Киники и киренаики. Два направления в этике

Самым известным и влиятельным учеником Сократа стал Платон. Однако к «сократическим школам» относят других его учеников, объединившихся в четыре группы: 1) киренаики, 2) киники, 3) мегарская школа, 4) элидо-эретрийская школа. Изучение этих школ – задача историков философии. Поскольку мы используем идеи античных мыслителей лишь как введение в философские проблемы, а их учения – лишь как наиболее простые типовые примеры или «модели» решения этих проблем, постольку нам достаточно ограничиться лишь принципами первых двух школ, представители которых стремились конкретно определить, в чём именно состоит высшее благо для человека. С этих школ по существу начинается история развития и борьбы двух главных и противоположных направлений в мировой этике: киренаики истолковали благо как разумное чувственное удовольствие (принцип гедонизма); киники (циники) основывались на сократовском пренебрежении материальными благами и связанными с ними удовольствиями и на его стремлении к духовной самостоятельности, независимости, разумной свободе. Условно и приблизительно эти два главных течения в этике можно назвать этикой счастья (эвдемонистическая, гетерономная этика) и этикой свободы (этика долга, или автономная этика). Таким образом, для нас важны не эти школы сами по себе, а впервые выраженный в них общий этический принцип.

Основоположником школы киренаиков был Аристипп, который исходил из того, что благо должно находиться в области субъективного и единичного, т.е. ощущений. Он учёл результаты размышлений софистов, и полагал, что о бытии самом по себе говорить неразумно, и что в наших ощущениях нам дано не внешнее, независимое от нас бытие, а наше собственное бытие. Ощущение – не сигнал из внешнего мира, а истинное бытие – бытие самого субъекта. Быть – значит ощущать, чувствовать, переживать. Благо, к которому мы все стремимся, достижимое для человека, должно находиться в этой и только этой сфере ощущений. С другой, стороны, Аристипп прошёл школу Сократа: благо есть нечто общее. Отсюда – исходная постановка вопроса: что может быть налично в самых разных ощущениях, и в то же время быть общим во всех них, быть присущим всем этим ощущениям, и в то же время быть благом для человека? Это – сопровождающее их удовольствие. Удовольствие, или наслаждение, - высшее благо, потому что к удовольствию люди стремятся ради него самого. Деньги, например, сами по себе не благо: мы стремимся иметь их исключительно ради тех удовольствий, которые они могут нам доставить. Деньги – лишь средство, цель – удовольствие. Друзья, например, сами по себе – не благо. Друзей мы тоже любим за то, что общение с ними доставляет нам удовольствие. Вино само по себе – не благо и не зло. Пока оно нам приятно и доставляет удовольствие – мы считаем его благом. Одним словом ничто в мире не есть благо в собственном и точном смысле этого слова. Благо есть одно лишь ощущение удовольствия, а всё остальное мы называем «благами» жизни лишь в косвенном смысле – поскольку оно может доставить нам удовольствие.

Важно, далее, что именно всякое удовольствие – благо. Принцип киренаиков – гедонизм, то есть удовольствие как единичное, взятое само по себе. Если какое-то удовольствие, скажем, неизбежно влечёт за собой страдание, то из этого не следует, что это удовольствие – не благо. Эпикурейцы впоследствии продолжили традицию киренаиков, но для них всё же благо – удовольствие как всеобщее, иначе говоря, благо – это жизнь, приятная в целом, «счастье», а для того, чтобы жизнь как целое была удовольствием, от многих частных удовольствий следует отказываться, рассматривая их как зло, если они влекут за собой страдание. Таков принцип эвдемонизма, этики счастья. Киренаики думали иначе, однако и они считают, что удовольствие не должно порабощать человека. Всё-таки они были учениками Сократа, выше всего на свете ставившего правильное разумение. Удовольствие – сфера чувственного, а главное и более высокое начало в человеке – разум. Низшее должно подчиняться высшему, поэтому удовольствие должно оставлять ум свободным, ум должен управлять чувствами. Поэтому точнее сказать, что принцип гедонизма – разумное наслаждение чувственным. Тем не менее благо находится именно в сфере чувственного, а не в разуме. Разум в конечном счёте ставится на службу чувственности. Высшее в человеке ставится на службу низшему. Если бы разум не был нужен для нахождения и обеспечения удовольствий, то он не был бы благом, не имел никакой ценности. Гедонизм видит сущность жизни человека лишь в разумной экономии вожделений, разумном выборе удовольствий.

Но достижимо ли так понимаемое благо? Может ли человек, как бы он ни был разумен, надёжно обеспечить себе приятность жизни и стать счастливым? Суть дела в том, что вся сфера чувственности по самому своему понятию – это сфера зависимости от внешнего. Чувственность именно и есть способность испытывать внешнее воздействие. Как только мы решили, что наше благо – в ощущениях, мы тотчас и поставили себя в зависимость от внешнего. Мы сами привязали себя к чему-то во внешнем мире. Мы сами отказались от свободы и сделали себя рабами. Почему рабами, если мы хотим разумно (свободно) наслаждаться чувственным? Потому, что в ощущении мы зависим от внешнего мира, а вот внешний мир от нас почти не зависит. Находится ли внешний мир и всё то, что доставляет нам в нём чувственное удовольствие, в нашей власти? Конечно, нет. Мы всегда находимся во власти бесконечно превосходящих нас сил, мы всегда находимся в зависимости от сил, которые нам даже совершенно неизвестны. Понятие «богов» или «Бога» и выражает осознание этой зависимости. Будет ли жизнь наша счастливой или несчастной, буду ли я получать удовольствие или мучиться – увы, от меня одного полностью не зависит. Никогда. Как говорят люди верующие, все мы «под Богом ходим» и «всё в руце Божией». Конечно, в какой-то мере и кое-что я сделать могу для собственного счастья, если буду благоразумен. Но строго говоря, я могу лишь не причинять себе вреда (и то лишь в меру своего разумения), а гарантировать себе счастье я не могу в принципе. Счастье никто, ничто и никогда гарантировать не может, не говоря уже о том, что никто и не знает точно, в чём оно состоит и чего человек, собственно, хочет, не говоря о том, что представление о том, в чём именно заключается счастье, у каждого человека непостоянно, изменяется со временем. Счастье или несчастье – дело, как говорят, судьбы и случая, а не воли и свободы.

Получается, что если благо – удовольствие, то высшее для нас благо от нас-то самих и не зависит. Но разве может быть принципом этики, то есть правил для нашего свободного самоопределения в мире, то, что от нас не зависит, в чём мы, следовательно, не свободны? Выходит, что высшее благо – недостижимо. Поэтому и жизнь, в сущности, не имеет никакой ценности. Этот вывод и сделал киренаик Гегесий, «учитель смерти»: если жизнь не подчиняется нашей воле, не доставляет удовольствия а потому и не имеет ценности, то уж лучше смерть. Любой гедонист, получив достаточный жизненный опыт, признает истинность первой «благородной истины» буддизма, введённой в западную философию Шопенгауэром: жизнь, в сущности своей, вовсе не удовольствие, а совсем наоборот - страдание. Об этом говорит и христианство: человек рождается на страдание, чтобы как искра сгорая, устремляться вверх. Вся надежда христианина – не на эту, а на будущую загробную жизнь, не на себя, а на Бога. Кант писал, что если бы ценность жизни измерялась суммой удовольствий, то она упала бы ниже нуля. Некоторое время можно, конечно, пожить иллюзией, но призрак счастья всё равно ускользнёт. Человек рождается не для того, чтобы получать удовольствие, хотя всегда к нему и стремится, как и всякое животное. Удовольствие – принцип чувственной, животной, вожделеющей, низшей стороны в человеке. В жажде удовольствий и стремлении к счастью состоит природа человека, или природное в человеке. Но сущность человека – личность, разум, свобода, то есть нечто сверх-природное. Стремиться к удовольствию для человека естественно, все люди стремятся к нему от рождения и до смерти, не стремиться к удовольствию так же невозможно, как не подчиняться законам природы. Именно поэтому стремление к удовольствию и не может быть принципом свободных поступков, то есть не предопределённых законами природы. Для человека мыслящего естественное стремление становится предметом рефлексии, критического и свободного отношения.

Внутреннюю несостоятельность, самоотрицательность принципа наслаждения можно понять и с другой стороны. Удовольствие всегда связано с удовлетворением потребности, желания. Нет желания – невозможно и удовольствие. Желание – страдательное состояние (страдание в широком смысле слова): человеку чего-то недостаёт, и он стремится к этому недостающему, как «благу». В желании он находится в зависимости от этого недостающего, находящегося вне него. Поэтому, кстати, через эти внешние объекты желаний (товары и услуги) можно управлять человеком, поставить его в зависимость. «Общество потребления» и основано на искусственном по большей части возбуждении желаний и манипулировании посредством них людьми в целях наживы. Удовольствие означает устранение недостатка, удовлетворение возникшей потребности. Достигает ли человек тем самым истинного блага? Как известно, желания сбываются далеко не всегда, и если благо состоит в удовлетворении потребности, а оно невозможно (ибо внешние предметы желания и любви, как правило, не в нашей власти), то человек чувствует себя неудовлетворённым, несчастным. Но пусть даже желание сбылось, и удовольствие получено. Будет ли человек счастлив, достигнет ли он прочного блага? Увы, удовольствие недолговечно, и другие потребности, да и та же самая потребность вскоре снова дадут о себе знать. Разве огонь желания можно залить маслом удовольствия? Напротив, огонь лишь сильнее разгорается. Испытанное удовольствие хочется повторять снова и снова, но – таков закон природы - от того же самого предмета оно при повторении постепенно уменьшается, и чтобы получить то же по силе и интенсивности наслаждение, приходится увеличивать дозу. Известно, вторая рюмка доставляет удовольствие меньшее, чем первая, поэтому хочется выпить третью… К чему эта логика удовольствия приводит с внутренней неизбежностью? Удовольствие повторяется, и удовлетворение приедается, постепенно приводит к насыщению, применение более сильных средств – к пресыщению, желание получить иные, какие-то особенные, необыкновенные и изощрённые удовольствия, чтобы избавиться от пресыщения, приводят человека к извращениям, которые неизбежно заканчиваются отвращением. Стремясь к удовольствию и осуществляя это законное стремление совершенно последовательно и настойчиво, человек, рассматривающий удовольствие как главную цель, неотвратимо получит его противоположность. Такова внутренняя логика принципа удовольствия, его диалектика самоуничтожения. Любой «человек удовольствия» смутно всегда это ощущает. Поэтому его основное настроение – разочарование и отчаяние. В сущности, он хочет быть Богом, так как хочет, чтобы всё в мире происходило по его желанию, но Богом быть нельзя… Человек, который во что бы то ни стало хочет быть счастливым и провести всю жизнь в наслаждениях, постоянно чувствует лишь скуку и отчаяние. На лицах людей, у которых «есть всё», написано холодное отвращение. Они смутно чувствуют, что обмануты, что за красивой иллюзией скрывается пустота: «они пасутся, обжираясь и совокупляясь, и из-за жадности ко всему этому лягают друг друга, бодаясь железными рогами, забивая друг друга насмерть копытами – всё из-за ненасытности, так как они не заполняют ничем действительным ни своего действительного начала, ни своей утробы»[23].

В основе гедонизма лежат и другие ошибки. Он, например, смешивает два совершенно разных понятия (и соответствующих им предмета): приятное и хорошее. Принцип удовольствия и счастья, далее, совершенно не в состоянии ни объяснить, ни обосновать мораль, как совокупность общезначимых и обязательных норм - в силу совершенно эмпирического, индивидуального и неопределённого понятия «счастья» и т.д. К этой стороне гедонизма и эвдемонизма мы вернёмся в последующих главах. Несостоятельность удовольствия как принципа не означает, что надо себя мучить и избегать удовольствия всеми силами. Она означает другое: удовольствие - не высшее благо, и естественное стремление к нему не может быть принципом этики.

Быстрое внутреннее разложение гедонизма в школе киренаиков наводит на простую мысль: если в своих удовольствиях и страданиях мы находимся в зависимости от внешнего, если этика должна дать правила для свободных поступков, и если благом мы можем признать только то, что достижимо для человека, и находится в его воле, то выход один – признать, что благо человека не должно зависеть ни от чего внешнего, должно зависеть только от него самого. Но что зависит исключительно от самого человека и вместе с тем представляется нам именно как благо, более того – как высшее благо для любого человека? Ведь в сфере морали человек должен быть совершенно свободен! К области «морального» или «аморального» должно принадлежать исключительно то, что зависит от одной только воли человека, от одного лишь его свободного решения. Буду ли я счастлив или нет, я никогда точно не знаю, и от моей только воли это никогда не зависит. Но поступлю ли я сейчас «хорошо» или «дурно» – это зависит только от меня. Поступок совершаю я сам. В свободных поступках я ощущаю самого себя их причиной, и не приписываю свои поступки кому-нибудь другому или чему-нибудь другому. Если причина движения моего тела – не «я», а нечто иное, то это движение (действие) не есть «поступок». Эта свобода выбрать добро и зло не может быть отнята у человека никакой внешней силой, пока он имеет понятие о своём «я». Как говорил Конфуций, самый могущественный император может отнять у простолюдина всё – кроме его воли. Волю у человека не может отнять никто, пока он остаётся личностью, разумным существом. Как мне сейчас поступить – по совести или против совести, сказать правду или солгать – от кого это зависит, кроме меня? Каковы бы ни были обстоятельства и внешнее давление, в любом случае решение принимаю я. Тут даже дьявол и Бог бессильны. Вот где кроется свобода человека и то благо жизни, которое зависит исключительно от самого человека и его воли, и которое никто и ничто в мире не может отнять. Высшее благо человека – сама свобода, сама эта возможность и способность человека поступить по собственному разумению, независимость от внешнего, «непривязанность», непредопределённость, способность само-определения. В этом заключается всё достоинство человека, вся ценность жизни. Никакого более высокого блага нет. В человеке есть то, чего нет ни в растениях, ни в животных, ни в одной «вещи» в мире, ни во всей бесконечной природе. Поэтому ничто вне человека не может дать ему смысл жизни. Этот смысл – «внутри» него самого. Он носит в самом себе самую драгоценную вещь в мире, по сравнению с которой золото, алмазы, дворцы и автомобили – совершенные пустяки. Сам человек, живущий разумно и внутренне свободно, и есть высшее благо в мире, самое ценное, что в нём вообще имеется. Я не могу найти ничего более ценного в мире, чем то, что во мне всегда уже есть, чем я сам, как личность. Люди, которые гоняются за всевозможными благами, - сумасшедшие слепцы, они не понимают, что предмет их поисков спрятан в них самих. Таков принцип кинизма.

Поэтому киники и не стремились к построению теории бытия – нет бытия более интересного, чем я сам. А моё бытие состоит в моих поступках. Они не стремились к построению теории познания или даже теории морали, потому что мышление, разум – это бытие разумного человека. Мыслить по-кинически нужно лишь для того, чтобы жить по-кинически. Поэтому в истории философии и сохранились главным образом «анекдоты» об античных киниках – короткие рассказы об эпизодах из их жизни, об их необычных поступках, в воторых воплотилось их стремление к независимости, внутренней свободе, а также к естественности и максимальной простоте жизни, необходимой для сохранения независимости и свободы. Ради свободы можно и нужно пожертвовать всем, освободиться от всего, что считается благом, но в действительности связывает и подчиняет себе человека, в том числе – от имущества, любви, семьи, общественных обязанностей, норм и законов, даже от элементарных правил «приличия»…

Основоположником кинизма был Антисфен, а наиболее известным его представителем в античности – Диоген Синопский. В кинизме есть анекдотическая сторона, и она подробно описана в книге Диогена Лаэрция[24]. Среди этих анекдотов есть и ставшие знаменитыми, превосходные анекдоты, в яркой и наглядной форме дающие представление о кинической идее.

Но в кинизме, как это ясно из уже сказанного, была и философская сторона, этический принцип, который навсегда, надо думать, сохранит своё значение, и не только в многообразных формах эпатажного поведения и прямого хулиганства. Учение кинизма осмысливает, философски обобщает, обосновывает, оправдывает и узаконивает жизненный опыт человека, который не может или не хочет «вписаться» в окружающее общество, не принимает его ценности, ощущает своё отчуждение от него, как бы «выпадает» из общественных связей, может и хочет духовно опереться лишь на самого себя, в себе найти абсолютно прочное и ценное, абсолютную архимедову точку нравственной опоры. Своё отторжение от общества, свою «отверженность» киник расценивает как благо – как необходимое условие возможности достижения внутренней свободы. «Последовав примеру Сократа, - превосходно пишет С.С.Аверинцев, - киники довели его установки до небывалого радикализма и окружили атмосферой парадокса, сенсации, уличного скандала; недаром Платон назвал Диогена «Сократом, сошедшим с ума». Если Сократ ещё демонстрировал уважение к наиболее общим заповедям традиционной патриотической морали, то киники с вызовом именовали себя «гражданами мира» (термин «космополит» был создан ими) и обязывались жить в любом обществе не по его законам, а по своим собственным, с готовностью приемля статус нищих, юродивых. Именно то положение человека, которое всегда считалось не только крайне бедственным, но и крайне унизительным, избирается ими как наилучшее: Диоген с удовольствием применяет к себе формулу страшного проклятия – «без общины, без дома, без отечества». Киники хотели быть «нагими и одинокими»; социальные связи и культурные навыки казались им мнимостью, «дымом» (в порядке умственного провоцирования они отрицали все требования стыда, настаивали на допустимости кровосмесительства и антропофагии и т.п.). «Дым» нужно развеять, обнажив человеческую сущность, в которой человек должен свернуться и замкнуться, чтобы стать абсолютно защищённым от всякого удара извне. Все виды физической и духовной бедности для киников предпочтительнее богатства: лучше быть варваром, чем эллином, лучше быть животным, чем человеком. Житейское опрощение дополнялось интеллектуальным: в той мере, в которой киники занимались теорией познания, они критиковали общие понятия (в частности, «идеи» Платона) как вредную выдумку, усложняющую непосредственное отношение к предмету.

Философия киников послужила непосредственным источником стоицизма, смягчившего кинические парадоксы и внёсшего гораздо более конструктивное отношение к политической жизни и умственной культуре... Образ жизни киников оказал влияние на идеологическое оформление христианского аскетизма (особенно в таких его формах, как юродство и странничество). Типологически школа киников стоит в ряду разнообразных духовных движений, сводящихся к тому, что внутренне разорванное общество восполняет социальную несвободу асоциальной свободой (от йогов и дервишей до современных хиппи)»[25].

Великий принцип автономии личности, этики свободы и долга выступает у киников в первоначально-наивной, грубой, крайней, «собачьей» форме. Невозможно жить в обществе и быть свободным от него. Более того, свобода – социальный феномен, быть свободным можно лишь в обществе, в природе свободы нет. Собака не свободна, она без остатка принадлежит природе, подчинена её законам. Величие кинизма в том, что он признал свободу высшим благом, недостаток же его в том, что свободу он мыслит чисто отрицательно, как отрицание всех определённых форм человеческого общежития, и тем самым остаётся с неопределённой пустотой, так хорошо заметной в современных «циниках». Освободившись от гоньбы за призраком счастья, за внешними благами, киник видит свободу во вражде с ними. Но эта вражда – форма отрицательной зависимости. Жить во что бы то ни стало не так, как принято и как живут другие – это и значит придавать внешним формам жизни слишком большое значение. Задачей будущего стало – не утратив свободы личности, наполнить её положительным содержанием.

Идеи киренаиков и киников получили непосредственное ближайшее развитие в двух ведущих школах эпохи эллинизма – соответственно эпикурейцев и стоиков, в сочинениях которых этика счастья и этика свободы (долга) приобретают уже более определённые очертания.

Дата добавления: 2014-11-09