Книга вторая 10 страница. Дважды в день, перед тем как перейти реку по узкому мостику, я непременно останавливался и копался в грязно-бурой снежной каше у обочины

Дважды в день, перед тем как перейти реку по узкому мостику, я непременно останавливался и копался в грязно-бурой снежной каше у обочины, пока не находил камень приличных размеров. Наклонившись над заледеневшими перилами, я швырял его в бурлящий поток, который мчался над гранитными валунами, похожими на крапчатые яйца в гнезде динозавра. Может быть, это была дань речному богу за безопасный проход по мосту или попытка доказать ему, что я, пусть и невидимый, все же существую. Речушка была довольно мелкой, и иногда я слышал, как брошенный камень ударяется о дно. Вцепившись обеими руками в перила, я зачарованно наблюдал, как вода течет, вскипая и пенясь, над гладкими отполированными камнями, и думал о том, каково было бы упасть и раскроить о них голову: зловещий хруст, внезапная слабость и красные мраморные прожилки, разбегающиеся в воде.

Если я брошусь вниз, подумалось мне вдруг, кто найдет меня в этом белом безмолвии? Может быть, река протащит меня по камням и выплюнет в заводи за красильной фабрикой, где какая-нибудь женщина, выезжая со стоянки после работы, часов в пять, случайно заметит меня в свете фар? Или же меня прибьет в тихое местечко за поросшей мхом глыбой, где, подобно тем частям мандолин, я буду упрямо болтаться размокшим свертком в ожидании весны?

Январь перевалил за середину. Столбик термометра неуклонно падал; моя жизнь, до сих пор лишь одинокая и безрадостная, стала невыносимой. Каждый день я автоматически брел на работу и обратно. Порой приходилось идти по жуткому морозу, порой по такой метели, что не было видно ничего, кроме снежной круговерти, и добраться домой можно было, только держась вплотную к ограждению шоссе. Придя на склад, я заворачивался в грязные одеяла и замертво валился на пол. Все мои силы уходили на отчаянную борьбу с холодом, стоило же хоть чуть-чуть расслабиться, как меня охватывали болезненные видения в духе Эдгара По. Однажды ночью мне приснился собственный труп – глаза широко открыты, во вздыбленных волосах ледяное крошево.

Каждое утро я появлялся в кабинете доктора Роланда с такой точностью, что по мне можно было проверять часы. Этот, с позволения сказать, заслуженный профессор психологии не заметил ни одного из «десяти признаков близкого нервного срыва», или что там ему полагалось распознавать навскидку и объяснять студентам. Напротив, в моем молчании он черпал вдохновение для долгих монологов об американском футболе и о собаках, которые были у него в детстве. Редкие замечания, с которыми он обращался ко мне, оставались для меня загадками. Например, он как-то спросил, почему это я, учась на театральном отделении, ни разу не участвовал в постановках. «В чем дело? Ты что, стесняешься? Покажи им, на что ты способен!» В другой раз он между делом поведал мне, что, учась в Брауне, снимал комнату вместе с соседом по этажу. Однажды он сказал, что не знал, что мой друг тоже остался на зиму в Хэмпдене.

– Нет, все мои знакомые разъехались, – возразил я, нисколько не погрешив против

истины.

– Ну-ну, нельзя так разбрасываться друзьями. Самая крепкая дружба возникает на студенческой скамье. Знаю-знаю, ты мне не веришь, но вот доживешь до моих лет, тогда сам все поймешь.

Возвращаясь домой по вечерам, я стал замечать, что контуры предметов подергиваются белизной. Мне казалось, что у меня нет прошлого, нет никаких воспоминаний, что всю жизнь я провел на этой шипящей поземкой, мертвенно сияющей дороге.

Я не знаю, что со мной было. Врачи потом сказали, что во всем виноваты хроническое переохлаждение и плохое питание плюс пневмония в легкой форме, но я не уверен, что этим можно объяснить галлюцинации и помутнение рассудка. Я даже не понимал, что болен, – любые симптомы, будь то боль или озноб, тонули в пучине гораздо более насущных проблем.

Ведь, как ни крути, вляпался я основательно. По статистике, это был самый холодный январь за последние двадцать пять лет. Я панически боялся замерзнуть насмерть, но податься мне было совершенно некуда. Наверно, я мог бы попроситься немного пожить у доктора Роланда, в квартире, которую он делил с престарелой подругой, но неловкость подобной ситуации казалась мне хуже смерти. Других даже случайных знакомых у меня не было, и мне оставалось разве что стучаться в первую попавшуюся дверь. Как-то раз, одним особо паршивым вечером, я попытался позвонить родителям с телефона у входа в «Баулдер Тэп». Шел мокрый снег, и я так дрожал, что с трудом смог просунуть монеты в щель. Не знаю, что я хотел от них услышать; отчаянная надежда на то, что они предложат выслать мне денег или билет на самолет, была утопией, и я это понимал. Может быть, стоя по колено в слякоти на продуваемой всеми ветрами Проспект-стрит, я ухватился за смутную мысль, что мне немного полегчает, если я просто позвоню туда, где тепло и светит солнце. Но когда после шестого или седьмого гудка я услышал раздраженное, хмельное отцовское «алло!», к горлу у меня подкатил ком и я повесил трубку.

Доктор Роланд снова упомянул моего воображаемого друга. На этот раз он заметил его поздно вечером на площади, возвращаясь домой через город.

– Я же говорил вам, что все мои друзья разъехались.

– Да ты знаешь, о ком я, – здоровенный такой парень. Еще очки носит. Кто-то похожий на Генри? На Банни?

– Вы, наверно, ошиблись.

Температура упала так низко, что мне пришлось на некоторое время перебраться в

«Катамаунт-мотель». Я был единственным постояльцем. Хозяин заведения, кривозубый старик, жил в соседней комнате и всю ночь кашлял и харкал, не давая мне уснуть. У меня на двери не было нормального замка, только доисторическая конструкция, открыть которую можно было обычной шпилькой. На третью ночь я очнулся от страшного сна (лестница из классического кошмара, все ступеньки разной высоты и ширины, прямо передо мной очень быстро спускается какой-то человек) и услышал слабый щелчок. Приподнявшись на кровати, я с ужасом увидел в призрачном лунном свете, как ручка тихонько поворачивается. «Кто там?» – чуть ли не заорал я, и ручка остановилась. Еще долго потом я, лежа в темноте, не смыкал глаз. На следующий день я съехал, предпочитая тихую смерть на складе перспективе быть зарезанным в постели.

Жуткая метель, разыгравшаяся в самом начале февраля, принесла обильный урожай оборванных линий электропередачи, дорожных происшествий и, лично для меня, галлюцинаций. В свисте ветра и реве воды мне слышались голоса. «Ложись, – раздавался их шепот. – Поворачивай налево, а то хуже будет». Моя пишущая машинка в кабинете доктора Роланда стояла прямо перед окном. Однажды во второй половине дня, когда уже смеркалось, я выглянул во двор и замер, увидев, как под фонарем материализовалась неподвижная темная фигура – руки спрятаны в карманах пальто, лицо обращено в мою сторону. Сгущались сумерки, и шел сильный снег. «Генри?» – недоверчиво пробормотал я и крепко зажмурился, пока на обратной стороне век не проступили звездочки. Когда я вновь

посмотрел в окно, то увидел лишь снег, кружащийся в желтом конусе пустоты под фонарем.

Ночью я лежал на полу и, не переставая дрожать, смотрел на светящийся столб снежинок, паривших между дырой в потолке и полом. Меня несло вниз по наклонной, в непроглядную темень, где не было ни мыслей, ни чувств, но в последнюю секунду, где-то на грани забытья, внутренний голос подсказывал, что, уснув, я могу уже не проснуться. С огромным трудом я заставлял себя открыть глаза, и тогда снежный столп, светло и неприступно возвышавшийся в темном углу, вдруг представал мне в своем истинном грозном обличье, улыбаясь и что-то нашептывая, – холодный сияющий ангел смерти. Но мне уже было все равно, мой застывший взгляд медленно угасал, и я снова соскальзывал в черную бездну сна.

Я начал терять чувство времени. Каждый день я по-прежнему тащился в кабинет шефа (только лишь потому, что там было тепло) и выполнял положенную мне нехитрую работу, но, честно сказать, не знаю, сколько бы еще мне удалось протянуть, не случись нечто совершенно удивительное.

Тот вечер я не забуду никогда в жизни. Была пятница, и доктору Роланду понадобилось уехать из города до следующей среды. Для меня это означало четыре дня подряд на складе, и даже в своем затуманенном состоянии я понимал, что могу замерзнуть насмерть без всяких шуток.

После закрытия Общин я пошел домой. Снега было по колено, и вскоре онемевшие ноги уже ломило от холода. Дойдя до Восточного Хэмпдена, я всерьез задался вопросом: смогу ли одолеть остаток пути до склада, а если да, то что я там буду делать? Все вокруг было темно и безжизненно. Даже «Баулдер Тэп» был закрыт, тусклая лампочка над таксофоном у входа была, казалось, единственным огоньком на много километров вокруг. Я пошел на свет, словно пытаясь догнать мираж в пустыне. У меня оставалось около тридцати долларов – вполне достаточно, чтобы вызвать такси до «Катамаунт-мотеля» и остановиться в гнусной каморке без замка, какие бы ужасы там меня ни поджидали.

Я еле ворочал языком, и телефонистка отказалась дать мне номер службы такси:

– Вы должны сказать, какая именно служба вам нужна. Мы не можем…

– Я не знаю, какая именно, – проговорил я, словно с набитым ртом. – Здесь нет телефонной книги.

– Извините, но мы не можем…

– «Рэд-топ»? – выпалил я в отчаянии, стараясь вспомнить хоть какие-то названия, выдумать их, все, что угодно. – «Йеллоу-топ»? «Таун-такси»? «Чекер»?

Наконец одно из них, видимо, оказалось верным, или, может быть, телефонистка просто сжалилась надо мной. Раздался щелчок, и записанный на пленку голос сообщил номер. Я набрал его очень быстро, чтобы не забыть, – так быстро, что перепутал цифры и в итоге лишился четвертака.

У меня была еще одна монетка – последняя. Я снял перчатку и негнущимися пальцами пошарил в кармане. Наконец выудил ее и уже собирался опустить в щель, как вдруг она выскользнула, и, метнувшись вслед, я ударился лбом об острый угол железной полки под таксофоном.

Несколько минут я лежал, уткнувшись лицом в снег. В ушах шумело. Падая, я сбил трубку, и теперь та болталась на шнуре, издавая короткие гудки, доносившиеся до меня словно из параллельного мира.

Я поднялся на четвереньки и, уставившись прямо перед собой, увидел темное пятно на снегу там, где только что я лежал. Я дотронулся до лба – на пальцах была кровь. Четвертак исчез, вдобавок я забыл номер. Я решил вернуться попозже, когда бар будет открыт и можно будет наменять мелочи. Кое-как я встал на ноги и, оставив трубку болтаться, побрел прочь.

Половину лестницы я прошагал, половину прополз на четвереньках. По лицу текла кровь. Я остановился передохнуть на площадке и почувствовал, что все вокруг расплывается: помехи между каналами, пара секунд сплошной ряби, наконец черные линии выгнулись и на экране вспыхнула картинка – нечеткая, но все же узнаваемая. Дергающаяся

камера, рекламный ролик из страшного сна. Мастерская-склад «Мандолины Лео». Последняя остановка, прямо у реки. Низкие цены. Обращайтесь к нам по любым вопросам мясозаготовки.

Плечом открыв дверь нараспашку, я принялся шарить в поисках выключателя, как вдруг заметил нечто, заставившее меня подскочить от ужаса. У окна высилась неподвижная фигура в длинном черном пальто – руки сложены за спиной, в одной из них светится огонек сигареты.

С треском и гулом зажегся свет. Призрачная фигура, тут же превратившаяся в существо из плоти и крови, повернулась ко мне. Это был Генри. Казалось, он готов отпустить какое-то шутливое замечание, но, едва он увидел меня, глаза у него полезли на лоб, а рот стал похож на маленькую букву «о».

Несколько секунд мы молча таращились друг на друга.

– Генри? – наконец выдавил я еле слышным шепотом.

Он выпустил сигарету и шагнул ко мне. Это действительно был он: румяные влажные щеки, эполеты снега на плечах.

– Бог ты мой, Ричард! – воскликнул он. – Что с тобой стряслось?

Не помню, чтобы раньше он хоть раз выказывал такое удивление. Я стоял как вкопанный, не сводя с него глаз. Предметы стали невыносимо яркими, ослепительно белыми по краям. Меня повело в сторону, я попытался опереться о косяк и понял, что падаю, но Генри рванулся ко мне и успел подхватить.

Он опустил меня на пол и, скинув пальто, укрыл им меня как одеялом. Щурясь от света, я взглянул на него и вытер рот.

– Генри, откуда ты взялся?

– Я прилетел из Италии пораньше.

Он убирал мне волосы со лба, стараясь разглядеть рану.

– Шикарное у меня тут местечко, а? – со смехом спросил я. Генри окинул взглядом дыру в потолке.

– Да, практически Пантеон, – обронил он, деловито наклоняясь, чтобы снова осмотреть мой разбитый лоб.

Я смутно помню, как Генри вез меня на машине, помню свет ламп и склонившиеся надо мной лица, помню, что меня просили привстать, когда мне вовсе этого не хотелось, и как у меня пытались взять кровь, а я что-то жалобно возражал. Но первое более-менее отчетливое воспоминание – это тот момент, когда я приподнялся с подушки и обнаружил, что лежу на больничной кровати в полутемной палате с белыми стенами, а из руки у меня торчит иголка капельницы.

Генри сидел рядом на стуле и читал при свете настольной лампы. Заметив, что я проснулся, он отложил книгу.

– Твой порез оказался неопасным. Рана была неглубокой и чистой. Тебе наложили пару швов.

– Это что – наш медпункт?

– Нет, это больница. Я отвез тебя в Монпелье.

– А зачем капельница?

– Врач сказал, что у тебя воспаление легких. Может быть, хочешь что-нибудь почитать? – вежливо спросил он.

– Нет, спасибо. Сколько сейчас времени?

– Час ночи.

– Вообще-то я думал, ты еще в Риме.

– Я вернулся пару недель назад. Если хочешь еще поспать, я позову медсестру – она сделает тебе укол.

– Да нет, не надо. Как получилось, что я не встретил тебя раньше?

– Я не знал, где ты живешь. Кроме почтового адреса колледжа, у меня не было никаких

твоих координат, так что вчера пришлось поспрашивать у секретарш. Кстати, как называется городок, где живут твои родители?

– Плано. А что?

– Может быть, мне стоит позвонить им?

– Не беспокойся, – сказал я и снова сполз под одеяло. Иголка капельницы была холодной, как сосулька. – Лучше расскажи мне про Рим.

– Хорошо, – согласился он и тихим спокойным голосом принялся рассказывать о прелестных этрусских фигурках из терракоты в музее на вилле Джулия и заросших кувшинками фонтанах в ее нимфеуме; о вилле Боргезе и Колизее; о том, как ранним утром выглядит город с Палатина и как прекрасны, наверное, были действующие термы Каракаллы со всем своим мраморным убранством, библиотеками, огромным круглым залом калидария и фригидарием, гигантский бассейн которого уцелел и существует по сей день, и еще о многом другом, вот только не помню, о чем именно, поскольку я конечно же уснул.

В больнице я провел четверо суток. Почти все это время Генри просидел у моей постели. Он приносил газировку всякий раз, когда мне хотелось пить, а также снабдил меня бритвенными принадлежностями, зубной щеткой и парой собственных пижам из шелковистого египетского хлопка – кремового цвета, восхитительно мягких, с маленькими алыми инициалами ГМВ (М означало Марчбэнкс), вышитыми на кармане. Еще он принес мне бумагу и карандаши (они были мне совершенно ни к чему, но, думаю, Генри просто не мог себе этого представить) и груду книг – половина из них была на неизвестных мне языках, да и вторая могла с тем же успехом быть на китайском. Как-то вечером, когда голова уже раскалывалась от Гегеля, я попросил его принести мне журнал. Просьба привела его в некоторое замешательство. Вернувшись, он протянул мне какой-то специальный ежемесячник (кажется, «Фармакологический бюллетень»), найденный на столике в коридоре. Мы почти не разговаривали. Большую часть времени Генри читал, и меня поражала его сосредоточенность – шесть часов кряду, практически не отрывая взгляд от страниц. Он почти не обращал на меня внимания. Однако все самые тяжелые ночи, когда я с трудом дышал и не мог уснуть от боли в легких, он тоже не сомкнул глаз.

А однажды, когда медсестра опоздала с раздачей лекарств на три часа, он с олимпийским спокойствием вышел за ней в коридор и своим сдержанным, монотонным голосом прочитал столь убийственно красноречивую нотацию, что медсестра (нахальная и вечно всем недовольная швабра с крашеными, как у стареющей стюардессы, волосами) несколько смягчилась. Впредь она стала обращаться со мной гораздо бережнее – перестала зверски отдирать пластыри с иголки капельницы и ставить синяки, бездумно тыкая шприцем в поисках вен, а как-то раз, измеряя температуру, даже назвала меня «лапой».

Врач неотложки сказал, что Генри спас мне жизнь. Эти слова, которые я потом не раз повторял в присутствии других людей, казались мне романтичными и исполненными драматизма, однако про себя я считал их преувеличением. Только потом, задним числом, я начал понимать, что врач, скорее всего, был прав. В двадцать лет мне казалось, что я бессмертен. Однако, несмотря на то что мой организм довольно быстро преодолел болезнь, зимовка на складе не прошла для меня даром. С тех пор у меня при малейшем похолодании начинают ныть кости и уже несколько раз возникали проблемы с легкими, вдобавок я стал легко простужаться, хотя раньше просто не знал, что это такое.

Я передал слова врача Генри. Он рассердился. Нахмурившись, он что-то съязвил – странно, я забыл, что именно, но помню, что мне стало очень неловко, – и больше я никогда не поднимал эту тему. На самом деле, я думаю, он и вправду спас меня. И если где-то есть место, где ведутся списки и раздаются награды, напротив его имени наверняка стоит золотая звездочка.

Впрочем, я впадаю в сентиментальность. Иногда, когда я думаю о той зиме, мне трудно от этого удержаться.

В понедельник утром меня наконец-то выписали. Все руки у меня были в следах от уколов, в кармане лежал пузырек с антибиотиком. Несмотря на то что я прекрасно мог передвигаться без посторонней помощи, к машине Генри, по настоянию врачей, меня вывезли санитары. Ощущать себя закутанным овощем в инвалидной коляске было довольно унизительно.

– Отвези меня в «Катамаунт-мотель», – попросил я Генри на въезде в город.

– Нет, – ответил он, – пока ты поживешь у меня.

Генри жил на первом этаже старого дома на Уотер-стрит в Северном Хэмпдене, всего лишь в квартале от Чарльза с Камиллой, ближе к реке. Он не любил принимать гостей, и раньше я был у него всего один раз, да и то лишь пару минут. От жилища близнецов его квартира отличалась большей площадью и полным отсутствием хлама. Просторные комнаты были совершенно одинаковы: дощатые полы, белые стены, окна без штор. Мебель была добротной, но довольно простой и далеко не новой, ее было немного. Некоторые комнаты стояли абсолютно пустыми, и от всего помещения веяло чем-то призрачным и нежилым. Близнецы как-то сказали мне, что Генри не любит электрический свет, и действительно, кое-где на подоконниках я заметил керосиновые лампы.

В мой прошлый визит его спальня, в которой мне теперь предстояло жить, была закрыта – как мне показалось, несколько демонстративно. Там стояли книги (вовсе не так много, как можно было бы предположить), односпальная кровать и шкаф с внушительным навесным замком. Больше почти ничего не было. На двери шкафа висело черно-белое фото (оказавшееся обложкой «Лайф» 1945 года), на котором я узнал Вивьен Ли и с огромным удивлением – молодого Джулиана. Снимок был сделан на каком-то приеме: у обоих в руках бокалы, Джулиан что-то шепчет Вивьен Ли на ушко, и та смеется.

– Где это снято? – спросил я.

– Не знаю. Джулиан говорит, что уже не помнит. Просматривая старые журналы, нет-нет да и наткнешься на его фотографии.

– Да? А с чем это связано?

– В свое время он был знаком со многими.

– С кем?

– Почти все эти люди уже умерли.

– Нет, правда, с кем?

– Ричард, я даже не знаю. – И затем, уступая: – Я видел его фотографии с Ситвеллами.47И с Элиотом. Еще есть одна, немного забавная, с той актрисой – не помню, как ее звали. Она тоже давно умерла. – Он задумался. – Блондинка. Кажется, она была замужем за каким-то бейсболистом.

– Мерилин Монро?

– Возможно. Фото было не очень хорошим. Обычный газетный снимок.

Накануне Генри съездил на склад и забрал мои вещи. Чемоданы стояли на полу у кровати.

– Генри, я не хочу занимать твое место, – сказал я. – Где ты сам-то будешь спать?

– В дальней комнате есть другая кровать – откидывается от стены. Не знаю, как такие правильно называются. Я на ней еще ни разу не спал.

– Тогда давай там буду спать я?

– Нет. Мне самому любопытно попробовать. К тому же я считаю, время от времени стоит менять место, где спишь, – сны становятся интереснее.

Я рассчитывал провести у Генри всего несколько дней (уже в понедельник я снова вышел на работу), но в результате остался у него до начала семестра. Я не мог понять, почему Банни говорил, что с ним трудно уживаться. О лучшем соседе нельзя было и мечтать

47 Эдит Луиза Ситвелл (1887–1964) – поэт и критик; Фрэнсис Осберт Сачиверелл Ситвелл (1892–1969) – писатель и критик; Сачиверелл Ситвелл (1897–1988) – писатель и искусствовед.

– спокойный, опрятный и почти безвылазно у себя в комнате. Обычно, когда я приходил с работы, Генри дома не было; он никогда не рассказывал мне, где проводит вечера, а я никогда не спрашивал. Но иногда к моему возвращению был готов ужин (в отличие от Фрэнсиса Генри не был изобретательным поваром и готовил только простые блюда – курицу с вареной картошкой и прочую холостяцкую пищу), и мы усаживались за карточным столиком на кухне, ели и разговаривали. К тому времени я уже хорошо уяснил, что лучше не совать нос в его дела, но однажды вечером любопытство взяло верх, и я спросил: «А что, Банни все еще в Риме?»

Он ответил не сразу.

– Думаю, да, – сказал он, положив вилку. – По крайней мере, он был там, когда я улетал.

– Почему он не вернулся вместе с тобой?

– Не думаю, что ему хотелось уезжать. Я оплатил жилье до конца февраля.

– Он взвалил на тебя всю аренду? Генри снова помедлил с ответом.

– Честно говоря, как бы Банни ни старался уверить тебя в обратном, ни у него, ни у его отца нет ни гроша.

От изумления я открыл рот:

– Я-то думал, его родители вполне обеспечены.

– Я бы так не сказал, – спокойно произнес Генри. – Когда-то у них, возможно, и были деньги, но даже если так, они давным-давно их истратили. Один их ужасный дом, должно быть, обошелся в целое состояние. Они обожают пускать пыль в глаза, перечисляя яхт- и кантри-клубы, в которых они состоят, и элитные заведения, в которых обучались их сыновья, но все это загнало их в долги. Они производят впечатление людей состоятельных, но на деле не успевают латать дыры в семейном бюджете. Полагаю, мистер Коркоран в двух шагах от банкротства.

– Банни, кажется, живет очень даже неплохо.

– У Банни, с тех пор как я его знаю, не было ни цента карманных денег, – язвительно сообщил Генри. – Зато всегда присутствовала неуемная жажда роскоши. Неудачное сочетание, на мой взгляд.

Мы продолжали есть в тишине.

– На месте мистера Коркорана, – чуть погодя прервал молчание Генри, – я бы подключил Банни к бизнесу или отправил его получать какую-нибудь профессию сразу же после школы. Банни совершенно нечего делать в колледже. Он и читать-то научился только лет в десять.

– Он недурно рисует, – заметил я.

– Да, я тоже так считаю. Но совершенно очевидно, что у него нет никаких способностей к научной работе. Пока позволял возраст, им следовало отдать его в подмастерья к художнику, а не посылать во все эти частные школы для отстающих детей.

– Он прислал мне симпатичную карикатуру, где вы с ним стоите у статуи императора Августа.

Генри прокомментировал мои слова резким звуком неодобрения.

– Это было в Ватикане. Целый день он только и делал, что во весь голос отпускал остроты из серии «католики и макаронники».

– По крайней мере, он не умеет говорить по-итальянски.

– Его итальянского вполне хватало, чтобы заказывать самые дорогие блюда всякий раз, когда мы приходили в ресторан, – сурово сказал Генри, и я счел за лучшее сменить тему.

В последнюю субботу каникул я лежал на кровати в комнате Генри и читал. Сам Генри куда-то ушел, пока я еще спал. Вдруг раздался громкий стук в дверь. Я подумал, что он, наверное, забыл ключ, и пошел открыть.

На пороге стоял Банни. На нем были темные очки и – полная противоположность его

обычным бесформенным обноскам из твида – прекрасно сшитый итальянский костюм с иголочки. Было видно, что за каникулы он набрал килограммов шесть-семь. Судя по всему, он совершенно не ожидал меня здесь увидеть.

– О, приветики, Ричард, – сказал он, крепко пожимая мне руку. – Buenos dias.48 Рад тебя видеть. Я заметил, что у дома нет машины, но думаю, дай все равно зайду – я ведь только что приехал. А где хозяин жилища?

– Его нет.

– Чем же ты тут тогда занимаешься? Это что – ограбление со взломом?

– Я тут остался ненадолго пожить. Кстати, я получил твою открытку.

– Пожить? – переспросил он, как-то по-особенному разглядывая меня. – Как это? – Было странно, что он еще ничего не знает.

– Я болел, – ответил я и пояснил в двух словах, что произошло.

– Хммф… – отозвался Банни.

– Может, хочешь кофе?

Мы прошли через спальню на кухню.

– Похоже, ты тут вполне обжился, – бросил Банни, глядя на чемоданы и ночной столик с моими вещами. – Слушай, а у тебя только американский кофе?

– В смысле? «Фольджерс»?

– В смысле, эспрессо нет?

– А-а. Нет. К сожалению.

– Лично я – фанат эспрессо, – оповестил меня Банни. – Пил его в Италии всю дорогу. У них там на каждом шагу всякие эти кафешки, где можно сидеть целый день и просто пить кофе.

– Да, я слышал.

Он снял очки и уселся за стол.

– У тебя там нет ничего приличного поесть? – спросил он, заглядывая в холодильник, пока я доставал оттуда сливки. – А то я еще не завтракал.

Я приоткрыл холодильник пошире.

– Вон тот сыр вроде бы ничего, – сказал он.

Поскольку Банни не выказывал особого желания оторваться от стула и сделать что-нибудь самостоятельно, я отрезал хлеба и сделал ему бутерброд с сыром. Потом налил кофе и тоже сел за стол.

– Расскажи мне о Риме.

– Офигенно, – сказал Банни, впившись в бутерброд. – Вечный город. Картин и статуй – как грязи. В каждом переулке по церкви.

– Что ты успел посмотреть?

– Кучу всего. Сложно запомнить все эти названия, ты ж понимаешь. Под конец уже болтал по-итальянски так, что любой итальянец мог позавидовать.

– Скажи что-нибудь.

Банни сложил большой и указательный пальцы в кружок и, потрясая рукой, как повар в рекламе, что-то выдал по-итальянски.

– Звучит неплохо. А что это значит?

– Это значит «Официант, принесите ваши фирменные блюда», – сказал Банни и снова принялся за бутерброд.

Щелкнул замок, хлопнула дверь, и из коридора донеслись неторопливые шаги.

– Генри, ты? – проорал Банни.

Шаги на секунду замерли, после чего очень быстро направились к кухне. Подойдя к двери, Генри замер в проеме и без всякого выражения уставился на Банни.

– Я так и думал, что это ты, – сказал он.

48 Добрый день (исп.).

– Ну привет, что ли, – развалившись на стуле, проговорил Банни с набитым ртом. – Как поживаешь?

– Отлично. Как твои дела?

– Я слышал, ты привечаешь страждущих, – подмигнув мне, сказал Банни. – Совесть замучила? Решил совершить пару добрых делишек?

Генри ничего не ответил. Постороннему человеку он наверняка показался бы совершенно спокойным, но я видел, что он не на шутку взволнован. Он пододвинул стул и сел. Затем встал и подошел к плите налить себе кофе.

– Да, спасибо, я бы тоже еще выпил, если не возражаешь, – сказал Банни. – Здорово снова вернуться в старые добрые Штаты. Сочные гамбургеры прямо с гриля, все дела. Страна безграничных возможностей. «Пусть всегда развеваются звезды и полосы».

– Ты давно приехал?

– В Нью-Йорк прилетел вчера поздно вечером.

– Жаль, что меня не было дома, когда ты зашел.

– А где ты был? – с подозрением спросил Банни.

– В супермаркете.

Это было неправдой. Не знаю, чем он занимался, но точно не четырехчасовой закупкой

еды.

– Где же продукты? – спросил Банни. – Давай я помогу их занести.

– Я заказал доставку на дом.

– В «Фуд-кинге» теперь есть доставка?

– Я был в другом месте.

Чувствуя себя неловко, я поднялся и пошел в спальню.

– Нет-нет, постой, – сказал Генри, допивая кофе одним глотком и опуская чашку в

раковину. – Банни, я, к сожалению, не знал, что ты зайдешь. Нам с Ричардом через пару минут нужно уходить.

– А что такое?

– У меня назначена встреча в городе.

– С адвокатом? – ехидно предположил Банни и тут же во все горло рассмеялся над собственной шуткой.

– Нет, с окулистом. Я для этого и зашел, – обратился он ко мне. – Надеюсь, ты не против. Мне в глаза будут капать специальный препарат, и я не смогу вести машину.

Дата добавления: 2014-11-16