О виде оратора вообще

О правилах произношения

О слоге

О расположении слова

<… >Порядок мыслей, входящих в слово, два главные имеет вида: взаимное мыслей отношение к себе и подчинение их целому. Отсюда происходят два главные правила для расположения мыслей:

1. Все мысли в слове должны быть связаны между собою так, чтоб одна мысль содержала в себе, так сказать, семя другой.

2. Второе правило в расположении мыслей состоит в том, чтоб все оне подчинены были одной главной.

Сие правило известно в писаниях риторов под именем единства сочинений; его иначе можно выразить так: не делай из одного сочинения многих. Во всяком сочинении есть известная царствующая мысль: к сей‑то мысли должно все относится. Каждое понятие, каждое слово, каждая буква должны идти к сему концу, иначе они будут введены без причины, они будут излишни, а все излишнее несносно.

<… >Вотще оратор будет мыслить превосходно и располагать естественно, если между тем не будет он силен в выражении. Слово есть род картины: оно может быть превосходно в своей рисовке, или в первом очертании. Но без красок картина будет мертва. Одно выражение может дать ему жизнь. Оно может украсить мысли низкие и ослабить высокие. Великие ораторы не почему другому были велики, как только по выражению. Виргилий и Мевий, Расин и Прадон мыслили одинаково, но первых читает и будет читать потомство, а последние лежат во прахе и имя их бессмертно только по презрению. Надобно, чтоб выражение было очень важная часть риторики, когда столь великие, я хотел даже сказать, сверхъестественные делает перемены в слове; надобно, чтоб мысли и расположение были пред ним ничто, когда оно одно составляет ораторов, когда им различествует творец громких Од от творца Телемахиды.<… >

Нельзя почти дать никаких правил на сию важную часть риторики, ибо как можно определить сии тонкие перемены лица, где положение одной черты определяет род страсти и малейшее движение делает великой переход из одной страсти в другую, – сии неприметные наклонения голоса, кои различным своим напряжением дают одной и той же мысли различный смысл, наконец, целый вид оратора, которому можно подражать, но коего не можно выразить ни на каком языке. Между тем, однако ж, мы сделаем опыт некоторых общих рассуждений о сем предмете.

Нет ничего столь важного в ораторской наружности, как вступление проповедника на кафедру. Посмотрите на сего святого человека, когда он хочет изобразить словом своим сердечное сокрушение. На челе его напечатлено душевное его расположение, нежная и тихая задумчивость разливается по его лицу. Тихим и медленным шагом приближается он к кафедре. Все ожидают, когда он разверзет свои уста, но он еще молчит, и сие молчание делает самое красноречивейшее начало его слова. Кажется, в душе его спираются страсти и не дают исхода его чувствиям, столькото он исполнен своим предметом! Наконец сердце его отверзается, и слабым, изнемогающим голосом он возвещает первое его раскрытие. Таким‑то образом половину его проповеди сказало уже нам его лице. Ему нет причины приготовлять сердца слушателей: он воззрел – и они уже приготовлены. Но что значит сей воспаленный вид, сие лице, на коем изображается священное некое негодование, сия поступь важная и вместе стремительная, сей грозный удар очей, сия туча скорби, висящая на челе? Еще вития не издал не единого звука, а сердца слушателей уже поражены страхом: все ожидают только минуты, когда сей вестник гнева пустит гром небесного мщения на преступников закона. Таким‑то образом вид оратора предвозвещает род его слова и настроивает сердца его слушателей. Отсюда видно, сколько необходимо размышлять со всем вниманием о предмете своего слова, чтоб определить вид, сообразный существу его и сделать разительное вступление на кафедру.

На сие рассуждение нужно сделать одно только примечание. Редко предубеждение слушателей простирается до того, чтоб забыть истинное лицо проповедника и представлять в нем одного только оратора. Юный вития, восходящий на кафедру с дерзким лицем, с властительским видом, с отважным и сильным голосом, возмущает самолюбие старца, и слово его теряет свою силу. Сей последний согласен быть его учеником, но он хочет, чтоб молодой его учитель чувствовал цену сей жертвы и учил его без угроз и с почтением. Небольшая тень стыдливости и маленькое замешательство в молодом ораторе нам больше нравится, нежели вид важный и беззаботливый: первым дает он нам разуметь, что почитает наше просвещение, и не иначе, как с страхом приступает к изъяснению своих мыслей; а второе доказывает или лицемерие его, или беспечность – две вещи, равно противные тонким расчетам самолюбия.<… >

Дата добавления: 2014-11-26