать в руках все имущество – все материальные свидетельства моего существования.

Хотя говорит это, пожалуй, о том, сколь малым имуществом я обладал. Упаковка моего скарба оказалась процессом огорчительно недолгим, весь он поместился в средних размеров рюкзак – который мне пришлось позаимствовать у Ясмины. Половину рюкзака заняли ноутбук, книги и стопка листов толщиной дюймов в шесть – моя незаконченная диссертация. Другую половину – рубашки с обмахрившимися манжетами, куртки с потертыми локтями, мятые штаны цвета хаки и джинсы. В боковые карманы рюкзака я затиснул по коричневому мокасину, оба были изношены до того, что никакой ремонт их уже не спас бы. Короче говоря, гардероб у меня был на редкость жалкий, отвечавший моим представлениям о себе, которые я вынашивал годами, – образу одетого в затрапезу ученого. Одежда принадлежала к миру вещей. Я – к миру идей. Беспокоиться о внешнем облике – значит, признавать важность того, что о тебе думают другие. В то время я находил эту идею отталкивающей. Нахожу и сейчас, отчасти. Несмотря ни на что, некая часть моей личности продолжает цепляться за мысль, что я стою вне общества, выше его суждений.

Часть, которая, что ни день, сокращается в размерах.

И наконец, в другой руке я держал голову Ницше. Половину головы. Левую, если быть точным. Я нашел ее в Восточном Берлине, на блошином рынке. Хоть убейте, не знаю, что я там делал. (На рынке то есть. Что я делал в Берлине, я знаю: растрачивал очередные командировочные на очередные исследования, потребные для очередной части моей нескончаемой диссертации.) Пустых покупок я никогда не делал, а все, что можно найти в таком месте, – вещи, по сути, пустые. Если память мне не изменяет, я шел из Staatsbibliothek [1]к моей крошечной квартирке, находившейся в Пренцлауэр‑Берг, и размышлял о прочитанном за день. Наверное, я отклонился от обычного моего курса, потому что, остановившись, обнаружил, что стою в шумном проходе между лавочками, в который не помню как забрел, увидел прямо перед собой лоток, к которому не помню как приблизился, а в руке держу вещь, которую не помню как взял.

Холодная и тяжелая, она была отлита из чугуна и состояла из квадратного пьедестала с водруженным на него подобием бюста: саггитально разрезанная человеческая голова – одно ухо, один глаз, левая половинка носа. Работа была грубоватая, указывавшая, что делал ее человек неумелый, да еще и дурным инструментом: пропорции не соблюдены, поверхности неровны, глаз, в частности, никакой реалистичностью не отличался, сидел в глазнице слишком глубоко и на мир смотрел словно бы из пустоты, а кожу, его окружавшую, покрывали рубцы и канавки. Но почему‑то это отсутствие искусности лишь усиливало общее создаваемое вещицей впечатление, да и в любом случае, даже одного уцелевшего уса хватало, чтобы понять, кому эта голова принадлежит. Нет, ну правда, чьей же еще она могла быть?

– Sehr lustig, ja? [2]

Я взглянул на лоточника. Его отличало разительное сходство с Иосифом Сталиным, показавшееся мне сюрреалистичным, поскольку среди сваленного на лотке постсоветского китча имелся и чайник, украшенный молотами, серпами и портретом настоящего Сталина.

Кивнув, я повернул полуголову маковкой вниз и увидел дно пьедестала, выстланное отклеивавшимся зеленым бархатом.

Это была подставка для книг, объяснил лоточник. Ее друг – он так и сказал: Freund – куда‑то пропал. Происхождения вещицы лоточник не знал, но полагал, теоретически, что когда‑то она принадлежала профессору. «Ein Genie», – сказал он, «гений», и прибавил, что без него весь мир был бы иным. В человеке, который, судя по его виду, не брился и не мылся с начала перестройки, такие сантименты выглядели замечательно интеллигентными, и я, философ, был тронут, обнаружив, что идеи Ницше, столь часто понимаемые превратно, все еще способны вдохновлять простого человека.

– E равно эм це квадрат, – улыбнувшись, сообщил он. – Ja?

Думаю, мне удалось скрыть мое разочарование, и в то же время я почувствовал себя обязанным завладеть этой книжной подставкой. Человеку, способному перепутать Ницше с Эйнштейном, доверять нельзя. Я спросил о цене. Лоточнику потребовалась всего лишь секунда, чтобы составить обо мне исчерпывающее представление, соизмерить силу моего желания с моей дешевой спортивной курткой, после чего он запросил тридцать евро. Я предложил десять, мы сошлись на среднем арифметическом этих сумм, и я ушел, гордый собой, с потяжелевшей на пятнадцать фунтов сумкой.

За последние несколько лет книжная подставка обратилась для меня в подобие тотема, в напоминание о более счастливых временах, когда я еще получал пособия на научные поездки. Разумеется, к той ночи, когда Ясмина выгнала меня из дома, все изменилось. Финансирование моих ученых изысканий прекратилось, и возобновления его не предвиделось. Преподавательские должности у меня отобрали, разделив их между двумя другими людьми, сильно в них нуждавшимися и еще подававшими кое‑какие надежды, поскольку в аспирантуре они учились – один третий, а другой четвертый год, не восьмой, как я. Мой так называемый научный руководитель не разговаривал со мной уже несколько месяцев. И в «Эмерсон‑Холле» я стал если и не персоной нон грата, то белым слоном.

И потому я дорожил подставкой, держал ее в гостиной, на стереосистеме – так, чтобы видеть ее из‑за моего стоявшего в углу письменного стола. Она меня воодушевляла. Более того, была моим единственным вкладом в убранство гостиной. Ясмина ничего против нее не имела, и потому, когда она призналась мне в подлинном своем отношении к подставке, это застало меня врасплох. И, стоя перед дверью и пытаясь придумать подобающую моменту, умную прощальную колкость, я прижал эту вещицу к груди, словно оберегая ее от Ясмины.

– Он выглядит так, точно у него под носом ерш для прочистки труб вырос, – сказала Ясмина.

– Пол‑ерша, – не очень уверенно ответил я.

Мне не хочется говорить о ней плохо, утверждать, что ее поведение было преднамеренной попыткой уязвить меня как можно сильнее. Она всегда думала только о себе, но я же знал это и все равно любил ее. И даже почувствовав, что нас начало крутить вокруг дыры водостока, говорил себе, что Ясмина не настолько эгоистична, чтобы выгнать меня без предупреждений. Я ошибался.

Мне очень хотелось выдать на прощание что‑нибудь сногсшибательно остроумное, но в конечном итоге все, чем я смог блеснуть, была попытка иронии.

– Жизнь разума, – сказал я, слегка приподняв мои скудные пожитки.

– Вот и наслаждайся ею, – ответила Ясмина и захлопнула дверь перед моим носом.

Внизу меня ждал в своей машине Дрю. Он отложил «судоку», нажал открывающую багажник кнопку, вылез наружу, однако, увидев, как мало у меня вещей, захлопнул багажник и открыл передо мной заднюю дверцу.

Мы уже проехали большую часть пути до Сомервилла, когда Дрю убавил громкость радио и сказал:

– Надеюсь, ты понимаешь, что можешь жить у меня, сколько захочешь.

И мне стало ясно, что чем быстрее уберусь от него, тем будет лучше.

Ночью, лежа на скрипучей софе, – лунатический глаз Ницше взирал на меня с подоконника, снег за ним клубился, точно облако идей, – я начал составлять список путей, по которым могу пойти: веб‑сайты с предложениями работы, газеты электронных объявлений. На миг мне пришло в голову, что стоит, наверное, делать копии тематических подборок таких объявлений. Мысль о том, чтобы найти свою судьбу в газете, выглядела странноватой, а говоря точнее, смешной, и я, несмотря на жалкие мои обстоятельства, улыбнулся сам себе в темноте. Ныне, оглядываясь назад, я понимаю, что, ухватившись тогда за газету, я если и не принял первое в моей жизни значительное решение, то, по крайней мере, сделал шаг ко всему, что за этим последовало, ко всем моим катастрофам до единой.

Глава вторая

В следующие три недели я самым жалким образом перебирался с одной кушетки на другую. И вскоре обнаружил, что цену нескольких ночей гостеприимства составляет необходимость заново пересказывать мою скорбную историю – как правило, хозяйке дома, но временами и хозяину тоже, и в этих случаях оба сидели напротив меня, сосредоточенно морща лбы и держась за ручки, словно в попытке отгородиться от моего заразного холостячества. Будь моя воля, я селился бы лишь у других холостяков, однако среди моих знакомых таковой имелся всего один – Дрю. Так оно и случается, когда проживешь два года с женщиной: из знакомых у тебя остаются только другие пары. К Дрю я вернуться не мог – не потому, что он меня не пустил бы, но потому, что квартира его была жутким свинарником. Жизнь в ней казалась мне такой же противной, какой была вынужденная необходимость объяснять по новой, как это Ясмина могла вышибить меня из дома, если мы с ней жили душа в душу.

Мне требовалось собственное жилище. Уж это‑то было совершенно ясно. Куда менее ясно было, как я смогу им обзавестись, если на моем банковском счету чуть больше двухсот долларов. А к получению работы я не приблизился ни на шаг, что и неудивительно, поскольку попытку предпринял всего лишь одну. Критерии у меня были строгие до безобразия. Работа мне требовалась хотя бы минимально интеллектуальная, да еще и такая, чтобы оставляла массу времени для написания диссертации. Кое‑кто из моих знакомых полагал, что мне должна понравиться идея устроиться, ну, скажем, в книжный магазин: работа в нем обладала бы аурой учености, да и (в отличие от места приглашенного лектора, которое я с вожделением высматривал на сайтах больших университетов) получить ее мне было бы нетрудно.

«А то еще можно в учителя податься», – говорили они.

Я отвечал, что лучше уж буду голодать.

В то время я особых причин для паники не видел. Рано или поздно Ясмина позвонит и попросит меня вернуться; какой смысл с удобством устраиваться где бы то ни было, если мне вскоре придется собрать вещички и снова переехать в ее дом? И я продолжал обращаться с просьбами к одному знакомому за другим, прожигая тем самым капитал их доброжелательности, накопленный мной за десяток проведенных в Кембридже лет. И каждое утро поднимался с дрянной кушетки, на которой провел ночь, брал ноутбук и отправлялся ко Двору.

У «Эмерсон‑Холла», в котором размещается Отделение философии, имеется собственная специализированная библиотека. Однако степень моей отчужденности от коллег и преподавателей была уже такой, что без абсолютной необходимости я в нее не заглядывал, предпочитая подниматься на шестой этаж «Библиотеки Уайднера», забиваться в какой‑нибудь угол и сидеть, предаваясь хандре или делая вид, что пишу.

Именно там, в один из послеполуденных часов, я и обнаружил однажды, что неуверенно перелистываю «Гарвард кримсон» – ради, скорее, развлечения, нежели чего‑то еще. Статьи, которые печатались в этой газете, – самонадеянные студентики предлагали в них доморощенные решения глобальных проблем – неизменно забавляли меня, пока я не вспоминал, что пройдет года два и эти же самые студентики будут сочинять где‑нибудь в «Нью‑Йорк таймс» ответы на письма читателей.

Газеты «Лиги Плюща» обращались к людям молодым, предприимчивым, склонным к авантюрам. Несколько объявлений предлагали некурящим привлекательным женщинам в возрасте от двадцати до двадцати девяти лет стать донорами яйцеклеток. Бесплодные пары готовы были заплатить им до 25 тысяч долларов (плюс оплата расходов) – сумма, от которой у меня закружилась голова. Моя годовая стипендия – когда я ее еще получал – была меньше. И ведь выдавали‑то такие деньги всего‑навсего за одну клетку. Я сказал себе, что надо бы позвонить в банк спермы, выяснить, какие у них нынче расценки.

Одно объявление предлагало сделанную на заказ хозяйственную сумку «с символикой вашего женского землячества», другое – десятилетний «фольксваген‑джетта» в хорошем состоянии. Третье – изданную, судя по всему, на средства автора книгу по истории университета, продававшуюся через его, автора, веб‑сайт. Говорю «судя по всему», поскольку номер газеты был сильно зачитан, текст в нем местами поистерся, а составитель этого объявления, похоже, основательно съехал с ума. Разместить в «Кримсон» объявление может кто угодно. Нужно лишь сочинить не меньше пятнадцати слов – по шестьдесят пять центов за каждое.

Значит, на самом деле не «кто угодно» – я, например, не мог.

Восьмое, оно же последнее, объявление слегка поднималось над этим минимальным уровнем.

ТРЕБУЕТСЯ СОБЕСЕДНИК.

ТОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ.

ПРОСЬБА ЗВОНИТЬ ПО 617‑ХХХ‑ХХХ ОТ СЕМИ ДО ДВУХ ДНЯ.

СБОРЩИКАМ ПОЖЕРТВОВАНИЙ НЕ УТРУЖДАТЬСЯ

Основное занятие современного философа – тщательное изучение языка. Я перечитал этот текст семь раз, и понимая, и не понимая его. Какого рода собеседник? Кому требуется? «Требуется» просто как собеседник или, скажем, как дешевый источник альтернативной энергии? Далее, если что‑то требуется, значит, должен существовать тот, кто испытывает потребность, так? Разумеется, не так; глаголы работают иначе. Я мог лишь предполагать, что испытывает эту потребность в данном случае тот, кто поместил объявление. Однако устройство первого предложения, отсутствие в нем агенса, наводило на мысль, что передо мной, скорее, описание определенного состояния бытия, чем предложение работы.

И еще – как может человек, откликнувшийся на этот призыв, определить степень своей серьезности, если он не знает, в чем будет состоять его работа? Означает ли слово «серьезные», что серьезным должен быть я – или что мое предложение должно быть таким, чтобы перспективный работодатель счел его серьезным? Например, я могу испытывать серьезное желание обратиться в страстную лесбиянку и полететь в таковом качестве в космос, однако имеющиеся у меня шансы осуществить это желание ни один разумный человек серьезными не назовет.

Интонация объявления показалась мне и призывной, и отстраняющей – словно человек протягивал тебе одну руку, а другой от тебя заслонялся. И при чем тут, спрашивается, «сборщики пожертвований»? Если автор объявления боится возможности так называемой «кражи личности», то зачем указывать номер телефона? Почему не адрес электронной почты или, если уж быть по‑настоящему старомодным, номер абонентского почтового ящика? Что‑то тут не сходилось. Мне казалось, что я напоролся на некую мошенническую проделку. Перестараться по части подозрительности в наши дни, разумеется, невозможно, паранойя давно уже обратилась из патологии в признак здравого смысла.

И все же. Объявление выглядело странным, заманчиво странным.

Я мог бы позвонить и из библиотеки – вокруг все равно ни души не было, – однако я всегда относился к «Уайднеру» как к храму, и возмутить его пыльную тишину означало для меня совершить кощунство. Я собрал бумаги и, выйдя из библиотеки, пересек «Трехсотлетний театр», направляясь к «Канадэй‑Холлу», уродливому, известному также под названием «Новостройка» общежитию, в котором жил первокурсником. Снег у Научного центра был грязен, утрамбован сотнями ног, я остановился, чтобы понаблюдать за компанией студентов, добавлявших последние штрихи к гигантскому, вылепленному в манере Дали снежному уху. Войдя в Центр, я подышал на ладони, вытащил сотовый и набрал номер. И услышал голос, сообщивший, что номер больше не обслуживается, и предложивший отправить сообщение на один‑один‑четыре‑семь.

Я повторил набор, снова услышал тот же голос и только после третьей попытки сообразил, что произошло: Ясмина отключила мой телефон. То, что ей пришлось оплатить пришедший на мое имя телефонный счет, я сообразил не сразу, понял только одно: она опять нанесла мне удар, ни словом не предупредив, и это меня разъярило. Я едва не запустил телефоном в стену. И, чувствуя, что необходимость найти источник дохода стала еще более настоятельной, начал спускаться в подвал здания, чтобы позвонить оттуда по телефону‑автомату.

Голос у нее был немолодой. Вроде бы я уловил акцент, хотя для полной уверенности мне требовалось нечто большее, чем единственное «алло».

– Здравствуйте, я звоню по объявлению в «Кримсон».

– А. И с кем я говорю?

– Меня зовут Джозеф Гейст[3].

– Рада знакомству, мистер Гейст.

– Спасибо. Как и я, миссис… – Я замолчал, давая ей возможность представиться. Она этого не сделала, и я продолжил: – Я заинтригован. Какого рода собеседник вам требуется?

– Католик. С маленькой «к». Вы могли бы назвать себя так?

– Думаю, да. Впрочем, во избежание недоразумений, я также католик с большой «К».

Она легко рассмеялась.

– Ну, этого я вам в вину ставить не стану.

Я решил, что она немка, хотя ее интонации разительно отличались от тех, что я слышал в Берлине. Возможно, родом из сельской местности или какого‑то другого города.

– Я больше не бываю в храме, раз уж мы заговорили об этом.

– А, католик, отпавший от Церкви. Это мне даже больше по вкусу.

– Рад, что угодил.

– Итак, мистер Гейст, отпавший от Церкви католик. Вы, я полагаю, учитесь в Гарварде?

Объяснение истинного моего статуса заняло бы слишком долгое время, поэтому я ответил, не покривив, впрочем, душой:

– В аспирантуре.

– Да? И каков ваш предмет?

– Философия.

Очень короткая пауза.

– Вот как. Весьма интересно, мистер Гейст, весьма. Но философия какого именно рода?

Я испытал искушение подать себя в самом выгодном свете, однако решил подвигаться вперед с осторожностью.

– Католического, – сказал я. – С маленькой «к».

Еще один смешок.

– Возможно, мне следовало спросить вместо этого, кто ваш любимый философ.

Конечно, предугадать ее вкусы я не мог и потому избрал ответ, способный и позабавить ее, и возбудить любопытство: «Я сам, разумеется». Но сказал лишь: «Ich, natürlich»[4].

– Да ладно вам.

Однако я услышал: она улыбается.

– Я была бы рада встретиться с вами, мистер Гейст. Вы свободны в три?

– В три – сегодня?

– Да, сегодня в три пополудни.

Я едва не сказал, что нет, занят. Не хотел показаться ей слишком нуждающимся в работе.

– С удовольствием встречусь с вами.

– Очень хорошо. Запишите, пожалуйста, адрес.

Я записал его.

– Спасибо.

– Danke schön, Herr Geist [5].

Стоя у телефона с трубкой в руке, я вдруг сообразил, что мы не договорились ни о каких условиях. Я не спросил, сколь долгие беседы ей требуются и о чем. Да и про деньги ни слова сказано не было, так что я не выяснил, сколько она собирается мне платить и собирается ли вообще. Я даже имени ее не узнал. В целом наша договоренность выглядела до невероятия странной, и я погадал, не попался ли я все‑таки на удочку мошенницы. Если судить по голосу, женщина она безвредная, но…

Телефон зачирикал. Продолжая думать о своем, я повесил трубку, потом выкопал из кармана еще немного мелочи и позвонил в справочную, чтобы выяснить телефонный номер местного банка спермы.

Глава третья

Надо полагать, тридцатилетний мужчина, который бледнеет и задыхается там, где любой другой просто идет и получает работу, может показаться человеком незрелым и уж безусловно непрактичным. Однако причиной тому была не только моя гордость. В течение многих лет я считал, что меня целиком определяют мои мысли. Да и что еще мне оставалось, если я ничего не публиковал, признания почти никакого не получил и вынужден был бесконечно сносить критику любого решения, какое принимал? От всего, что я достиг за более чем десять лет учебы, вполне можно было отмахнуться как от итогов впустую растраченного времени, – собственно говоря, многие так и поступали. Денег я не нажил, это уж точно. И потому, когда я ложился спать, когда поднимался по утрам, меня поддерживало одно лишь сознание того, что я сохранил верность моему принципу: жить своим и только своим умом. То, что выглядело ленью и раздражительностью бездельника, благополучно перебравшегося из одного тысячелетия в другое, было на самом деле стратегией сохранения самости. Я могу показаться напыщенным, но все‑таки скажу: то была борьба за целостность моей личности.

Понять, почему я вел себя так, можно, наверное, лишь оглянувшись назад. Длинная цепочка причин и следствий уходит далеко в прошлое, и истину можно установить, лишь применив космологический подход: начав с самого начала. Для остальных – для тех, кто повизгивает, неизменно спотыкаясь и падая in media res [6], – сойдет любая исходная точка.

Я родился в маленьком городке, затерявшемся меж двух побережий континента, – в деревенской глуши, скажут те, кто особым тактом не отличается. Ближайший к нам город считал себя пригородом другого, гораздо большего, что обращало нас в демографический эквивалент звездочки, отсылающей читателя книги к сноске. В городке насчитывалось два ресторанчика, принадлежавших сети «Дэйри Куин», три закусочных и одна «Международная блинная». Жители его обладали крепкими немецкими и ирландскими корнями, шестьдесят пять процентов их голосовало за республиканцев. Владение огнестрельным оружием было нормой, членство в Национальной стрелковой ассоциации – правилом, об атеизме никто и слыхом не слыхивал. Зимой нас заваливало снегом, чахлое лето длилось недолго. Промозглыми октябрьскими вечерами я бродил по лесу за нашим домом, топча листву и пугая белохвостых оленей, приходивших пощипать то, что еще уцелело на клумбах моей матери. Мальчиком я умел определять по внешнему виду и щебету десятки птиц, потому что до пятого класса не расставался со справочником Сибли. А как только покинул дом, все эти познания улетучились, и при каждом моем возвращении туда меня охватывает чувство огромной утраты – вот вам одна из причин, по которой домой я стараюсь не возвращаться.

Отец и мать поженились людьми совсем еще молодыми – настолько, что родителям матери пришлось пойти вместе с ней к судье, выдававшему разрешения на брак. Можно и не упоминать о том, что это было, как говорится, «венчанием под дулом пистолета». Отцу тогда едва‑едва исполнилось девятнадцать, с родными своими он разругался, из средней школы его выставили, работы он не имел, да он и вообще ничего не имел, кроме приличной машины, способной одолеть любую дорогу. Мать едва знала его, родители ее не знали вовсе, и даже при том, что респектабельность – вещь, разумеется, бесценная, я всегда гадал, почему никто из них не сосчитал до десяти, не сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, вместо того чтобы впопыхах выдавать дочь замуж. Неужели брак настолько ценен по самой природе своей, что ради него следует жертвовать счастьем всех, кого он затрагивает? В конце концов, шел 1970‑й. Звание матери‑одиночки еще оставалось позорным клеймом, однако мир‑то менялся.

Не исключено, конечно, – хоть и маловероятно, – что мать и ее родные пошли на такой шаг с искренним воодушевлением. Я этого никогда не узнаю, потому что в ближайшие годы попасть в те края не смогу, а ко времени, когда я состарюсь достаточно для того, чтобы начать задавать вопросы, все исходные побуждения позабудутся, эмоции иссохнут и ветер развеет их прах.

23 апреля, за шесть месяцев до рождения моего старшего брата, президент Ричард Никсон подписал административный указ 11527, изменивший закон о воинской повинности и сильно затруднивший получение отсрочки призыва по причине отцовства. Рональд мог попросить, чтобы его освободили от службы на том основании, что он хоть еще и не стал, но скоро станет отцом. Или на том, что ребенок его был зачат при прежнем законе. Насколько я знаю, он протестовать не пытался, ни на каких основаниях, как не пытались ни моя мать, ни ее родные. Ребенок, мальчик, родился в октябре; в ноябре отец отплыл в Нячанг, чтобы начать отбывать первый из положенных трех периодов участия в боевых действиях.

Необходимости подробно обсуждать то, что он там пережил, я не вижу.

На снимках, сделанных во время побывок отца, можно увидеть, как он разрезает пирог; как стоит с другими отпускниками‑солдатами вдоль пятидесятиярдовой дорожки стадиона средней школы округа Стинтон (в последний раз занявшей в школьной лиге первое место в сезон 1951/1952); как принимает аплодисменты собравшихся там, чтобы отпраздновать начало учебного года; как крепко прижимает к себе извивающегося сына, уже достаточно большого, чтобы испытывать стыд, когда его держат на руках. Сказать, глядя на эти фотографии, что отца поразило обычное «боевое истощение», никак нельзя. Напротив, они создают впечатление, что отец с трудом заставляет себя оставаться на одном месте, что сохранение неподвижности требует от него огромных усилий, что на следующей фотографии мы увидим его взорвавшимся, точно перезрелая дыня, и разбросавшим свои потроха по стенам. Полароидные снимки мало пригодны для изображения человека, который в обычной жизни пребывает в постоянном движении; человека, чьим определяющим качеством является физическая сила, настолько животная, мышечная, ярая и неукротимая, что она отыскивает любую возможность вырваться наружу.

Может быть, эти качества выявил в нем Вьетнам. Может быть, они присутствовали в отце всегда. Этим вопросом следует заниматься психологу, не философу, да и ответа на него все равно не существует. Но, когда я был помоложе и еще верил, что любую жизнь можно прочесть, как рассказ, я пытался проделать это. Не обращаясь с расспросами к отцу, конечно. Мало кто обладает самосознанием, которое позволяет детально описывать себя, а среди тех, кто обладает, редко находятся люди, склонные к этому, – исповедальность в природе не встречается. Нет, я приглядывался к воздействию отца на меня и на тех, кто меня окружал, и, соединяя результаты моих наблюдений со сведениями, полученными из вторых и третьих рук – от матери, от дедушки с бабушкой, от моих дядьев и теток, – пытался, двигаясь вспять, смоделировать личность отца.

Дата добавления: 2014-11-25