Признаки, обусловленные вегетативной нервной системой 4 страница

– используют в речи мало иллюстраций;

– часто выказывают признаки страха, страдания и гнева вне зависимости от того, испытывают они эти чувства на самом деле или нет;

– имеют склонность к асимметричным выражениям лица.

Поведение людей бесконечно разнообразно, и эти различия порождают не только ошибки неверия правде, но и ошибки веры лжи. Назвать говорящего правду, но постоянно путающегося и многословного человека лжецом – значит совершить ошибку неверия правде; назвать лгущего ловкого болтуна правдивым – значит впасть в ошибку веры лжи. Даже если речь последнего при обмане может оказаться несколько запутанной, он все равно способен избежать обнаружения, ибо речь его будет все-таки значительно более гладкой, чем у большинства людей.

Чтобы уменьшить вероятность ошибок, связанных с капканом Брокау, нужно стремиться выносить суждения, основываясь только на изменениях в поведении подозреваемого. Верификатор обязательно должен сравнить обычное поведение подозреваемого и его поведение после того, как подозрение в его адрес высказано открыто. Люди часто обманываются при первом знакомстве именно потому, что не имеют возможности сравнить и таким образом заметить изменения в поведении другого. Абсолютные суждения (например: он совершает так много манипуляций, значит, скрывает нечто неприятное) и вообще, как правило, оказываются неверными. Суждения же относительные (типа: он совершает больше манипуляций, чем обычно, значит, ему почему-то неудобно) представляют из себя единственную возможность уменьшить количество ошибок неверия правде, происходящих из-за индивидуальных различий в человеческом поведении. Этой практике следуют и опытные игроки в покер, помня о своеобразных «сигналах» (признаках обмана) своих, постоянных партнеров.^[112]

Если же верификатору нужно вынести суждение по первой встрече, то она должна длиться достаточно долго для того, чтобы он имел возможность понаблюдать и за обычным поведением подозреваемого. Для этого можно, например, попробовать начала сосредоточиться на спокойных темах. Правда, бывает, что такая беседа невозможна, и для подозреваемого, который возмущается или боится, все окружение уже является стрессом. В этом случае всякий верификатор должен отчетливо сознавать, что может попасть в капкан Брокау.

Первые встречи особенно уязвимы для создания неверных суждений еще и потому, что существуют различия в том, как люди на них реагируют. Некоторые стараются вести себя соответственно обстановке, помня хорошо выученные правила приличия, и потому демонстрируют совершенно нетипичное поведение. У других первая встреча вызывает тревогу, и их поведение тоже нетипично, хотя и по другим причинам. Словом, если это возможно, верификатор должен основывать свои суждения на ряде встреч, чтобы как можно более тщательно проверить все аргументы, необходимые для окончательного вывода. Порой даже кажется, что обнаружить ложь проще, когда люди не просто знакомы, но близки; увы, это не всегда так. Любовники, члены семьи, друзья или близкие приятели могут обладать предубеждениями или просто закрывать на что-то глаза, а это, безусловно, мешает точному толкованию поведенческих признаков обмана.

Капкан Брокау не так опасен при толковании четырех следующих источников утечки информации: речевых и эмблематических оговорок, эмоциональных тирад и микровыражений. Для их оценки в сравнении нет необходимости, ибо они имеют смысл сами по себе. Вспомните пример из Фрейда, когда доктор Р. описывал якобы чей-то развод: «Я знаю одну няньку, которая привлекалась в качестве соответчицы по делу о разводе. Жена подала на мужа в суд и назвала ее соответчицей, и он получил развод». Конечно же, надо было знать законы о разводе того времени, чтобы по оговорке доктора Р. понять, что мужем в этой истории был он сам (единственным основанием для развода был адюльтер, подавать на развод могла только обманутая сторона, и только обманутая сторона получала в случае развода постоянное и вполне приличное содержание). Но даже и без знания этого оговорка «он» вместо «она» понятна и значительна сама по себе: доктор хотел, чтобы развод получил муж, а не жена. Оговорки – это не паузы, которые можно привлекать в качестве признаков только тогда, когда изменяется их количество; оговорки принимаются во внимание всегда, вне зависимости от частоты повторяемости.

То же относится к микровыражениям, эмблематическим оговоркам и тирадам – через них происходит утечка информации. Вспомните пример из моего эксперимента со студентами, когда девушка показала наседавшему на нее профессору палец (эмблематическая оговорка). Это не иллюстрации, которые можно оценить только сравнивая частоту их употребления в экстремальной и обычной ситуациях. Значение выставленного пальца в Америке и так всем известно. И поскольку это эмблематическая оговорка (то есть только часть того эмблематического движения, которое демонстрируется обычно), то показанный палец можно было смело толковать как обнаружение тех чувств, которые студентка хотела скрыть. Так же обстоит дело и с микровыражениями Мэри, пациентки психиатрической клиники, скрывавшей свои планы о самоубийстве; их можно было толковать без всяких предварительных наблюдений за ее поведением. Тот факт, что грусть выражалась частично, а не в полном объеме, показывал, что Мэри пыталась скрыть ее. Но хотя информация, получаемая благодаря оговоркам, тирадам и микровыражениям и имеет смысл сама по себе, для полноты картины нужен, конечно же, и речевой контекст.

Эти четыре источника утечки информации не похожи на другие признаки обмана в одном отношении: здесь, чтобы избежать ошибок неверия правде, у верификатора нет необходимости в сравнении. Верификатору незачем и при первой встрече беспокоиться о неверном истолковании оговорок, микровыражений или тирад только потому, что его собеседник может оказаться человеком, который вообще демонстрирует их часто. Даже наоборот – верификатору, можно сказать, повезло, если подозреваемый оказался тем человеком, который склонен к оговоркам, тирадам или микровыражениям. Однако, если в этом случае и нет необходимости в предварительном знакомстве для избежания ошибок неверия правде, меры предосторожности для снижения вероятности ошибок веры лжи остаются прежними. Тем более что и отсутствие этих или любых иных признаков обмана не может быть однозначно истолковано как свидетельство того, что человек говорит правду. Ведь далеко не каждый лжец допускает оговорки, микровыражения или тирады.

Итак, мы рассмотрели пока только один источник ошибок в обнаружении лжи – результат невнимательного отношения к индивидуальным различиям в поведении подозреваемого, то есть капкан Брокау. Другим не менее серьезным источником беспокойства, ведущим к совершению ошибок неверия правде, является ошибка Отелло. Она случается тогда, когда верификатор не верит правдивому, испытывающему стресс человеку. Любая из эмоций, касающихся лжи (см. главу 2 (Глава 2 ПОЧЕМУ ЛОЖЬ ИНОГДА НЕ УДАЕТСЯ)) и приводящих к утечке информации, может испытываться и по другим причинам в те моменты, когда честного человека подозревают во лжи. Правдивые люди часто боятся, что им не поверят, и страх, испытываемый ими из-за этого, очень легко спутать с боязнью разоблачения лжеца. Иные люди так сильно чувствуют себя виноватыми совершенно по другим поводам, что это ощущение может всплыть в любой момент, особенно если их заподозрили в обмане или в совершении чего-либо незаконного. И признаки такой вины легко спутать с угрызениями совести, порой возникающими у лжеца. Кроме того, правдивые люди могут испытывать по отношению к тем, кто их обвиняет, сильное презрение или возбуждение, или даже наслаждение в предвкушении того, что все обвинения скоро окажутся ложными, – а эти эмоции легко принять за восторг надувательства. Также запросто могут испытывать как обманщики, так и честные люди, находящиеся под подозрением, и все остальные чувства, несмотря на то, что источники всех этих чувств будут совершенно различными; любой лжец и любой говорящий правду может испытывать удивление, гнев, разочарование, страдание или отвращение как по отношению к предъявленному обвинению, так и к самому верификатору.

Я назвал это ошибкой Отелло, ибо сцена из трагедии Шекспира являет собой, пожалуй, самый блестящий и самый известный ее пример. Мавр только что обвинил жену в измене с Кассио и потребовал полного признания; в противном случае пригрозил смертью за чудовищное предательство. Дездемона просит привести Кассио, чтобы тот мог засвидетельствовать ее невиновность, на что муж сообщает ей, что тот уже убит им. Тогда она понимает всю безысходность своего положения: доказать невиновность невозможно, Отелло все равно убьет ее.

Дездемона: Беда!

Он ложно оклеветан, я погибла.

Отелло: Распутница, как смеешь ты при мне

Рыдать о нем?

Дездемона: Сошли меня в изгнанье,

Но жить оставь!

Отелло: Обманщица, умри!5

Отелло считает, что страх и страдание Дездемоны являются реакцией на известие о смерти любовника, и это только подтверждает его уверенность. Отелло не понимает того, что, будучи невиновной, жена тоже может выказывать эти же самые эмоции: страдание и отчаяние, из-за одного лишь его неверия, из-за невозможности оправдаться и быть испуганной перед неминуемой смертью. Дездемона может плакать о своей жизни, о своем горе, о том, что Отелло больше не верит ей, а не о потерянном любовнике.

Ошибка Отелло является отличным примером и того, как предвзятые мнения могут создавать у верификатора предубежденные суждения. Отелло убежден в неверности жены еще до того, как приходит в спальню, и потому игнорирует любые иные объяснения ее поведения, не считает, что они могут доказывать и совершенно обратное. Он ищет только подтверждения своих подозрений, даже и не пытаясь на самом деле проверить, действительно ли Дездемона виновна. Отелло конечно же являет собой крайний пример, однако предвзятые мнения очень часто приводят к неправильным выводам, вынуждая верификатора пренебрегать соображениями, возможностями или фактами, не соответствующими его уже сложившейся точке зрения. Отелло мучается из-за лжи любимой жены, но это отнюдь не заставляет его пойти в другом направлении и попытаться оправдать ее. Он толкует поведение Дездемоны только в отношении подтверждения подозрений, как бы ни были они на самом деле болезненны.

Такие предвзятые мнения, искажающие суждения и ведущие к совершению ошибок неверия правде, могут происходить по многим причинам. Убежденность Отелло в неверности жены была работой Яго, его смертельного врага, стремящейся ради собственной выгоды к падению мавра и потому создающего и питающего самые черные его мысли. Но ведь Яго мог бы и не преуспеть в своих намерениям, если бы Отелло не был столь ревнив. А ревнивым людям иногда не требуется даже Яго – их ревность загорается сама по себе и толкает на любые действия, только бы подтвердить самые худшие опасения и уличить в обмане весь мир. Из недоверчивых людей получаются ужасные верификаторы, поголовно подверженные ошибкам неверия правде. Легковерные же люди, как правило, впадают в противоположную крайность и постоянно совершают ошибки веры лжи, порой даже не подозревая, что их обманывают.

Но когда ставки высоки, когда ложь подозреваемого может стоить очень дорого, тогда к неверным выводам часто приходят даже и далеко не ревнивые люди. Когда верификатор рассержен или боится унижения, которое ждет его в случае, если оправдаются самые худшие его подозрения, он может игнорировать все, что могло бы разуверить его, и стремится как раз к тому, что только увеличит его страдания. Он скорее согласится принять унижение сейчас, чем впоследствии, когда вдруг обнаружится, что он все-таки был не прав. Лучше пострадать сейчас, чем продлить пытку неведения. Беспочвенно ревнующий муж гораздо сильнее боится поверить лжи, чем не поверить правде. Но выбор здесь делается не рационально; верификатор сам становится жертвой того, что я называю вспышкой ослепления. Эмоции выходят из-под контроля и требуют все новой и новой пищи; не слабея со временем, как это происходит в обычных случаях, а, наоборот, усиливаясь. В ход идет все, что питает эти ужасные чувства и увеличивает их разрушительную силу. Находящегося в таком эмоциональном аду человека трудно чем-либо переубедить – он сам уже не желает ничего другого и всеми своими действиями лишь усиливает свои переживания, каковы бы они ни были, превращая страх в ужас, гнев в ярость, неприязнь в отвращение, а страдание – в горе. Эта вспышка поглощает все, что попадается на ее пути: предметы, мысли, любимых и самое себя, – и никто обычно толком не знает, из-за чего она возникла и когда закончится. Известно только то, что существуют люди, подверженные таким вспышкам ослепления в большей степени, чем другие. И такие люди, безусловно, являются чудовищными судьями, во всем видящими только то, что приносит лишь все большие и большие страдания.

Но в целом совершение ошибок неверия правде (то есть вера в несуществующий обман) происходит не из-за вспышек ослепления, ревности или какого-нибудь Яго. В большинстве случаев люди склонны подозревать обман потому, что обман является наиболее впечатляющим и удобным объяснением загадочного и ставящего в тупик мира. Вот что пишет человек, 28 лет проработавший в ЦРУ: «Люди вообще предпочитают все объяснять обманом, поскольку такое объяснение вполне рационально. Когда другие объяснения недоступны (причем часто лишь из-за того, что мы просто чего-то не знаем или сами уже нагородили кучу ошибок), обман представляется самым удобным и простым из них. Удобным потому, что офицеры разведки вообще очень уязвимы в вопросах правды и лжи и обнаружение обмана часто принимают за показатель тщательного логического анализа… Простым же потому, что на практике почти любой факт можно истолковать как свидетельство обмана. Ведь все мы прекрасно знаем, что, если уж кто-то заподозрил обман, разуверить его в этом практически невозможно».^[113]

И эти наблюдения верны не только по отношению к работе полиции или разведки. Стоит только кому-либо посчитать, что его ребенок, отец, друг или партнер вышел из доверия, ошибки неверия правде становятся практически неизбежными; обман подозревается везде и всюду, ибо человек пытается объяснить необъяснимое. Потому что, раз возникнув, предвзятое мнение начинает методично отсекать всю информацию, которая могла бы опровергнуть его.

Верификатор должен стремиться ясно отдавать себе отчет в возможности собственного предвзятого отношения к подозреваемому. И не важно, каким именно образом эти предвзятые мнения появляются: благодаря характеру человека, вспышке ослепления, усталости, потребности избавиться от неуверенности, прошлому опыту, сведениям и соображениям других; если они осознаны и поняты, у верификатора еще есть шанс победить их и избавиться от одностороннего толкования фактов. В крайнем случае верификатор способен хотя бы понять, что является жертвой своих же предубеждений, и не выносить поспешных суждений о подозреваемом.

Верификатор никогда не должен забывать о возможности того, что эмоция является не признаком обмана, а лишь реакцией на подозрение в нем. Верификатор должен обосновать, какие эмоции скорей всего будет испытывать подозреваемый не только тогда, когда лжет, но, что более важно, когда говорит правду. При этом не следует забывать и того, что далеко не всякий лжец обязательно будет испытывать во время обмана какие-либо чувства, как и правдивый не всегда будет эмоционально возбужден из-за незаслуженного обвинения. В главе 2 (Глава 2 ПОЧЕМУ ЛОЖЬ ИНОГДА НЕ УДАЕТСЯ) мы рассмотрели, как установить, что именно испытывает подозреваемый: боязнь разоблачения, угрызения совести или восторг надувательства. Теперь давайте рассмотрим, как верификатор может определить эмоции, которые испытывает человек правдивый.

Здесь сразу же следует сказать, что верификатор может оценить эти чувства только на основе знания личности самого подозреваемого. В начале этой главы я говорил о том, насколько важно для снижения числа ошибок, основанных на первом впечатлении, предварительное знакомство и знание того, как может меняться поведение человека в зависимости от обстоятельств. Теперь нам требуется совершенно другой род знания. Верификатору нужно знать эмоциональные характеристики подозреваемого для того, чтобы не считать признаками обмана проявления подлинных эмоций подозреваемого. Далеко не все, когда их вдруг заподозрят во лжи или противоправных действиях, склонны испытывать страх, вину, гнев и так далее. Это во многом зависит от личности подозреваемого.

Человек, уверенный в собственной непогрешимости, будучи обвиненным во лжи, может возмутиться, но не испытает при этом ни страха, ни вины. Пугливый, неуверенный в себе и привыкший к неудачам, может испугаться, но не почувствует ни вины, ни возмущения. А о тех, кто ощущает себя и так постоянно виновным во всем, мы уже говорили немного выше; такие люди редко испытывают страх, гнев, удивление, страдание или возбуждение. Словом, верификатор не должен считать эмоции верным признаком обмана, даже если подозреваемый демонстрирует именно те эмоции, которые обычно выказывает лжец. Разные люди одни и те же вещи переживают по-разному.

Во многом зависит это и от того, в каких отношениях подозреваемый находится с верификатором. Отец из «Мальчика Уинслоу» знал, что Ронни считает его справедливым. Он никогда незаслуженно не обвинял его и не наказывал. И благодаря таким отношениям отцу не нужно было сомневаться относительно признаков страха. У мальчика не было причин бояться, что ему не поверят; единственное, чего он мог бояться, это разоблачения. У людей, которых часто незаслуженно обвиняют, которым постоянно не верят, когда они говорят правду, устанавливаются с другими очень двусмысленные отношения, в результате чего и признаки страха становятся двусмысленными. Жена, которую постоянно обвиняют в изменах и подвергают за это словесному или физическому оскорблению, будет бояться вне зависимости от того, говорит она правду или нет. Ее муж, помимо всего прочего, утратил возможность верного использования признаков страха. Верификатор также не должен считать эмоцию верным признаком обмана, если его отношения с подозреваемым могут заставить последнего выказывать ее, даже говоря правду.

При первой встрече, несмотря на отсутствие прошлого опыта, человека тоже можно заподозрить во лжи. Например, один приятель может подумать, что другой скрывает факт своей женитьбы, или ищущий работу может посчитать, что работодатель обманывает его, уверяя, что для принятия решения ему нужно побеседовать еще с несколькими кандидатами; преступник может подозревать следователя в том, что тот намерен вынудить сознаться его сообщника и тем самым повернуть доказательства против него самого. Покупатель может заподозрить агента по недвижимости в том, что тот пытается завысить цену, когда говорит, что хозяин даже не будет рассматривать предложение с такой низкой ценой. Без предварительного общения с подозреваемым верификатор всегда будет лишен основы и потому полон сомнений, ибо ни информация о личности подозреваемого, ни информация о его манере поведения не помогут верификатору точно квалифицировать характер проявляемых в данный момент эмоций. Обеспечить надежную основу для оценки этих эмоций может только знание того, что подозреваемый ожидает от верификатора.

Однако подобные ожидания четко сформулированы далеко не у каждого подозреваемого; и далеко не каждый, у кого они есть, их проявит. Предположим, что подозревают человека, имеющего доступ к секретной информации. Подозревают, поскольку его видели вместе с теми, кого считают советскими агентами. У него никогда не было никаких контактов с агентами ФБР – и потому нет и никаких ожиданий в их отношении. Если он верит, что ФБР никогда не совершает ошибок и всегда поступает честно, то нет оснований сомневаться в признаках страха и можно смело интерпретировать их как боязнь разоблачения. Но если он считает, что ФБР – заведение весьма идиотское, созданное лишь для фабрикования гнусных улик, тогда в признаках страха стоит все-таки очень и очень усомниться. Человек может просто-напросто очень бояться того, что ему не поверят. Верификатор не должен считать эмоцию верным признаком обмана, если ожидания могут вынудить подозреваемого демонстрировать ее, даже говоря правду.

До сих пор я говорил только об ошибках, возникающих благодаря чувствам людей, незаслуженно обвиненных во лжи. Но бывает и так, что их эмоциональные реакции, наоборот, проясняют ситуацию, помогая отличить их от лжецов. Путаница начинается тогда, когда и говорящий правду, и обманщик могут эмоционально одинаково реагировать на подозрение; ясность же – когда их реакции наверняка должны быть различными, и правдивый, оказавшись под подозрением, будет испытывать одни чувства, лжец – совершенно другие.

Например, «Мальчик Уинслоу». Его отец располагал обширной информацией (он знал характер своего сына и имел большой опыт общения с ним), что давало ему возможность очень точно оценить, как именно должен чувствовать себя его сын, говоря правду, и как – обманывая. Он знал, что Ронни не психопат и не прирожденный лжец, не страдает от чувства неизбывной вины и разделяет отцовские ценности. А значит, в случае лжи должен страдать от сильных угрызений совести. Напомню, ложь заключалась бы в отрицании кражи. Отец знал и то, что его сын в случае совершения преступления испытывал бы колоссальное чувство вины вне зависимости от того, лгал бы он при этом или нет. Итак, если Ронни на самом деле совершил кражу и утаил это, его могли выдать два очень сильных чувства: вина за свою ложь и вина за преступление. А если бы Ронни, отрицая кражу, говорил правду, то никакой вины не испытывал бы.

Кроме того, отец знал, что сын ему полностью доверяет; их прошлые отношения не давали Ронни повода усомниться в искренности отца. Таким образом, Ронни мог не бояться, что ему не поверят. Чтобы усилить боязнь разоблачения, отец, как настоящий оператор детектора лжи, постарался убедить сына в силе собственных возможностей: «…если ты мне солжешь, я все равно узнаю это, потому что ложь между мной и тобой невозможна. Я узнаю правду, Ронни. Подумай об этом, прежде чем решишься отвечать». И Ронни, основываясь, вероятно, на прошлом своем опыте, поверил в сказанное отцом, в результате чего мог очень бояться оказаться пойманным на лжи. И, наконец, отец предложил ему в случае признания прощение:

«Я не буду сердиться на тебя, Ронни, в том случае, если ты скажешь мне правду». Этим утверждением отец поднял ставку очень высоко; если бы Ронни солгал, он стал бы объектом отцовского гнева и к тому же был бы сильно пристыжен, если бы действительно украл и запирался в этом. Отец мог бы сказать еще и о том, что прекрасно понимает, как легко поддаться подобному соблазну, и объяснить, что главное – не скрывать сделанное, а честно во всем признаться.

Предположив, какие эмоции должен испытывать Ронни в случае лжи (страх и вину) и имея большой предшествующий опыт общения с мальчиком, позволяющий увидеть всякое несоответствие обычному поведению сына, отцу все же следовало сделать еще один шаг, дабы уменьшить возможность ошибки в толковании поведения своего сына. Надо было добиться полной уверенности в том, что, говоря правду, Ронни не будет испытывать ни одной из тех эмоций, которые походят на страх или вину. Ведь мальчик мог рассердиться на учителя за ложное обвинение в краже, и тогда следовало бы усомниться в признаках страха, возникающих при упоминании о школе; к тому же мальчик мог чувствовать настоящее горе из-за того, что попал в такую переделку, и эта горечь могла отразиться на всем его поведении. И тогда отец мог, приняв эти проявления за чувства страха или вины, истолковать эти признаки как свидетельства лжи, хотя гнев и горе могли одинаково проявляться и в том случае, если бы Ронни говорил правду.

Но даже когда обстоятельства очерчены столь четко (известно, какие эмоции должен выказывать подозреваемый в случае обмана и в случае правды), истолкование поведенческих признаков обмана может таить в себе немало опасностей. В поведении, как правило, проявляется не одна, а много эмоций, и если одна из них указывает на то, что подозреваемый лжет, а другая – что говорит правду, в них надо усомниться. Табл. 1 и 2 (Таблица 1 «Соответствие типов умалчиваемой информации поведенческим проявлениям (классификация по поведенческим проявлениям)» и Таблица 2 «Соответствие типов умалчиваемой информации поведенческим проявлениям (классификация по типам информации)») приложения предлагают ключ, позволяющий определять, какие именно эмоции стоят за различными поведенческими признаками.

Предположим, отец заметил, что Ронни покрывается испариной и судорожно сглатывает слюну. Эти признаки ничего ему не дали бы, поскольку они одинаково свидетельствуют как о положительных, так и об отрицательных эмоциях. В случае лжи они свидетельствовали бы о чувствах вины или страха, а в случае правды – гневе или горе. Если бы мальчик демонстрировал много манипуляций, в них тоже казалось бы мало проку, поскольку количество манипуляций возрастает при любой эмоции. Но даже признаки исключительно отрицательных эмоций, например понижение голоса, тоже надо было поставить под сомнение. Тон мог понизиться из-за чувства вины, и это являлось бы признаком обмана; но это же самое могло случиться и из-за печали или страдания – а Ронни мог очень страдать вне зависимости от того, лгал он или говорил правду. Признаком обмана можно считать только то поведение, которое выказывает страх или вину, а не гнев, печаль или страдание. Поведение же, выдающее гнев или страдание, а не страх или вину, должно истолковываться как признак честности. Изучение табл.1 и 2 (Таблица 1 «Соответствие типов умалчиваемой информации поведенческим проявлениям (классификация по поведенческим проявлениям)» и Таблица 2 «Соответствие типов умалчиваемой информации поведенческим проявлениям (классификация по типам информации)») показывает, что вне зависимости от того, лгал Ронни или нет, он мог выказывать следующие признаки обмана: речевые и эмблематические оговорки, микровыражения и движения верных лицевых мышц. Только это дает информацию, на основе которой можно с достаточной точностью отличить страх или вину от гнева или страдания. И если бы Ронни заставили пройти испытание на детекторе, вряд ли из этого что-нибудь получилось. Детектор только отмечает степень возбуждения и не раскрывает характера эмоций. Ронни, как виновный, так и невиновный, все равно был бы эмоционально возбужден. Изучив работу детектора, я установил, что его точность едва ли превышает результат случайного угадывания, хотя ошибки неверия правде присутствовали лишь в небольшом количестве исследований. Но все это мы обсудим в следующей главе.

Оценить, какие эмоции будет испытывать говорящий правду и как они будут отличаться от эмоций лгущего, весьма непросто, что я и попытался показать на примере «Мальчика Уинслоу». Это требует наличия хорошей информации о подозреваемом, которой, как правило, на практике не хватает. Но даже при наличии исчерпывающей информации уличить лжеца удается далеко не всегда. Может оказаться, что и обманывая, и говоря правду подозреваемый испытывает одну и ту же эмоцию, как это было в примере с Дездемоной. Но даже когда предполагаются разные эмоции, оценке может помешать двусмысленность поведенческих признаков. К тому же никто никогда не будет выражать эмоции настолько отчетливо, что по ним сразу же можно будет отличить лгущего человека от правдивого. Во всех приведенных мной примерах явно не хватало знания, необходимого для оценки эмоций подозреваемого; одна и та же эмоция испытывалась и в случае обмана, и при отсутствии такового; или же эмоции были разными, зато поведенческие признаки двусмысленными, и верификатор не мог их использовать.^[114]

И только полное понимание всех этих трудностей может помочь верификатору избегать ошибок неверия правде и видеть свою уязвимость для ошибок веры лжи. Разумеется, иногда даже простой анализ того, какие эмоции будет испытывать лжец, а какие человек, говорящий правду, может помочь вычислить лжеца. В примере с «Мальчиком Уинслоу» такой анализ выделил признаки, однозначно являющиеся признаками честности (или обмана), чем упростил задачу и помог идти в нужном направлении.

Все эти возможные ошибки и меры предосторожности касались пока лишь тех ситуаций, когда обвинение уже предъявлено подозреваемому. В жизни же бывает и так, что говорящие правду люди и не подозревают о том, насколько тщательно изучается каждое их слово, каждый жест и каждое выражение лица. А бывает и наоборот: правдивым людям кажется, что их подозревают, тогда как на самом деле ничего подобного нет. Лжецы тоже не всегда знают, подозревает жертва об их обмане или нет. Порой самое утонченное извинение, призванное предотвратить всякую возможность подозрения, может вызвать совершенно обратный эффект. Жертвы, заподозрившие обман, сами могут начать лгать, скрывая это подозрение и усыпляя собеседника ложными реакциями. Или бдительность обманщика усыпляют по другим причинам. Например, в контрразведке, когда шпион уже раскрыт, разоблачение всячески скрывается для того, чтобы иметь возможность дезинформации противника. А кто-то скрывает разоблачение лишь для того, чтобы насладиться переменой ролей и посмотреть, как обманщик продолжает плести свою паутину и не подозревая о том, что уже сам стал жертвой.

Ситуация, когда человек не знает о том, что его подозревают, имеет для верификатора как выгодные, так и невыгодные стороны. Не зная о подозрении, лжец может не скрывать своих трюков, не извиняться, не репетировать линию поведения, не предугадывать вопросов – словом, не принимать никаких мер предосторожности. По прошествии времени, когда жертва будет, по его мнению, полностью запутана во лжи, он может даже расслабиться настолько, что одна только самонадеянность выдаст его с головой. Впрочем, это несколько омрачается тем, что лжец, самонадеянный до беспечности, скорее всего, не будет испытывать боязни разоблачения, так что ошибки беспечности верификатор покупает ценой ошибок, сделанных из-за боязни разоблачения. Но верификатор теряет в этом случае не только поведенческие признаки обмана, происходящие из-за боязни, – пропадает дезорганизующий эффект страха, который мог бы спутать первоначальные планы обманщика. И возможно, самой тяжелой потерей для верификатора является в этом случае та буря эмоций, которая порой возникает от боязни попасться, а без нее вряд ли и вообще возможно спровоцировать лжеца на признание.

Дата добавления: 2014-11-16