История похитителя тел 21 страница

— Нет, нет, прошу тебя. — Я снова подошел к нему, на сей раз без злости. Я медленно приближался, пока не положил руки ему на плечи и не уловил аромат пыли и земли, приставший к его одежде. Боже мой, из чего же сделана наша кожа, что она так красиво притягивает к себе свет? И наши глаза. Стоит только посмотреть ему в глаза...

— Луи, — сказал я. — Возьми меня, я этого хочу. Пожалуйста, выполни мою просьбу. Предоставь мне самому интерпретировать мои рассказы. Возьми меня, Луи, посмотри на меня. — Я схватил его холодную безжизненную руку и приложил ее к своему лицу. — Потрогай, какая у меня кровь, какая она горячая. Ты хочешь меня, Луи, знаешь, что хочешь. Ты хочешь меня, хочешь, чтобы я оказался в твоей власти, как ты оказался в моей много-много лет назад. Я стану твоим сыном, Луи. Пожалуйста, сделай это. Не заставляй меня умолять тебя на коленях.

Я почувствовал, как что-то в нем изменилось, как внезапно хищно заблестели его глаза. Но что оказалось сильнее его жажды? Его воля.

— Нет, Лестат, — прошептал он. — Я не могу. Пусть даже я ошибаюсь, а ты прав. И все твои уговоры бессмысленны — я все равно не могу.

Я обнял его, такого холодного, неподатливого — чудовище, созванное мной из человеческой плоти. Я, содрогаясь, прижался губами к его щеке и провел пальцами по его шее.

Он не отстранился. Не мог себя заставить. Я ощутил, как медленно, беззвучно вздымается его грудь.

— Ну пожалуйста, начинай, красавчик, — прошептал я ему в ухо. — Прими этот жар в свои вены и отдай мне всю силу, которую я когда-то передал тебе. — Я приложил губы к его холодному бесцветному рту. — Дай мне будущее, Луи. Дай мне вечность. Сними меня с креста.

Боковым зрением я увидел, как он поднял руку, и почувствовал прикосновение атласных пальцев к щеке. Он погладил мою шею.

— Не могу, Лестат.

— Можешь, ты же знаешь, что можешь, — прошептал я, целуя его в ухо, сглатывая слезы и обнимая его левой рукой за пояс. — Ох, только не оставляй меня в беде, не надо.

— Не надо, не проси меня, — скорбно ответил он. — Я ухожу. Больше ты меня не увидишь.

— Луи! — Я прижался к нему покрепче. — Ты не можешь отказать мне.

— Нет, могу, я уже отказал.

Я почувствовал, как он напрягся, стараясь высвободиться, не причинив мне вреда. Я сжал его еще крепче, отказываясь идти на попятный.

— Больше ты меня здесь не найдешь. Но где ее искать, ты знаешь. Она тебя ждет. Пойми же, ты победил. Снова смертный и молодой, совсем молодой. Снова смертный и красивый, очень красивый. Снова смертный плюс все твои знания и прежняя непоколебимая воля.

Он легко и решительно убрал мои руки и оттолкнул меня, сжимая мои ладони в своих.

— Прощай, Лестат, — сказал он. — Возможно, к тебе придут остальные. Со временем, когда они почувствуют, что ты уже достаточно расплатился.

Я вскрикнул напоследок, пытаясь высвободить руки, сосредоточить на нем всю свою волю, так как прекрасно знал, что он намеревается сделать.

Мелькнула темная тень — и его уже нет, а я лежу на полу.

Свеча на столе упала и потухла. Комнату освещал только угасающий камин. Дверь осталась открытой нараспашку, шел дождь, мелкий и тихий, но ровный. И я понял, что остался совершенно один.

Я упал на бок, вытянув перед собой руки, чтобы задержать падение. И теперь, поднимаясь, я кричал ему вслед, моля Бога, чтобы он как-нибудь услышал меня, как бы далеко он ни ушел:

— Луи, помоги мне! Я не хочу жить! Я не хочу быть смертным! Луи, не оставляй меня так! Я этого не вынесу! Я не хочу! Я не хочу спасать свою душу!

Не знаю, сколько я повторял этот мотив. В результате я выдохся и уже не мог продолжать; мне резали уши звуки моего смертного голоса и звучавшего в нем отчаяния.

Я сел на полу, поджав под себя одну ногу, опершись локтем о колено и вцепившись пальцами в шерсть Моджо, который боязливо вышел вперед и лег рядом со мной. Я наклонился и прижался лбом к его шерсти.

Огонь почти угас. Дождь свистел, вздыхал и удвоил свою силу, но падал прямо с Небес, не тревожимый злобными ветрами.

Наконец я поднял голову и оглядел темное запущенное помещение, кучи книг и старых статуй, вездесущую пыль и грязь, кучку тлеющих углей в очаге. Как же я устал; как же меня вымотал собственный гнев; я почти отчаялся.

Чувствовал ли я хоть раз подобную безнадежность?

Я лениво перевел взгляд на дверь, на стену дождя, за которой лежала грозная темнота. Да, придется выходить под дождь вместе с Моджо — ему, конечно, дождь понравится не меньше, чем снег. Придется выйти. Нужно убираться из этого мерзкого домишки и найти уютный кров, чтобы отдохнуть.

Моя квартира под крышей. Конечно, найдется способ в нее пробиться. Естественно... какой-нибудь способ. И солнце через несколько часов встанет, правда? Ах, мой прелестный город под теплыми солнечными лучами.

«Ради Бога, не начинай опять плакать. Тебе нужно отдохнуть и подумать», — приказал я себе.

Но почему бы для начала перед уходом не сжечь этот дом? Оставь большой викторианский особняк в покое. Он его не любит. Но лачугу — спалить!

Я чувствовал, как расплываюсь в злобной неудержимой улыбке, несмотря на то что слезы еще застилали мне глаза.

Да, сжечь! Он это заслужил. Ну конечно, он забрал с собой все рукописи, да, и правда, забрал, но книги превратятся в дым! Именно этого он и заслуживает.

Я немедленно собрал картины — великолепного Моне, парочку маленьких Пикассо и рубиново-красное средневековое панно, написанное яичной темперой (все они, конечно, были в ужасном состоянии) — и помчался в старый пустой викторианский особняк, где и сложил их в темном углу, показавшемся мне сухим и надежным.

Потом я вернулся в маленький дом, схватил свечу и сунул ее в остатки огня. Мягкие угли сразу же разорвались на крошечные оранжевые искры; и искры остались на фитиле.

— О да, ты это заслонил, предатель, неблагодарный ублюдок! — шипел я, поднося пламя к кипе книг у стены и заботливо перелистывая их страницы, чтобы они загорелись. Теперь — к старому пиджаку, накинутому на деревянный стул, — он загорелся как солома, и дальше — к красным бархатным подушкам кресла, которое когда-то было моим. О да, жги, жги все!

Я пнул ногой кучу заплесневелых журналов под столом и зажег их. Я подносил огонь к одной книге за другой и расшвыривал их, словно горящие угли, по всем углам дома.

Моджо обходил стороной эти маленькие фейерверки и в результате вышел на дождь и издали смотрел на меня в открытую дверь.

Да, но все идет слишком медленно. Но у Луи полный ящик свечей; как я мог о них забыть — чертов смертный мозг! Я вытащил свечи — их оказалось штук двадцать — и начал зажигать уже воск, а не фитиль и тыкать ими в красное бархатное кресло. Я швырял их в кипы оставшегося мусора, кидал горящие книги в мокрые ставни и поджигал обрывки старых штор, которые свисали со старых карнизов. Я пробивал ногой дыры в прогнившей штукатурке и бросал в них свечи поверх дранки, а затем наклонился и поджег рваные потертые ковры, наморщив их, чтобы обеспечить под ними поток воздуха.

Через несколько минут во всем доме полыхало пламя, но главными кострами стали красное кресло и письменный стол. Я выбежал под дождь и увидел, как за темными сломанными перекладинами разгорается огонь.

В воздух поднялся мерзкий влажный дым — огонь лизал мокрые ставни, вырывался из окон, где наталкивался на мокрую массу вьюнка! Чертов дождь! Но тут кресло и стол разгорелись еще сильнее, и весь дом взорвался рыжим пламенем!

— Да, да, гори! — орал я, пока дождь заливал мне лицо и веки. Я буквально подпрыгивал от радости. Моджо попятился к темному особняку, опустив голову. — Гори, гори, — вопил я. — Луи, жаль, что я не могу сжечь тебя! Я бы сжег! О, если бы я знал, куда ты прячешься днем!

Но несмотря на ликование, я осознал, что плачу. Я вытирал рот тыльной стороной ладони и плакал: «Как ты мог меня бросить?! Как ты мог?! Я тебя проклинаю!.». И, залившись слезами, я опустился на колени на мокрую от дождя землю.

Я откинулся назад, сложив перед собой руки, поверженный, несчастный, и смотрел на огромный костер. В соседних домах защелкали выключатели. Я услышал тонкий вопль, приближающейся сирены. Я понял, что нужно уходить.

Но я продолжал стоять на коленях и впал в ступор, когда внезапно меня пробудило гортанное грозное рычание Моджо. Я осознал, что он стоит рядом со мной и прижимается мокрой шерстью к самому моему лицу, всматриваясь в горящий дом.

Я пошевелился, чтобы взять его за ошейник, и уже собрался уходить, когда обнаружил источник его тревог! То не был беспомощный смертный. Скорее, неземная тускло-белая фигура, неподвижная, словно видение, у полыхающего здания, зловеще освещенная пламенем.

Даже слабым смертным зрением я разглядел, что это Мариус! И на его лице лежала печать гнева. Никогда не видел я такого отчетливого выражения ярости, и не оставалось ни малейшего сомнения в том, что это выражение предназначено для моих глаз.

Я приоткрыл рот, но слова застряли у меня в горле. Я только и мог, что протянуть к нему руки и от всего сердца послать к нему безмолвную мольбу о милосердии и помощи.

Собака сделала последнее яростное предупреждение и готова была прыгнуть.

Я безудержно дрожал и беспомощно смотрел на происходящее, а фигура медленно повернулась спиной и, окинув меня последним сердитым, презрительным взглядом, исчезла.

Только тогда я вернулся к жизни и выкрикнул его имя.

— Мариус! — Я поднялся на ноги, крича все громче и громче: — Мариус, не оставляй меня здесь! Помоги мне! — Я воздел руки к небу. — Мариус! — взревел я.

Но я знал, что это бесполезно.

Дождь промочил мне пиджак. И ботинки. От дождя у меня намокли и сосульками повисли волосы, и теперь уже было не важно, плакал я или нет, потому что дождь смыл все слезы.

— Ты считаешь, я потерпел поражение, — прошептал я. Какой смысл кричать ему вслед? — Ты думаешь, что вынес свое суждение, и точка. Да, тебе кажется, что все так просто. Так вот, ты ошибаешься. Я никогда не отомщу за эти минуты. Но ты меня еще увидишь. Ты меня еще увидишь.

Я наклонил голову.

В ночи звучали смертные голоса и топот бегущих ног. На дальнем углу остановилась огромная шумная машина. Мне пришлось силой заставить шевелиться свои злополучные смертные конечности.

Я сделал Моджо знак следовать за собой, и мы исчезли, прокравшись мимо продолжающих весело гореть развалин дома, миновав низкую изгородь в саду и заросшую тропинку.

* * *

Только потом мне пришло в голову, насколько близка была опасность оказаться пойманными — смертный поджигатель и его злющая собака.

Но разве мне было до этого? Луи отверг меня, как и Мариус — Мариус, который сможет найти мое сверхъестественное тело до того, как до него доберусь я, и уничтожить его на месте. Мариус, который, возможно, уже его уничтожил, чтобы навеки оставить меня в смертной оболочке.

О, если мне и были в мою смертную юность ведомы такие несчастья, то я об этом не помнил. А если бы и вспомнил, то сейчас они были бы весьма слабым утешением. Что до моего страха, то его было словами не описать. Рассудком его не побороть. Я снова и снова перебирал в уме свои надежды и неисполнимые планы.

— Я должен найти Похитителя Тел, я должен его найти, а ты должен дать мне время, Мариус. Раз уж ты мне не поможешь, то даруй мне хотя бы такую малость.

Я повторял это без конца, словно перебирал четки и возносил молитву Деве Марии, бредя под горьким дождем.

Раз или два я даже прокричал свою молитву в темноту, остановившись под высоким, вымокшим насквозь дубом и стараясь разглядеть надвигающийся с мокрого неба свет.

Если ли в мире хоть кто-нибудь, кто мне поможет?

Моей единственной надеждой оставался Дэвид, хотя что он может сделать, я себе не представлял. Дэвид! А вдруг он тоже повернется ко мне спиной?

ГЛАВА 19

Всходило солнце, а я сидел в Кафе дю Монд и думал, как же попасть в мою квартиру под крышей. Благодаря этой проблеме я не терял головы. Не в этом ли ключ к смертному выживанию? Да-а-а... Как же вломиться в мою роскошную квартирку? Я сам заблокировал вход непреодолимой преградой в виде железных ворот. Я собственноручно снабдил двери в пентхаус многочисленными сложными замками. Даже на окнах были решетки, призванные защищать дом от вторжения смертных, хотя мне раньше не приходилось обдумывать всерьез, как бы они могли добраться до окон.

Ну ладно, мне нужно будет прорваться через ворота. Нужно будет совершить чудеса красноречия в разговорах с остальными жильцами здания, каждый из которых снимает квартиру у светловолосого француза Лестата де Лионкура, а он, должен добавить, прекрасно с ними обращается. Нужно будет убедить их, что я — французский кузен их домовладельца, приехавший в его отсутствие присмотреть за пентхаусом, и мне любой ценой необходимо попасть внутрь. Пусть придется воспользоваться отмычкой! Или топором! Или даже пилой. Дело техники, как говорится в этом веке. Я должен попасть внутрь.

И что потом? Взять кухонный нож — так как в доме имеются подобные вещи, хотя, видит Бог, в кухне я никогда не испытывал потребности — и перерезать свое смертное горло?

«Нет. Позвони Дэвиду. В мире больше не осталось никого, к кому ты мог бы обратиться. И только подумай, какие жуткие вещи скажет тебе Дэвид!»

Едва перестав размышлять об этом, я сразу же погрузился в гнетущее состояние отчаяния.

Меня изгнали. Мариус Луи. Из-за моего безрассудства они отказали мне в помощи. О, это правда, я дразнил Мариуса. Я отверг его мудрость, его общество, его законы.

О да, я сам на это напросился, как зачастую выражаются смертные. И я совершил отвратительный поступок, выпустив в мир Похитителя Тел, наделенного моей силой. Это правда. Снова признан виновным в колоссальных ошибках и экспериментаторства! Но разве мне приходило в голову, что это значит — полностью лишиться своей силы и смотреть на все глазами чужака? Остальные все знали; должны знать. И они позволили Мариусу прийти и вынести приговор, дать мне понять, что за свой поступок я становлюсь изгоем!

Но Луи, мой прекрасный Луи, как он мог от меня отречься? Если бы Луи требовалась помощь, я бросил бы вызов самим Небесам! Я так рассчитывал на Луи, так рассчитывал, что, когда проснусь сегодня ночью, в моих жилах будет течь прежняя кровь, могущественная, настоящая.

О Господи, я больше не из их числа. Я — ничто, всего лишь смертный мужчина, сижу в душном теплом кафе, пью кофе — о да, конечно, приятный на вкус — и жую сахарные пончики без малейшей надежды на то, чтобы вновь обрести свое славное место в сумеречном Элохиме.

Как же я их ненавидел. Как же я мечтал сделать им гадость! Но кого в этом винить? Лестата ростом в шесть футов два дюйма? Лестата с карими глазами, довольно смуглой кожей и копной темных волос? Лестата с мускулистыми руками и сильными ногами, ослабленными жестоким смертным ознобом? Лестата с его верной собакой Моджо — Лестата, предающегося мыслям о том, как же ему все-таки изловить демона, сбежавшего не с его душой, как чаще всего бывает, но с его телом, телом, которое уже, быть может — нет, даже не думай об этом! — уничтожено?

Разум подсказывал мне, что пока еще рано строить заговор. Кроме того, месть меня никогда особенно не интересовала. Месть волнует тех, кто в тот или иной момент терпит поражение. Я же еще поражения не потерпел, уговаривал я самого себя. Нет, пока нет. И куда более интересно представлять себе победу, чем месть.

Лучше подумать о мелочах, о том, что еще можно изменить. Дэвид должен меня выслушать. По меньшей мере, он должен дать мне совет! Но ведь больше он ничего предложить мне не сможет? Как два смертных человека смогут угнаться за этим мерзавцем?

А Моджо проголодался. Он смотрел на меня большими умными карими глазами. С каким видом его разглядывали люди в кафе, как далеко обходили они зловещее мохнатое существо с темной шерстью, мягкими розоватыми ушами и громадными лапами. Пора, пора кормить Моджо. В конце концов, старое клише оказалось не таким уж избитым. Огромный кусок собачьей плоти остался моим единственным другом.

Была ли собака у Сатаны, когда его бросили в ад? Что ж, собака, должно быть, последовала бы за ним — в этом-то я был уверен.

— Как же мне быть, Моджо? — спросил я. — Как простому смертному поймать Вампира Лестата? Или старейшие уже сожгли мое прекрасное тело дотла? Может быть, визит Мариуса означал именно это — дать мне знать, что все кончено? О Боже! Что говорила ведьма в том жутком фильме? Как могли вы так поступить с моей прекрасной порочностью? Моджо, у меня опять поднимается температура. Все само собой образуется. Я умру!

Но, Отец Небесный, узри, как обрушивается солнце на грязные тротуары, взгляни, как под действием великолепного карибского света просыпается мой обшарпанный, очаровательный Новый Орлеан.

— Пошли, Моджо. Поря взламывать дверь. Тогда мы сможем погреться и отдохнуть.

Остановившись у ресторана напротив старого Французского рынка, я купил ему месиво из костей и мяса. Конечно, это подойдет. Добрая официанточка наполнила целый мешок вчерашними объедками и охотно заверила меня, что собаке они очень понравятся. А как же я? Разве я не позавтракаю? Разве в такое прекрасное зимнее утро у меня нет аппетита?

— Попозже, милая, — ответил я, вкладывая ей в руку крупную купюру. Единственное утешение — я все еще богат. По крайней мере, мне так кажется. Но нельзя знать наверняка, пока не доберусь до компьютера и сам не прослежу действия поганого мошенника.

Моджо проглотил свою еду в канаве без единой жалобы. Вот это собака! И почему я не родился собакой?

Ладно, где, черт возьми, мой пентхаус? Мне пришлось остановиться, подумать, прогуляться пару кварталов не в ту сторону и вернуться, прежде чем я наконец нашел его, с каждой минутой замерзая все больше и больше, хотя небо поголубело и солнце теперь светило очень ярко, — ведь я никогда не входил в это здание с улицы.

Попасть в него оказалось очень просто. Дверь с Дюмейн-стрит легко поддалась, и я захлопнул ее за собой. Да, но ворота... Это будет сложнее всего, подумал я, волоча свои тяжелые ноги по лестнице, пролет за пролетом, пока Моджо любезно ожидал меня на лестничных площадках.

Наконец я увидел прутья решетки, приятный солнечный свет, сочившийся на лестницу из садика на крыше, и большие зеленые шелестящие листья, чуть-чуть подмерзшие по краям.

Но замок, как же мне удастся сломать замок? Я занимался оценкой ситуации и мысленно подбирал необходимый инструмент — может быть, маленькая бомба? — когда до меня дошло, что в каких-то пятидесяти футах от меня находится дверь в мою квартиру и что она не заперта.

— О Боже, мерзавец и здесь побывал! — прошептал я. — Черт возьми, Моджо, он ограбил мое логово.

Конечно, это можно было рассматривать и как хороший признак. Мерзавец еще жив; с ним пока что не разделались. И я все еще могу его поймать! Но как? Я пнул ногой ворота, и ногу пронзила острая боль.

Тогда я схватил их руками и безжалостно затряс, но старые железные стержни оставались такими же надежными, как и прежде. Их не сломать даже слабому призраку, такому как Луи, не говоря уже о смертном. Без сомнения, дьявол даже до нее не дотрагивался, а вошел, как и я, с неба.

«Хорошо, остановись. Раздобудь инструмент, да побыстрее, и выясни степень нанесенного им ущерба».

Я повернулся, чтобы уйти, но в этот самый момент Моджо встал в стойку и зарычал в знак предупреждения. В квартире кто-то двигался. Я увидел, как на стене вестибюля затанцевала чья-то тень.

Не Похитителя Тел — такое, слава Богу, невозможно. Но чья?

Через мгновение я получил ответ на этот вопрос. В дверях появился Дэвид! Мой прекрасный Дэвид, одетый в темный твидовый костюм и пальто; он смотрел на меня с другого конца садовой дорожки с характерным выражением любопытства и настороженности. Наверное, за всю свою проклятую жизнь я никогда так не радовался ни одному смертному.

Я сразу же позвал его по имени. А потом по-французски объявил, что это я, Лестат, и попросил открыть ворота.

Он ответил не сразу. Никогда еще он не был так исполнен достоинства и самообладания, настоящий элегантный британский джентльмен; он стоял и пристально рассматривал меня, и на его узком лице с глубокими морщинами не проступало ничего, кроме немого шока. Он перевел внимательный взгляд на собаку. Потом на меня. И опять на собаку.

— Дэвид, клянусь тебе, это Лестат, — закричал я по-английски. — Это же тело того механика! Вспомни фотографию! Джеймс все сделал, Дэвид. Я попался в это тело. Что мне сказать, чтобы ты мне поверил? Дэвид, впусти меня.

Он оставался на месте. Потом, совершенно внезапно, он направился ко мне быстрым уверенным шагом и остановился перед воротами с абсолютно непроницаемым видом.

Я чуть в обморок не упал от счастья. Я все еще цеплялся обеими руками за прутья решетки, как в тюрьме, и потом понял, что смотрю прямо ему в глаза — впервые мы стали одного роста.

— Дэвид, ты себе не представляешь, как я рад тебя видеть, — сказал я, снова перескакивая на французский. — Как. тебе удалось сюда попасть? Дэвид, это Лестат. Это я. Конечно, ты мне веришь. Ты же узнаешь мой голос. Дэвид, Бог и дьявол в парижском кафе! Кому об этом знать, кроме меня?

Но он отреагировал не на мой голос; он смотрел мне в глаза и прислушивался к каким-то далеким звукам. Внезапно его поведение изменилось, и я уловил в его лице признаки узнавания.

— О, слава Богу, — произнес он с легким, очень вежливым британским вздохом.

Он достал из кармана маленький футляр, быстро извлек из него тонкую металлическую полоску и вставил ее в замок. Я достаточно соображал в жизни, чтобы понять — это какой-то воровской инструмент. Он распахнул ворота и протянул ко мне руки.

Мы молча обнялись, долго и тепло, и я яростно боролся с подступавшими слезами. За все это время я очень-очень редко дотрагивался до него. И этот момент был наэлектризован эмоциями, которые застали меня врасплох. Мне вспомнилась дремотная теплота наших с Гретхен объятий. Я чувствовал себя в безопасности. И на какую-то секунду я перестал ощущать себя абсолютно одиноким.

Но долго наслаждаться таким утешением сейчас времени не было.

Я неохотно отстранился и опять подумал, какая у Дэвида потрясающая внешность. Он производил на меня такое впечатление, что я почти был готов поверить, будто мне столько же лет, сколько и телу, в которое я вселился. Он был ужасно мне нужен.

Все небольшие недостатки, свойственные возрасту, открытые моим вампирским глазам, сейчас оставались невидимыми. Глубокие морщины на его лице казались частью его грандиозной экспрессивной личности, как и спокойный свет в глазах. Стоя передо мной в безупречном костюме, с золотой цепочкой от часов, поблескивавшей на твидовом жилете, он производил впечатление человека, полного негасимой жизненной энергии, ужасно солидного, изобретательного и серьезного.

— Тебе известно, что натворил этот подонок, — сказал я. — Он одурачил меня и бросил. Остальные тоже меня бросили. Луи, Мариус. Они от меня отвернулись. Друг мой, меня оставили в этом теле, как будто на необитаемый остров высадили. Пойдем, мне нужно проверить, не обокрал ли он мою квартиру.

Я поспешил к входной двери, едва расслышав его немногословное замечание о том, что, на его взгляд, в квартиру никто не проникал.

Он оказался прав. Демон не ограбил квартиру! Она была точно в том же виде, в каком я ее оставил, вплоть до моей старой бархатной куртки, висевшей на открытой дверце шкафа. Желтый блокнот, в котором я делал заметки перед уходом. И компьютер. Немедленно надо залезть в компьютер и проверить, до какой степени он доворовался. А мой парижский агент — бедняге, может быть, до сих пор угрожает опасность. Нужно быстрее с ним связаться.

Но я отвлекся, увидев свет, льющийся сквозь стеклянные стены, мягкое теплое великолепие солнца, осветившего темные диваны, кресла и роскошный персидский ковер с бледным медальоном и венками из роз, осветившего даже немногочисленные большие современные картины — сплошь неистовая абстракция, — которые я давным-давно подобрал к этим стенам. Я вздрогнул при виде этого зрелища, в который раз подивившись, почему электрическое освещение никогда не оставляет такого чувства благополучия, какое сейчас у меня появилось.

Я также отметил, что в большом камине, выложенном белой плиткой, пылает огонь — вне всякого сомнения, дело рук Дэвида — и что из кухни пахнет кофе; за все годы, что я жил в этом доме, я едва ли в нее заходил.

Дэвид сразу пробормотал извинения. Он даже еще не зарегистрировался в гостинице — так стремился меня найти. Он приехал сюда прямо из аэропорта и выходил только для того, чтобы купить самое необходимое; он собирался с удобствами провести здесь ночь в ожидании, что я, может быть, приеду или решу позвонить.

— Прекрасно, я очень рад, — ответил я, и меня немного позабавила его британская вежливость. Я так ему обрадовался, а он извиняется за то, что устроился у меня как дома.

Я сорвал с себя мокрое пальто и уселся за компьютер.

— Это на минуту, — сказал я, набивая различные команды, — а потом я все тебе расскажу. Но что заставило тебя приехать? Ты догадывался о том, что произошло?

— Конечно догадывался, — ответил он. — Разве ты не слышал о вампирском убийстве в Нью-Йорке? Только чудовище могло разгромить тот офис. Лестат, ну почему ты мне не позвонил? Почему ты не попросил меня помочь?

— Секундочку, — сказал я. На экране уже загорались буковки и цифры. Мои счета были в порядке. Если бы демон проник в систему, повсюду появились бы запрограммированные сигналы о вторжении. Конечно, я никак не мог узнать, не напал ли он на мои счета в европейских банках, пока я не зайду в их файлы. Черт, я не мог вспомнить кодовые слова, и, откровенно говоря, мне было сложно управляться даже с самыми простыми командами.

— Он был прав, — пробормотал я. — Он предупреждал, что мои мыслительные процессы изменятся.

Я перешел из финансовой программы в «Уордстар», чтобы набрать текст, и быстро напечатал сообщение для парижского агента, которое затем отослал по модему, — с просьбой немедленно сообщить мне о текущем состоянии счетов и напоминанием о том, чтобы он принял величайшие меры предосторожности относительно личной охраны. Все, сделано.

Я откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул, что вызвало небольшой приступ кашля, и осознал, что Дэвид смотрит на меня так, словно он до такой степени шокирован моим видом, что не может нормально воспринимать. В самом деле, он рассматривал меня почти с комическим выражением. Потом он опять взглянул на Моджо, который тихо и несколько медлительно исследовал квартиру, то и дело поднимая на меня глаза в ожидании указаний.

Я щелкнул пальцами, подзывая к себе Моджо, и крепко обнял его. Дэвид смотрел на эту сцену, словно ничего более странного в жизни не видел.

— Господи Боже, ты действительно вселился в это тело, — прошептал он. — Не просто болтаешься внутри, но закрепился в его клетках.

— Ты это мне рассказываешь? — с отвращением сказал я. — Как омерзительна вся эта кутерьма. А остальные мне помогать не будут, Дэвид. Меня изгнали. — Я сжал зубы от ярости. — Изгнали! — Я перешел на шипящее рычание, чем непреднамеренно так развеселил Моджо, что он лизнул меня в лицо.

— Конечно, я это заслужил, — продолжил я, гладя Моджа. — Видимо, так со мной проще всего разобраться. Я всегда засуживаю самого худшего! Самую гнусную измену, самое подлое предательство, самое низкое отречение! Лестат-подлец. Вот они и оставили этого подлеца в полном одиночестве.

— Я с ума сходил, пытаясь тебя разыскать, — сказал Дэвид уже вполне сдержанным и собранным тоном. — Твой агент в Париже клялся, что не может мне помочь. Я собирался воспользоваться этим адресом в Джорджтауне. — Он указал на желтый блокнот, лежавший на столе. — Слава Богу, что ты здесь.

— Дэвид, больше всего я боюсь, что другие уничтожили Джеймса, а с ним — и мое тело. Может быть, теперь я располагаю только этой оболочкой.

— Нет, не думаю, — с убедительной невозмутимостью ответил он. — Тот, кто занял твое тело, оставил за собой приличный хвост. Но сними же с себя мокрую одежду. Ты простудишься.

— В каком смысле — хвост?

— Ты же знаешь, что мы ведем учет таких преступлений. Теперь, пожалуйста, переоденься.

— Другие убийства, после Нью-Йорка? — возбужденно спросил я. Я дал ему уговорить себя пойти к камину и сразу обрадовался тому, что оказался в тепле. Я стащил влажный свитер и рубашку. Конечно, ни в одном из шкафов не найдется одежды моего размера. И я понял, что вчера ночью где-то во владениях Луи забыл свой чемодан. — Нью-Йорк был ночью в среду, да?

— Моя одежда тебе подойдет, — сказал Дэвид, мгновенно выхватывая мысли из моей головы. Он направился к гигантскому чемодану, стоящему в углу.

— Что случилось? Почему ты решил, что это Джеймс?

— Получается, что так, — ответил он, с шумом открывая чемодан и вынимая оттуда несколько сложенных вещей, а за ними — твидовый костюм, все еще на вешалке, очень похожий на тот, что был на нем самом, и положил его в ближайшее кресло. — Вот, переодевайся. Ты загонишь себя в гроб.

— Ох, Дэвид, — сказал я, продолжая раздеваться, — я уже несколько раз чуть не вогнал себя в гроб. Фактически я провел всю свою краткую смертную жизнь в предсмертном состоянии. Забота об этом теле — сплошные отвратительные хлопоты; как живые люди только выносят этот бесконечный цикл — поесть, пописать, похныкать, испражниться, а потом опять есть! Прибавь сюда температуру, головную боль, приступы кашля и насморк — настоящая каторга! А профилактика, Господи! Снимать эти гнусные штучки еще хуже, чем надевать! С чего я взял, что мне это нужно? Остальные преступления — когда они произошли? «Когда» важнее, чем «где».

Дата добавления: 2014-11-26