Моя жизнь на службе России 10 страница

Принц Карагеоргиевич, Серж Шереметев и я спустились к сигнальному посту ниже наших батарей, чтобы выяснить, что происходит на кораблях и что намеревается предпринять Макаров. Мы надеялись получить некоторую информацию от сигнальщика. Матрос, который читал сигналы с флагмана и отвечал на них, сказал, что адмирал приказал убрать снаряды от всех орудий и накормить офицеров и команды на кораблях. Тогда я вспомнил, что мы тоже еще ничего не ели. Серж Шереметев предложил мне немного чернослива. Внезапно раздался ужасный взрыв, и сигнальщик, который только что рассказывал о распоряжениях адмирала, воскликнул: „Флагман подорвался!". Там, где всего несколько секунд назад стоял "Петропавловск", не было ничего, кроме зловещей завесы черного дыма. Затем раздался еще один страшный взрыв, и примерно через минуту, когда дым немного рассеялся, мы увидели, что „Петропавловск" погружается в море, носом вниз - корма его торчала из воды, а винты еле вращались в воздухе. Все это производило жуткое впечатление. Кирилл был на борту, и, потрясенный этим ужасающим зрелищем, я подумал, что никто не сможет спастись.

Мы поспешили в гавань, но там не знали, остался ли кто-нибудь в живых. Мне только сообщили, что эсминцы, находившиеся на месте бедствия, спустили шлюпы и ведут поиск в море. Всюду царила растерянность и уныние. Я вернулся в поезд очень расстроенный, в полной уверенности, что Кирилл погиб. И действительно, после того, что я видел и слышал, сама мысль о возможности его спасения казалась нелепой. Приблизительно через полтора часа в поезд примчался морской офицер и сообщил, что мой брат жив, что он на борту эсминца „Бесшумный" и хочет видеть меня. Это известие звучало слишком неправдоподобно, и я усомнился в его словах, но он заверил меня, что это правда. Я поспешил обратно в порт, на эсминец. Мне все еще не верилось, что Кирилл сумел спастись, но это оказалось именно так, и когда я его увидел, то после пережитого страха почувствовал невероятное облегчение. Для человека, прошедшего такое испытание, он выглядел сравнительно неплохо, и я увез его на своем поезде в Харбин".

„Петропавловск" подорвался на одной из мин, расставленных японскими эсминцами минувшей ночью. Взрыв вызвал детонацию всех наших боеприпасов и торпед, в результате чего была выбита часть днища. Все корабельные трубы, мачты и прочая оснастка с грохотом рухнули на палубу и мостик. Я не знаю, каким чудом мне удалось избежать гибели: из 711 офицеров и матросов всего 80 остались в живых. Адмирал Макаров погиб вместе с остальными, и только его шинель была найдена в море. Вместе с ним погиб и весь его штаб, за исключением меня и нескольких других офицеров, и были утрачены все планы намеченных операций. Смерть адмирала решила судьбу всей нашей эскадры. Дальнейшие попытки прорвать блокаду, а такие попытки имели место, заканчивались провалом. Последующая история эскадры была ничем иным, как затянувшейся агонией загнанного в бутылку флота. Его главы и вдохновителя больше не стало. Уныние воцарилось в Порт-Артуре. Единственный человек, который мог что-то сделать, был мертв. Японцам, как всегда, повезло. Кубе, друг и постоянный спутник моей юности и всех моих морских путешествий, погиб, как и многие другие друзья, которые нашли свою могилу в море.

Спустя несколько минут после гибели „Петропавловска" подорвался на мине линейный крейсер „Победа", который, однако, удалось отбуксировать в Порт-Артур.
Даже после этой катастрофы наша эскадра продолжала наносить удары противнику, изрядно потрепав его. Она, однако, не сумела прорвать блокаду и была затоплена после героической обороны и сдачи Порт-Артура.

Я сел в транссибирский экспресс, и скоро зловещий Порт-Артур остался позади. Я чувствовал себя совершенно непригодным для дальнейшей службы. Сильно обожженный, контуженный разрывами снарядов, с растянутой спиной и совершенно подорванными нервами, я представлял из себя полную развалину.

В Харбине мне нанес визит наш главнокомандующий на Дальнем Востоке генерал Куропаткин, а также адмирал Алексеев.

Несчастье, постигшее наш флот, и гибель адмирала Макарова оказали крайне отрицательное действие на армию и серьезно отразились на состоянии наших войск. Адмирала нельзя было заменить никем.

В Москве меня встретил дядя Сергей. Это была наша последняя встреча: спустя год он был убит революционерами, поскольку в то смутное время, в отличие от многих наших правителей, совсем потерявших головы, он сохранял присутствие духа и энергично исполнял свой долг. В Москве, как и ранее по дороге, я получил пачки писем и телеграмм от Даки, которые регулярно пересылал мне мой брат Андрей.
Я не сделал остановки в Москве и проследовал в Петербург, где прямо на вокзале меня тепло встретили члены императорской семьи.

Спустя несколько дней я был принят Государем. К моему удивлению, он не расспрашивал меня ни о гибели „Петропавловска", ни об адмирале Макарове, да и вообще не интересовался ходом войны, обходя эту тему молчанием. Разговор ограничился обменом обычных любезностей, которые, как правило, сводятся к расспросам о здоровье и погоде. Государь казался усталым и озабоченным. Он разрешил мне выехать за границу, как только доктора сочтут это возможным.
Я уехал в Кобург. На вокзале меня встречала Даки с сестрой, принцессой Гогенлоэ-Лангенбургской. Ради такого случая обе были одеты в белое. Я никогда не забуду этой встречи. Я чувствовал себя так, словно восстал из царства мертвых к новой жизни. Был чудесный весенний день, и в моем сердце тоже цвела весна.

Для тех, кто сталкивался со смертью, жизнь приобретает новый смысл. Кажется, будто выходишь из темной пещеры на белый свет. А сейчас к тому же мечта всей моей жизни близилась к осуществлению. Отныне ничто не могло мне помешать. Я многое испытал, и теперь наконец передо мной распахнулось лучезарное будущее.

Я пропущу описание этого лета, счастливой поры, наполненной очень личными и упоительными переживаниями, которые свято хранятся в тайниках памяти и которые нельзя ни с кем делить. Достаточно сказать, что это пребывание в Розенау было даже более веселым и радостным, чем предыдущие. Славные жители Кобурга знали, что я ухаживаю за их принцессой, и относились ко мне как к своему, где бы я ни появлялся.

Осенью я вернулся в Россию и поступил в штаб Адмиралтейства. Моя работа в Адмиралтействе сводилась к консультациям по проекту нового типа эсминца и, не будучи обременительной, не вызывала, однако, у меня особого интереса.

Уже некоторое время в печати обсуждался один совершенно фантастический и практически невыполнимый план. Он предусматривал посылку нашего Балтийского флота на Дальний Восток и установление там военного превосходства на море.

Вокруг этого проекта подняли столько шума и так настойчиво муссировали его в печати, что в конце концов, один Бог знает почему, Адмиралтейство предложило эту „блестящую идею" на рассмотрение Государю. Лучше всего, если бы его создатели засекретили свои бредовые планы, но они ничего подобного не сделали, и к тому времени, когда были предприняты первые шаги к осуществлению этого замысла, весь мир, включая, конечно, японцев, знал все до мельчайших подробностей о кораблях, которые предполагалось послать с этой безрассудной миссией.

Выполнение этого плана было поручено Рожественскому, самому способному из наших адмиралов, о котором я уже упоминал. Он откровенно заявил Государю, что, с его точки зрения, план с самого начала обречен на провал. Во-первых, наши корабли, за редким исключением, не могли противостоять на равных японскому флоту, даже если бы весь наш флот был капитально отремонтирован и усовершенствован, для чего оставалось слишком мало времени. Во-вторых, Великобритания, владычица морей и союзник Японии, предпримет все от нее зависящее, чтобы чинить препятствия Балтийской эскадре на протяжении всех 20 тысяч миль пути. В-третьих, продвижение такой армады, состоящей в основном из старых посудин, будет крайне затруднено частыми поломками и потребует внушительного сопровождения из вспомогательных кораблей. Большую сложность представляла заправка углем. Осмелятся ли нейтральные страны и даже те, кто, подобно Франции, был нашим союзником, оказывать нам помощь, не боясь навлечь на себя недовольство Великобритании? Ведь флот без базы зависит от милости случая. Таким образом, весь план был сопряжен с непреодолимыми трудностями. Более фантастический замысел трудно было придумать. Вся армада насчитывала около 50 кораблей, которые надо было снабжать провиантом, углем, запчастями. Ремонт пришлось бы делать на ходу. Некоторые корабли были совершенно непригодны для плавания даже по Финскому заливу. Они представляли собой груду металлолома, о чем я уже писал в связи с артиллерийской школой. И вот этим кораблям предстояло идти в Тихий океан через тропические моря!

Адмиралтейство было ничуть не обескуражено. Его позиция, совершенно не учитывающая возможных последствий, отличалась беззаботностью, граничащей с преступной халатностью. В Адмиралтействе сидели неглупые люди, и они должны были предвидеть, что посылают тысячи наших лучших моряков на верную смерть, к вящей славе японского флага и к унижению русского, - и все потому, что печать настаивала на этом!

Когда адмирал понял, что его предупреждения остались без внимания, он сразу же взялся за порученное дело. На всех оборонных заводах началась лихорадочная работа. День и ночь горячие цеха на юге выпускали броню и орудия, а огромные молоты облекали их в форму. Тяжелогруженые эшелоны доставляли в Кронштадт необходимое оборудование, и древние „посудины" омолаживались.

Тем временем печать без устали разглашала на весь мир малейшие подробности хода работ, а Того строил встречные планы.

В Кронштадте монтировали все, что поддавалось сборке, пока флот не был готов выйти к месту назначения. Если бы не немцы, которые взялись снабжать нас углем на протяжении всех 20 тысяч миль плавания, флот никогда бы не продвинулся дальше Западной Африки.

Незадолго до 17 октября 1904 года, когда Рожественский покинул Либаву, я сопровождал Государя в качестве адъютанта на флагманский корабль адмирала „Суворов", где состоялось совещание. Я сам не присутствовал на этой встрече и потому не знаю, что там обсуждалось. Знаю только, что она бесповоротно решила судьбу тысяч моих соотечественников.

Адмирал безукоризненно исполнял свой долг, но весь мир насмехался над ним. Во всех столицах мира заключались пари, что флот Рожественского никогда не дойдет до места назначения. Мы превратились во всеобщее посмешище. Военно-морские специалисты презрительно говорили: „Русские - не моряки. Их скопище корыт никогда не дойдет дальше Северного моря". А когда произошел инцидент у Доггер-банки, он вызвал лавину издевок. „Дон-Кихот по ошибке принял безобидные траулеры в Северном море за японские эсминцы и всерьез сразился с ними". Нависла опасность войны с Англией!

Об инциденте много писали. Я не был его свидетелем, но, зная Рожественского, могу утверждать, что он был очень талантливым офицером. Это он доказал тем, что сумел провести огромный флот в целости и сохранности на другой конец света, не потеряв ни одного из своих кораблей - и каких кораблей!

Этот подвиг был по достоинству оценен лишь позднее.

Когда вся Балтийская эскадра проследовала Сингапур в идеальном строю, „Сент-Джеймс Газетт" писала: „Мы недооценили адмирала и ныне приветствуем его с уважением, достойным его доблести" и так далее.

До отхода эскадры из Либавы, Рожественского, очевидно, предупредили, что японцы закупили несколько эсминцев в Великобритании, построенных для одной южноамериканской страны, и что они намерены спровоцировать инцидент в Северном море, который либо ввяжет нас в войну с Великобританией, либо заставит немедленно вернуть эскадру в Россию. Если все было именно так, то это был блестящий политический ход со стороны японцев.

Адмирал вышел в поход, готовый к любой неожиданности такого рода. Не приходится сомневаться в том, что среди траулеров без опознавательных огней, встреченных им в Доггер-банке, был ряд судов, напоминавших эсминцы. Это подтверждается независимыми показаниями моряков наших кораблей и экипажей некоторых траулеров, представленными Международному суду, который рассматривал этот инцидент. Если бы эти подозрительные корабли - один из которых оставался на месте происшествия в течение нескольких часов, уже когда все без исключения наши эсминцы приближались к Данджнессу - атаковали русскую эскадру первыми, то адмиралу бы пришлось отвечать как за повреждения наших кораблей, так и собственную халатность, из-за которой произошло нападение. Если бы он, с другой стороны, напал первым, что он фактически и сделал, то при большом скоплении траулеров, сосредоточенных в том месте, и отсутствии огней на подозрительных кораблях, ущерб был бы нанесен судам нейтральной страны, что поставило бы нас в затруднительное положение. Такой план был бы достоин Макиавелли![57]

И если дело обстояло именно так, а тому есть немало свидетельств, значит адмирал нашел правильный выход из возникшей дилеммы, и ни его, ни наш флот нельзя ни в чем обвинять.

Несмотря на то что наш флот был почти полностью уничтожен в неравном бою 27 мая 1905 года в Цусимском проливе, где наши „посудины" героически сражались с хорошо оснащенными кораблями противника и, прежде чем быть потопленными, нанесли им значительный урон, эта эпопея обреченного флота, стоявшего насмерть после беспрецедентно долгого перехода, занимает особое место в мировой истории флота.

Во время сражения адмирал получил серьезные ранения и был на грани смерти, а когда после японского плена он возвращался домой, то даже революционеры восторженно приветствовали его и подбегали к поезду, чтобы взглянуть на этого самоотверженного человека.

А что же власти? Они отдали адмирала под трибунал! И только за то, что он по приказу дошел с грузом металлолома до берегов Японии и там потерял его. В это было бы трудно поверить, не будь это правдой! Власти осудили Рожественского за честное и безупречное выполнение их собственных планов, достойных комического пера сэра Вильяма Гилберта. Сломленный телом и духом, адмирал умер спустя два года.

В заключение могу добавить, что в Цусимском бою наши артиллеристы показали себя с наилучшей стороны. Они с редким умением наводили орудия и метко поражали корабли противника, о чем свидетельствует большое количество попаданий, зарегистрированное самими японцами. Будь у нас такие же снаряды, как у японцев, то бой мог бы иметь совсем другой исход. Японские снаряды взрывались при малейшем соприкосновении с целью, даже если касались поверхности моря, а наши разрывались только при ударе о броню и разлетались на крупные обломки. Японские снаряды производили при взрыве ужасный эффект, разрываясь на мельчайшие раскаленные осколки, поджигавшие все, что могло гореть. Сила их взрывного удара была такова, что тяжелая броня скручивалась в штопор, а крыши башен артиллерийских орудий разлетались как деревяшки. К тому же они содержали химическое вещество, предвосхитившее изобретение ядовитого газа. Именно из-за этих снарядов, нежели из-за отсталости наших кораблей, наш флот с самого начала оказался в невыгодном положении...

Все это время меня не оставляла мысль возобновить службу на Дальнем Востоке, как только позволит здоровье. Известия, доходившие с флота Рожественского, были хорошие. Пока все обстояло благополучно, и он уже подходил к японским водам. Казалось, адмирал успешно преодолевал все препятствия на своем пути, вопреки людскому промыслу и капризам погоды, и в запасе у него, на мой взгляд, оставался один, правда весьма хрупкий, шанс, который, обрати он его в свою пользу, помог бы ему избежать тисков Того. Насколько я знал по собственному опыту, Японское море и все пространство между ним и Владивостоком из-за встречи теплого и холодного течений, подвержено частым туманам. При благоприятных обстоятельствах адмирал мог пройти узкими морями между Японией и Кореей в густом тумане и таким образом достичь цели, избежав столкновения. Я намеревался поехать во Владивосток, где у нас еще находились несколько первоклассных кораблей и где я хотел дождаться прибытия Балтийской эскадры, чтобы продолжить службу.

И адмирал чуть не прошел через Цусимский пролив незаметно для японского флота. Все решил один день. Если бы он прошел через пролив 26-го мая, когда был густой туман, а не 27-го, как он это сделал, то он с успехом прорвался бы к своим, потому что в тот день видимость была чрезвычайно плохой. Но 26-го ему пришлось ползти вместе со своей эскадрой со скоростью в несколько узлов из-за неполадок в двигателе на одном из его видавших виды кораблей, которые присоединились к нему в Кохинхине, где он целый месяц ждал их прибытия.

Когда вести о катастрофе дошли до нас, моя поездка на Дальний Восток потеряла всякий смысл. Во время пребывания в столице я имел беседу с Янышевым, духовным отцом Императрицы, относительно степени моего родства с Даки. Я хотел окончательно решить вопрос о нашем браке и считал, что Государю будет легче принять решение, если он будет поставлен перед фактом. Отец Янышев заверил меня, что с точки зрения Церкви для брака не существовало ни малейшего препятствия. Это воодушевило меня, и я начал готовиться к свадьбе - ее дата зависела от окончания военных действий между Россией и Японией.

Практически весь тот год я провел в Германии, в основном в Кобурге, изредка посещая санаторий вблизи Мюнхена, где лечил нервы после пережитого мною потрясения на „Петропавловске". Тогда же я впервые увидел Байрейт, куда мы с Даки ездили на машине из Мюнхена. Мы познакомились с музыкальной элитой городка и встретили Козиму Вагнер, вдову великого композитора, дочь Листа. Мы также совершили чудесную поездку в замок Лангенбург, фамильное поместье Гогенлоэ-Лангенбургов в Вюртемберге. Мы проделали все наши путешествия по Германии на автомобиле, а осенью 1905 года решили обвенчаться.

Осенью был подписан Портсмутский договор, и то, что наши потери в войне оказались столь невелики, является немалой заслугой графа Витте, который полностью восстановил свое доброе имя.

Мы выбрали местом нашей свадьбы дом графа Адлерберга в Тегернзе, около Мюнхена, куда 8 октября приехал духовный отец тети Марии Смирнов. Церемония была очень скромной. Присутствовали тетя Мария, кузина Беатриса, граф Адлерберг, камергер тети Марии, господин Виньон, ее две фрейлины и домоправительница графа.

Мой дорогой дядя Алексей Александрович, который в трудные минуты жизни всегда был на моей стороне, сказал мне однажды, что если я когда-либо буду нуждаться в его помощи, то мне стоит только дать ему знать об этом, и он сделает все, от него зависящее, чтобы помочь мне. Я никогда не забуду его постоянной поддержки в те тяжелые времена, которые теперь остались позади.

Он находился в Мюнхене, и я телеграфировал ему, прося приехать как можно скорее в Тегернзе, но не указал причины. Мы отложили свадьбу, так как я очень хотел, чтобы он был нашим свидетелем. Но он не приехал, и мы совершили обряд без него. Отец Смирнов пребывал в большом страхе, опасаясь гнева Священного Синода и Государя. Мы обвенчались в православной домашней церкви 8 октября 1905 года.

Так, наконец, мы соединили наши судьбы, чтобы вместе пройти по жизни, деля все ее великие радости и печали. Редко встречаются люди, наделенные всеми щедротами души, ума и физической красоты. Даки обладала всем, и даже в избытке. Редко кому выпадает счастье иметь такого спутника жизни - я был одним из этих счастливцев.

Свадебный „пир" продолжался полчаса. На дворе бушевала буря, и в разгар праздника появился дядя Алексей. Этот великан, так похожий на дядю Сашу и по характеру, и по внешности, сначала онемел от изумления, а, придя в себя, тепло поздравил нас.

Как выяснилось, он задержался из-за того, что искал по всему Мюнхену брезент для своего багажа, уложенного на крыше машины, но так ничего и не нашел. Брезент, как предмет корабельного обихода, наверное, легче приобрести где-нибудь у моря, чем в таком городе, как Мюнхен, и дядя жаловался, что один из его новых чемоданов оказался совершенно испорченным.

Его открытая живая натура и громкая речь добавили веселья нашему празднику.

Глава VII. Изгнание и возвращение

Через несколько дней после нашей свадьбы я отправился в Санкт-Петербург, чтобы сообщить об этом отцу, а на следующий день с той же целью посетить Государя. Отец принял это известие с радостью. Однако в день моего прибытия, после обеда, когда мы в небольшой компании играли в бридж, отцу сообщили, что министр двора граф Фредерикc прибыл с поручением и спрашивает его. Подобные поздние визиты не сулят, как правило, ничего хорошего. Я даже догадывался, чем он вызван, но совершенно не предполагал, что меры против меня окажутся столь суровыми. Они явились для нашей семьи настоящим ударом.

Граф Фредерике объявил, что по Высочайшему повелению я лишаюсь всех наград, что я исключен из состава армии и флота и в течение 48 часов должен покинуть Россию. Таким образом мне было дано понять, что я, по сути дела, поставлен вне закона.

Строгость этого решения совершенно ошеломила нас, так как Государь никогда прежде не намекал на возможность таких суровых мер в отношении меня и Даки. Более того, когда бы я ни поднимал этот вопрос, он всегда выражал искреннюю надежду, что все образуется.

Впоследствии, когда я вернулся на родину и всем распрям пришел конец, они с Государыней были бесконечно добры ко мне и Даки, но теперь мне предстояло отправиться в изгнание.

Отец был возмущен отношением племянника и на следующий день отправился к нему и, когда выяснилось, что ничего уже нельзя изменить, подал прошение об отставке с поста главнокомандующего Санкт-Петербургского гарнизона и военного округа.

Моя жена встретила меня в Берлине. Оттуда мы поехали в Кобург. Из-за суровости решения, вынесенного в Санкт-Петербурге, наш брак, увы, не принес ей, английской принцессе, титула Великой княгини. Однако разразившаяся буря нисколько не омрачила нашей радости от возможности быть наконец вместе, и жизнь манила обещанием счастья.

Мы провели восхитительную зиму в Каннах, куда прибыли на автомобиле через Страсбург, где посетили отца моего шурина, наместника Эльзас-Лотарингии князя Гогенлоэ-Лангенбургского. Мы остановились на ночь в его замке в этом очень красивом городе, ставшем свидетелем многих драматических событий европейской истории.

Три года изгнания и первые три года нашего супружества связаны с самыми интимными и счастливыми переживаниями моей жизни. Несмотря на крушение карьеры, утрату положения и всего прочего, я сохранил то, что было для меня всего дороже. Эти годы были радостными и пролетели незаметно, как проходит любая радость. Мы много путешествовали, в основном на автомобиле, и увидели много интересного и прекрасного.

К январю 1907 года Даки приняла православие, и 2 февраля на вилле „Эдинбург" в Кобурге у нас родился первый ребенок - Мария[58].

Осенью 1908 года в Париже я получил телеграмму, извещавшую о кончине дяди Алексея Александровича и о том, что мне разрешалось приехать в Россию на похороны. Так, даже в своей смерти он пришел мне на помощь, как всегда делал в течение всей жизни. В моей памяти он останется одним из самых достойных и благородных людей, которых я когда-либо знал. Подобно своему брату, дяде Саше, он воплощал тип старинных русских героев и был настоящим богатырем по облику и характеру.

Мой брат Борис получил для меня согласие Государя присутствовать на похоронах в военном мундире. Таким образом, смерть дяди Алексея стала первым шагом на пути к моей полной реабилитации.

Я провел два дня с родителями, а потом вернулся в Канны к моей Даки и маленькой Маше.

В начале 1909 года мой отец серьезно заболел. Он скончался 13 февраля. Тем временем Борис всеми силами старался добиться моей реабилитации. За несколько дней до смерти отца я получил от матери короткую телеграмму: „Та femme est Grande Duchesse" (Твоя жена - Великая княгиня). Я все еще храню ее вместе с теми семейными реликвиями, которые мне удалось спасти в революционной катастрофе[59].

Эти несколько слов означали, что я восстановлен во всех правах и могу вернуться. Теперь Государь и Государыня относились к нам обоим с величайшей добротой и симпатией. Я приехал в Россию на похороны отца. Его смерть явилась для меня очень тяжелой утратой, поскольку в течение всей своей жизни, как я уже упоминал ранее, он был мне не только любящим отцом и добрым другом, но и надежной опорой в минуты печалей и тревог. Как и в случае с дядей Алексеем, его смерть способствовала моему возвращению. Даже на смертном одре они думали о тех, кто в них нуждался. Они воплощали в себе все самое лучшее и благородное, что есть в человеке. Как знать, если бы они не умерли, мы бы могли избежать многое из того, что произошло потом.

9 мая 1909 года в нашем парижском доме на авеню Анри Мартен родилась наша вторая дочь Кира[60]. Вскоре после ее рождения я был назначен старшим помощником на легкий крейсер „Олег".

Мы занимались обычными флотскими учениями и стрельбой в Балтийском море, а затем, когда весь флот вернулся в Кронштадт на зимнюю стоянку, „Олег" получил приказ следовать в Средиземное море, где, как я уже говорил, у нас было несколько кораблей в составе международной эскадры, патрулировавшей в Эгейском море. Ее базой была Суда на острове Крит.

Я сушей добрался до Каннов, где находилась моя жена с двумя малышками, а затем в Бриндизи возвратился на „Олег". После ничем не примечательной службы в Суде, которая сводилась к обычной флотской рутине, наш крейсер ушел в Пирей. Хочу отметить, что Крит - это интереснейший остров, сохранивший многое из того, что представляет ценность для исследователей доисторических эпох. Он богат уникальными сокровищами единственной в своем роде цивилизации доклассического периода. К сожалению, мне не довелось увидеть развалин Кносского дворца и других замечательных памятников эгейской культуры, которая, по всей вероятности, значительно опережала свое время. Когда я был на Крите, археологи только приступали к фундаментальным исследованиям на острове, но с тех пор обнаружено много нового, и находки позволяют предполагать, что эта островная цивилизация оказывала когда-то огромное влияние на весь средиземноморский бассейн, включая Египет и далекую Испанию.

18 апреля 1910 года я получил звание капитана I ранга.

Когда мы пришли в Пирей, моя жена была уже в Афинах, и Государь разрешил мне взять ее с собой в Тулон на борту корабля. Из Тулона она должна была поехать в Санкт-Петербург вместе с детьми, которые в то время находились в Каннах, а я продолжал на „Олеге" свое плавание домой.

Мы прибыли в Россию одновременно: она с детьми в столицу, а я на „Олеге" в Кронштадт. Это была наша первая встреча на родной земле и начало нашей супружеской жизни в России.

Шел май 1910 года. В наше распоряжение предоставили Кавалерский дом в Царском Селе, красивое здание с просторными и удобными помещениями.

Началась тихая семейная жизнь. Конечно, мы бывали при дворе и выезжали в свет, но светская жизнь была довольно скромной и не шла ни в какое сравнение с блестящими приемами и празднествами царствования дяди Саши и первых лет правления покойного Государя, если не считать юбилейных торжеств, состоявшихся в 1913 году по случаю 300-летней годовщины восшествия на престол первого из Романовых.

Осенью 1910 года я поступил в Морскую академию, которая более других наших учебных заведений походила на Гринвич. Здесь офицеры флота совершенствовались в различных специальностях или готовились к работе в Адмиралтействе. Я был слушателем академии два года и окончил ее в 1912 году.

Автомобильный клуб, основанный дворянством прибалтийских губерний России, устраивал ежегодные пробеги, которые назывались „Ралли Виктория" в честь моей жены. Это было хорошо организованное и увлекательное мероприятие, включавшее посещение многих знаменитых замков трех прибалтийских губерний. Члены клуба устраивали для нас приемы, а владельцы замков, встречавшихся на пути, очень гостеприимно принимали нас в своих поместьях. Меня особенно поразила величавая красота некоторых уголков Лифляндии. Мы посетили замок Кремон в имении Павла Павловича Ливена. Я его хорошо помню - он расположен среди великолепной природы в красивой долине реки Аа[61]. Господство на этих землях Тевтонского ордена[62] и шведов, начиная с XIII века и до 1721 года, когда Петр Великий отвоевал их у Карла XII, оставило полунемецкий, полускандинавский отпечаток на опрятных деревенских домиках, фермах и церквах. Рига, столица Лифляндии, поразительно напоминает северонемецкий портовый город. В то время она являлась одним из наших крупнейших портовых и промышленных центров. Ее гавань кишела судами, так как здесь проходил важный торговый путь России. Сюда стекались железнодорожные грузы со всех концов страны и далее морем шли на Запад. В живописных уголках старых кварталов Риги есть дома XVI-XVII веков и три красивые церкви, построенные в ганзейском стиле.

Из Риги мы с Даки отправились на автомобиле в Германию и Кобург.

Ранней весной 1912 года я закончил Морскую академию и был назначен командиром „Олега". Когда я поднялся на его борт в Либаве, флот еще стоял во льдах. Лед и снег, так воспеваемые сейчас из-за модного увлечения зимним спортом, для всех нас были настоящим проклятьем. Чтобы выйти в море, нам приходилось ждать, когда очистится акватория.

Хотя мне уже приходилось командовать кораблем, когда мы потеряли капитана на „Нахимове", сейчас я стал командиром в полном смысле этого слова. Я наравне со всеми продвигался по служебной лестнице, делил опасности, тяготы и превратности морской службы, испытал ужас смерти, и вот сейчас сбылись мои честолюбивые мечты - у меня был собственный корабль. К сожалению, опыт Порт-Артура повлиял на меня самым злополучным образом. У меня появился страх перед морем, не оставлявший меня много лет. Эта естественная реакция психики стала настоящей бедой, потому что постоянно мешала моей карьере.

Дата добавления: 2014-11-09