Психологический смысл кризиса науки

С.М.Морозов Экзистенциальный вектор деятельности. Т.1. М., 2013, с.35-53.

Кризис науки — это кризис людей, который охватил их, когда они утратили подлинность

безусловного желания знать.

К. Ясперс «Власть массы»

По Т. Куну, изменение научной парадигмы начинается с появления «головоломки», которую никак не может решить научное сообщество [Кун, 1975]. Вслед за этим возникает большое количество теоретических вариантов, а исследования все больше проводятся в соответствии с теми методологическими принципами, которые конкурировали с основной теорией предшествующего периода. В науке возникают гипотезы, предвосхищающие решение проблем. Некоторое время они игнорируются научным сообществом. Но постепенно наука начинает осознавать наличие аномалии, которая не может быть преодолена в рамках существующей парадигмы. Это и служит индикатором кризисного состояния, которое обычно преодолевается одним из трех способов: 1) предыдущая научная парадигма находит в себе возможности преодолеть возникшую аномалию, 2) решение проблем откладывается «на потом», 3) зарождается новая научная парадигма и начинается долгая (как говорит Кун, «некумулятивная», не связанная с прямолинейным расширением предыдущей парадигмы) борьба за ее внедрение. Сам период переосмысления научных основ, происходящих в ходе кризиса науки, является, скорее, прерогативой психологов, чем историков, замечает Кун. Когда же кризис осознается научным сообществом, оно, не испытывая особой любви к философствованию, обращается, тем не менее, к философскому осмыслению возникших противоречий.

«Головоломки», с которыми столкнулись психологи, превратили психологическую науку в развалины Трои, с которыми образно сравнивал психологию конца XIX века Н. Н. Ланге. Правда, А. Г. Асмолов считает, что сегодняшняя ситуация иная [Асмолов, 1999]. В психологии двадцатого века народились свои города, свои психологические страны, свои материки. Однако и современная психология находится в ситуации, передаваемой формулой: «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что».

Надо сказать, превращение психологии из науки о душе в науку без души само по себе представляется довольно серьезным революционным преобразованием, и остается лишь удивляться отсутствию интереса у историков, методологов и психоаналитиков к этому периоду развития психологической науки. Но, так или иначе, можно сказать, основная аномалия, с которой столкнулась психология XIX века, — это ее расщепленность на понимающую (гуманитарную) и объяснительную (естественно-научную) ветви. Психологи оказались на перепутье, и большинство отдало предпочтение революционной дороге естествознания. Их-то и стали называть психологами, а совокупность процедур, посредством которых они проводили свои исследования, получила статус (выражаясь языком Т. Куна) «нормальной» науки. Главной задачей психологов прошлого столетия стало преодоление этого расщепления — как правило, путем редукции психологии к одному из названных направлений. Вместе с тем некумулятивный характер развития науки привел к тому, что хотя две названные формы психологии возникли практически одновременно, понимающая психология стала тем антитезисом, из которого сегодня появляются ростки новой парадигмы. Сегодня можно определенно утверждать, что психология не смогла справиться с возникшей аномалией, настало время принять неизбежность перехода психологической науки в новое состояние, и в этом смысле можно говорить о пребывании психологии в кризисном состоянии.

Однако если мы попробуем разобраться, что такое психологический кризис, то обнаружим, что даже сам этот термин не имеет в психологии однозначной трактовки. Впрочем, еще Л. С. Выготский одним из явных показателей кризиса в психологии называл «нетерминологичность» психологии: отсутствие у нее своего устоявшегося словаря. Пожалуй, нет такого психолога, который не пытался бы предложить свою интерпретацию причин психологического кризиса или хотя бы упомянуть о его наличии на страницах своих текстов. Психологи продолжают поиски причин кризиса, находя их во внеположности мира человеку [Зинченко, 1984], в отсутствии адекватного метода психологии [Пузырей, 2005], — в частности, в применении метода интроспекции [Гиппенрейтер, 1998], — в отсутствии адекватного понимания предмета психологии [Мазилов, 2003; 2006] и т. д. и т. п. Более того, существует точка зрения, в соответствии с которой психология пережила несколько кризисных периодов [Величковский, 2006]. Логическую точку пытался поставить Ф. Е. Василюк, предложивший считать состояние современной психологии «схизисом» [Василюк, 2003а]. Однако это предложение не помешало психологическому сообществу снова и снова возвращаться к любимой теме, получившей новый импульс: теперь можно по отдельности обсуждать кризис в академической и прикладной психологии. Кризис продолжается, и призывы перейти к «плюрализму методологий» [Корнилова и Смирнов, 2006; Юревич, 2003] не помогают преодолеть его.

Обобщая многочисленные точки зрения, можно сказать, что основные признаки кризиса обычно сводятся к проблемам предмета и метода. Однако если мы попробуем обратить более пристальное внимание на источники и причины кризисного состояния психологической науки, то выводы окажутся не столь однозначными.

В своей статье 1931 года К. Левин высказал мнение, в соответствии с которым причины кризиса в психологии заключаются в недостаточно быстром переходе психологии на рельсы естествознания. Эту проблему он обозначил как конфликт между аристотелевским и галилеевским способами мышления в психологии. С точки зрения Левина, психология находится под влиянием подхода к изучению окружающей нас реальности, который был характерен для аристотелизма. Это подход, в котором превалирует «историко-географический принцип», то есть изучение явлений в их привязке к временным и пространственным характеристикам. Отсюда — следствие, характерное для аристотелевского способа мышления: главным фактором здесь является частота встречаемости того или иного явления, а значит, единичное событие просто отбрасывается, рассматриваясь как артефакт, не заслуживающий научного анализа.

Наоборот, для естествознания со времен Галилея характерным является стремление выйти за пределы непосредственного окружения изучаемого события. «Галилеевские понятия, — пишет К. Левин, — разделили неразделимые до этого вопросы исторического течения событий, с одной стороны, и законы событий — с другой. При систематизации проблем они отказались от прямых ссылок на историко-географические данные» [Левин, 2002, с. 93]. Факт естествознания — это такое явление, которое не может быть понято с точки зрения его рассмотрения здесь и сейчас. Подходить к явлению с позиций галилеевского способа мышления, говорит Левин, значит пытаться найти то общее, что определяет и падение камня, и полет птицы. А для этого надо отвлечься от конкретной ситуации, в которой происходит данное явление[1].

Но отвлечься от ситуации по-галилеевски вовсе не означает забыть о ней. Не сам по себе контекст важен при оценке той или иной научной стратегии. Важно понимание того, что при проведении психологического исследования необходимо отвлечься от того контекста, который дан нам непосредственно в форме здесь и сейчас наблюдаемых явлений. Это контекст, который К. Левин называет «фенотипическим». Однако вместе с таким контекстным окружением исследуемый объект обязательно включает в себя влияние таких характеристик, которые здесь и теперь не наблюдаемы, но обязательно влияют на особенности функционирования наблюдаемого предмета. Это — каузально-динамические характеристики предмета исследования. Для аристотелевского подхода характерно полное невнимание к такому контексту. Здесь только подсчитываются и статистически усредняются явления, составляющие фенотипическую сторону предмета. Для современного же естествознания, считает Левин, характерно отношение к факту как к совокупности условий, в которых существует исследуемое явление. Именно то, что современная физика помнит о существующих законах движения тел, позволяет ей подходить к наблюдаемым явлениям как к целостным ситуациям, которые дают наблюдателю не само явление, а явление в «каузально-динамическом» контексте окружающих его предметов и явлений. И именно такое отношение к факту позволяет современному физику осуществлять поиск таких методов, которые позволяют отвлечься от всех фенотипических составляющих, выделить само изучаемое явление и, благодаря такому абстрагированию, установить (и математически описать) общий закон, определяющий тот или иной класс явлений. С этой точки зрения наилучшим методом, по мнению Левина, является эксперимент.

Однако, говоря о смене парадигм, К. Левин оставил за пределами своего рассмотрения наиважнейший фактор, определявший развитие естествознания в XIX веке. Этот фактор — философия позитивизма, в соответствии с которой предметом научного познания являются чувственно воспринимаемые объекты. Основным догматом естествознания стало не просто абстрагирование того или иного параметра, характерного для изучаемой закономерности, но и попытка конкретизации этого параметра путем своеобразного агглютинирования этого параметра с чувственно воспринимаемыми характеристиками изучаемого предмета. Действительно, сколько бы мы ни говорили о неких законах, в соответствии с которыми функционирует окружающий нас мир, мы всегда соотносим эти предметы с конкретными, чувственно воспринимаемыми предметами, этот мир составляющими. Так, закон всемирного тяготения это для нас не просто некоторая абстрактная закономерность, но именно такая закономерность, которой подчиняются конкретные, чувственно воспринимаемые предметы: и небесные тела, и окружающие нас организмы, и мы сами.

Позволим себе в подтверждение сказанного привести довольно длинную цитату из книги П. Фейерабенда: «Ошибочность убеждения, будто точка зрения Коперника обладала какими-то преимуществами по сравнению со своими соперницами и будто эти преимущества были замечены уже в то время, становится совершенно очевидной, когда читаешь следующие отрывки из "Диалога о двух главнейших системах мира" Галилея. В этом "Диалоге" Сальвиати, выступающий как коперниканец, отвечает Сагредо, выразившему удивление малым числом сторонников Коперника. "…Вас удивляет, — говорит он, — что у пифагорейского учения [о движении Земли] так мало последователей, я же изумляюсь тому, что находятся люди, которые усваивают это учение и следуют ему, и я не могу достаточно надивиться возвышенности мысли тех, которые его приняли и почли за истину; живостью своего ума они произвели такое насилие над собственными чувствами, что смогли предпочесть то, что было продиктовано им разумом, явно противоречившим показаниям чувственного опыта. Мы уже видели, что доводы против суточного обращения Земли, разобранные нами раньше, по-видимому, чрезвычайно внушительны, и то обстоятельство, что ученики Птолемея и Аристотеля и все их последователи считают их чрезвычайно доказательными, является уже величайшим аргументом в пользу их значимости; но чувственный опыт, который явно противоречит годовому движению, с такой видимой убедительностью выступает против этого учения, что, повторяю, я не могу найти пределов моему изумлению тому, как мог разум Аристарха и Коперника произвести такое насилие над их чувствами, чтобы вопреки последним восторжествовать и убедить"» [Фейерабенд, 2009, с. 75].

Такая конкретизация абстракций не могла не сказаться на особенностях психологического экспериментирования. Действительно, существует стойкое заблуждение, бытующее не только в обыденном сознании, но и в научном сообществе, будто эксперимент — это способ конкретизации той или иной абстракции. Например, если психолог хочет изучать психику, то ему необходимо посредством операционализации конкретизировать предмет исследования, «очистив» соответствующую переменную и измеряя ее состояния после проведения ряда контролируемых воздействий. Таким образом, считается, что некий абстрактный предмет преобразовался в нечто конкретное и поэтому достоверное. Более того, многие психологи, главным образом работающие в сфере прикладной и экспериментальной психологии, позиционировали эксперимент в качестве критерия истинности психологической теории, подвергая свою науку серьезной опасности утраты ею всяких ориентиров проверки своей адекватности. Это относится как к прикладной психологии, так и к экспериментальной проверке теоретико-психологических конструкций.

Не вдаваясь теперь в подробности соотношения абстрактности экспериментальных данных и конкретности предмета психологического исследования, мы лишь подчеркнем, что нет ничего более абстрактного, чем эксперимент. Говоря словами Ф. Е. Василюка, «если бы дано было им просить невозможного, Павлов попросил бы очищенный от тела, но (!) нормально функционирующий мозг, Скиннер попросил бы очищенную от предметных сил среду, в которой, тем не менее (!), животное могло бы осуществлять движения» [Василюк, 2003, с. 139]. Безапелляционно перенесенный из естествознания в психологию эксперимент там был задуман именно как способ абстрагирования от конкретных влияний жизни.

С другой стороны, экспериментальное абстрагирование представляло собой неизбежное выделение в изучаемом предмете того или иного свойства, аспекта, атрибута. Так, и лист, сорвавшийся с дерева, и камешек, обладающие одинаковой массой и сброшенные с высоты, упали бы на землю одновременно, если бы не тот самый контекст, о котором говорит К. Левин. Но именно невозможность исключения каузально-динамического контекста делает понятие «масса» идеализацией. Это понятие, обозначающее свойство, невозможное для чувственно наблюдаемых предметов. Причем удивительно не то, что в естествознании стало возможным появление невозможных явлений — явлений, странных с точки зрения здравого смысла, опирающегося на чувственное восприятие. Удивительно другое: понятия, эти свойства обозначающие, некоторое время были вполне жизне- и работоспособными.

Таким образом, использование эксперимента поставило естествознание перед необходимостью расчленения предмета исследования и описания его с помощью чувственных характеристик. Для такого описания, разумеется, необходимо применение определенного познавательного аппарата. Со времен Галилея таким аппаратом стал освобожденный от страстей разум. Этот аппарат, располагавшийся, по замыслу естествоиспытателей, вне вещи, создавал обобщения, которые становились все более и более сложными («глубокими»). В конечном итоге должна была получиться рационализированная «вещь-в-себе», то есть абсолютная вещь как полное описание ее свойств и качеств.

Гипертрофированное внедрение эксперимента, принятого чуть ли не за единственный способ исследования предмета, оказало на психологию разрушительное воздействие. Хронологически призывы преодолеть кризис в психологии совпали с первыми попытками осмыслить итоги проникновения в психологию экспериментальных методик[2]. На наш взгляд, здесь нельзя говорить о простом совпадении. Эксперимент возник в естественных науках как способ изучения «внешних» объектов и явлений посредством их физического или теоретического расчленения. Обе названные характеристики эксперимента: изучение «внешнего», то есть чувственно воспринимаемого, предмета и его расчленение, выделение в нем отдельных частей — вступили в противоречие с основными психологическими постулатами.

Естественно-научная парадигма, направленная на исследование объективированных форм духа, полностью победила в психологии к концу XIX века. Так, учредителями московского Психологического общества, созданного в 1884 году, стали три филолога, четыре биолога, два врача, два правоведа, математик, социолог и экономист. Среди учредителей — всего лишь один, действительно имеющий отношение к духовной деятельности человека. Это М. М. Троицкий (см.: [Ждан, 2003, с. 478]). И дело здесь не в том, кто по специальности учредители Общества. Главное в том, что поиск философско-методологической основы психических явлений шел где угодно — в социуме, в организме, в языке — только не в духе. Изучались проявления предмета, а не сам предмет. И не просто проявления, а лишь те проявления, которые можно было чувственно воспринять и рационально интерпретировать. Психологическая же реальность чувственности и рационализированию упорно не подчинялась.

Многообразные психологические школы пытались сформулировать свой подход путем создания все новых и новых определений предмета психологии. Таковым называлась и душа, и психика, и сознание, и поведение, и деятельность (а также ее ориентировочная основа [Гальперин, 1976; 2005]), и образ, и личность и т. д. и т. п. Но в основе всего этого многообразия лежал один-единственный постулат: предмет психологии должен найти проявление в своей чувственной данности. Отсюда и попытки найти физические корреляты сознания гештальтистами, и отказ от сознания в бихевиоризме, и стремление увидеть психику в предметном действии некоторыми представителями деятельностного подхода. Даже ассоциативный эксперимент в психоанализе, даже попытки интроспекционизма внести в психологию естественно-научную экспериментатику — все это отголоски общей направленности исследователей на поиски чувственно данных проявлений предмета психологии. Бихевиористы, гештальтпсихологи, даже интроспекционисты — все они стремились создать свою психологию по образцу естествознания. Научная психология стала восприниматься как ветвь познания, попытавшаяся перенести в арсенал своих методов способы получения знаний, характерные для естественных наук.

Сегодня приоритет естественно-научной парадигмы не кажется столь безоговорочным. Более того, именно безоговорочность признания этого приоритета и представляется нам существенным фактором, вызвавшим так называемый кризис психологической науки. При этом вызывает удивление один очевидный факт, который почему-то не привлекает внимания психологического сообщества: кризис психологии хронологически совпадает с кризисом естествознания в целом. На это обратил внимание еще С. Л. Рубинштейн, называвший кризис психологии по существу методологическим, философским кризисом, который распространился на целый ряд наук — вплоть до основ математики [Рубинштейн, 2000]. Однако эта оценка не вызвала интерес психологического сообщества. Если этот факт все же принять во внимание, то неизбежно возникает предположение: кризис психологии нельзя рассматривать в отрыве от состояния дел в других науках. Так называемые кризисные явления обсуждаются не только в психологии. Не менее остро они заявляют о себе и в естествознании.

В течение столетий естествознание воспринимало свой предмет как нечто объективно существующее. Этот предмет располагался перед взором исследователя, который, словно живописец, писал портрет научной картины мира, перенося на свое полотно открывающуюся перед ним природу. Но в конце XIX — начале XX века исследователи природы пришли к выводу о том, что материя «исчезает» — атом оказался не минимальной частицей, составляющей основу материального мира, а макромиром, состоящим из неисчислимого множества микроэлементов. Вслед за тем оказалось, что на состояние наблюдаемых физиками микрочастиц оказывает влияние позиция наблюдателя-экспериментатора. Современное естествознание упорно продвигается в направлении признания роли «человеческого фактора» в исследованиях чувственной реальности. Взоры естествоиспытателей обращаются к восточным учениям. Как пишет автор книги «Дао физики» Ф. Капра [Капра, 2004], чем глубже мы проникаем в субмикромир, тем больше мы убеждаемся в том, что современный физик, как и восточный мистик, должен рассматривать мир как систему, состоящую из неделимых, взаимодействующих и пребывающих в непрестанном движении компонентов, причем неотъемлемой частью этой системы является и сам наблюдатель[3].

В атомной физике уже не говорится о свойствах объекта как таковых. Они имеют значение только в контексте взаимодействия объекта с наблюдателем. Эти свойства даны наблюдателю только в той степени, в какой он умеет задавать природе свои вопросы [Гейзенберг, 1989]. Наблюдатель решает, каким образом он будет осуществлять измерения, и в зависимости от его решения получают характеристику свойства наблюдаемого объекта. Если эксперимент проводится по-другому, то и свойства наблюдаемого объекта изменяются. Определяющей чертой современной физики является то, что человек-исследователь необходим не только для того, чтобы наблюдать свойства объекта, но и для того, чтобы дать определение самим этим свойствам.

Перед исследователями встала проблема «двух логик» (как ее сформулировал В. С. Библер [Библер 1991а]). Без обоснования логических начал собственного мышления естествоиспытатель не может логически выстроить предмет своего исследования. Осознав это, метафизики (в аристотелевском, а не марксовом понимании этого термина) обратили свой взор к разуму в попытках понять, что он собой представляет. В итоге начало формироваться понимание того, что наука должна отказаться от так называемой «компьютерной метафоры», вернуться от метафорического к буквальному взгляду на свой предмет (см.: [Алексеев, 1996]). Одним из вариантов намечаемого изменения стала попытка рассмотреть сознание человека не как его отдельно взятую разумную составляющую, а как целостный процесс переживания процесса взаимодействия человека с окружающим его миром. Именно этот наполненный неформализуемыми обертонами поток сознания и представляет сегодня незримый порог, который готовится преодолеть современная наука. Обращаясь к психологической феноменологии, естествознание начинает осознавать несводимость предмета научного (в том числе естественно-научного) исследования к чувственно воспринимаемым «вещам», пропущенным через «сепаратор» разума.

Как мы уже говорили, в качестве философско-методологической основы естествоиспытатели позапрошлого столетия безоговорочно приняли позитивизм с его догматом: наука должна заниматься чувственно воспринимаемыми предметами. Именно эти принципы сциентизма были механически перенесены в психологию и стали методологической базой ее научного ответвления. Но если науку не ограничивать сциентистскими определениями, а признать, что это одна из форм познавательного процесса, процесса познания человеком окружающего его бытия, то, наверное, можно согласиться с тем, что так называемые кризисные периоды — не более чем закономерные стадии его (познания) развития. Естественно, такие стадии должны время от времени случаться и в такой форме познания, каковой является наука. Почему же мы, психологи, так много и так часто говорим о кризисе? Ведь в современной науке под вопросом оказались предмет и метод не только психологии, но и естествознания. Соответственно, возникает вопрос: не является ли кризис в психологии проявлением общего кризиса современной науки?

Сам по себе факт калькирования естественно-научной методологии, конечно, не может рассматриваться в качестве причины возникновения научной психологии. Причиной рождения того или иного артефакта может быть только его способность удовлетворять тем или иным потребностям человека. И наука не является в этом смысле исключением. В обыденном сознании за естествознанием признается статус «настоящей науки» именно потому, что оно, естествознание, предоставляет в распоряжение людей большое количество так называемых «полезных» открытий. Машины, химические удобрения, генетические преобразования и тому подобное — вот, что служит основанием для признания обыденным сознанием за той или иной формой познания статуса науки. Не будь в распоряжении человека двигателя внутреннего сгорания, компьютера, и других нужных предметов, наука как институт, поддерживаемый государством, была бы «закрыта». Подтверждением безусловной «истинности» научных исследований и оправданием существования естествознания стали многочисленные практически-предметные достижения. Эта мысль так глубоко проникла в сознание людей, что даже О.Шпенглер (1923) критикует всю современную ему философию за то, что ее представители не занимаются никакой практической работой, в отличие, например, от Гоббса, который является основателем колониальной политики Англии, или Лейбница, который предсказывал значение Суэцкого канала для мировой политики. А сейчас, говорит Шпенглер, этот Бергсон или Спенсер – практически нули, которые совершенно не разбираются ни в политике, ни в математике!^[4]

Л. С. Выготский говорил, что наша наука не сможет преодолеть кризис, в котором, по общему признанию, она оказалась, пока не преодолеет барьер между теорией и практикой. Он оспаривал одно из основных объяснений психологического кризиса, состоявшее в том, что психологи разошлись в интерпретации предмета психологической науки, и поэтому возникли многочисленные психологические школы, слабо связанные между собой. Эту точку зрения пытался опровергнуть создатель культурно-исторической теории, утверждая, что причина кризиса — отсутствие единой методологии. Отечественная психология всегда была насыщена теоретическими разработками. Часто это вызывало раздражение и критику: говорили, что подобная направленность мешала прикладным разработкам, которые якобы активно внедряются в других странах. Насколько психологическая практика способна облегчить жизнь людей — такой вопрос считается нескромным. Ведь, отвечая на него, можно случайно прийти к выводу о крайней неэффективности подобной практики.

Есть ли у научной психологии что-то «прикладное», чем она может похвастаться так же, как, например, физика или биология? Чуть ли не единственный психолог, которому в общественном сознании отводится роль «настоящего ученого», — З. Фрейд, создавший свою известную технологию. (С Фрейдом мог бы посоревноваться И. П. Павлов, если бы право на него — с полным на то основанием — не оспаривал комплекс биологических наук.) Однако психологи лучше других знают, насколько эфемерными являются практические достижения психотерапевтической практики по сравнению с достижениями естествознания. «Под лозунгом "Даешь практику!" мы гоним кич-психологию в массы» [Асмолов, 2004б, с. 89]. Сегодня можно было бы повторить слова Л. С. Выготского, высказанные почти столетие назад: достижения практической психологии близки к нулю.

Повторим еще раз: такая оценка правомерна, только если мы пытаемся «замерить» «удельный вес полезности» научного открытия, пытаемся определить, каково «количество» усилий научного сообщества, приходящихся на одного человека. В этом случае практическая значимость психологии, конечно, малозаметна. Действительно, вряд ли сегодня (впрочем, как и сто лет назад, и ранее) можно утверждать, что психология приносит обществу какой-то существенный доход (если вообще его приносит). Даже «королева прикладной психологии» — психотерапия, раздираемая внутренними противоречиями (о чем говорит огромное количество — сотни и тысячи — так называемых терапевтических школ: число, пожалуй, соизмеримое с количеством самих психотерапевтов), — вряд ли может похвастаться какими-то «экономическими» успехами. Если таковые и встречаются, то лишь в формате «тактических достижений», не выходя на уровень «стратегической науки», которая должна изучать «будущее человека, точнее — дальний внешний круг его проблем» [Стратегическая психология глобализации, 2006, с. 19].

Думается, для понимания этого явления стоит обратиться к феномену многослойности нашего сознания. В контексте нашего исследования нет возможности подробно анализировать это явление. Поэтому в качестве пунктира, обозначающего этапы изучения данного феномена, назовем философию Дж. Локка, интроспекционизм конца XIX века, исследования Л. С. Выготского и Ж. Пиаже в первой половине XX века. В качестве примера современного исследования этого явления назовем работу Е. В. Субботского [Субботский, 2007]. По-видимому, сознание человека имеет, наряду с прочими, и такую свою составляющую, как обыденное сознание. Нам еще предстоит разобраться во всех хитросплетениях преобразования психологии по образу и подобию естествознания. Но существенную роль здесь сыграл «фактор массовости» — естественно-научные открытия приводили к возникновению артефактов, применяемых огромным количеством пользователей, в то время как психологическая эффективность всегда была связана с совершенствованием отдельного человека. Сопоставление кризисных явлений в психологии и в естествознании приводит нас к выводу: главным признаком кризисного состояния науки является не столько та или иная интерпретация предмета и метода того или иного научного направления, сколько неспособность предоставить в распоряжение потенциальных потребителей «полезные» открытия.

К середине XIX столетия психология, не имевшая в силу известных причин подобного «прикладного значения», оказалась в состоянии ресентимента^[5] и переживала вследствие этого определенный комплекс неполноценности. Вполне естественным кажется шаг, предпринятый нашими старшими коллегами, которые, преодолевая общепсихологический комплекс, обратили свои взоры в сторону столь уважаемого института, каковым являлось (и является) естествознание. Абсолютно логичным в этой ситуации выглядит копирование и имплантация в организм психологии главного естественно-научного метода — эксперимента. Менее логичной, но тоже понятной выглядит попытка подменить предмет своего исследования, апофеозом чего явились бихевиористские изыскания. Безусловно, намерения наших предшественников были самыми благими, однако даже самые благие намерения не всегда приводят к ожидаемому результату.

Надо сказать, та психология, которую историки традиционно относят к первому этапу ее становления (т. е. развивающаяся в русле философско-антропологических размышлений), — это психология, которая «была исцелением человеческого духа и существования, т. е. экзистенциальной, а не просто логикой, как она с классических немцев по сию пору» [Гачев, 2003, с. 319], — эта психология также могла бы представить свои вполне определенные практические результаты. Здесь можно было бы назвать и античные практико-ориентированные философские концепции (см.: [Визгин, 2004а]), связанные с проблематикой «заботы о себе» [Фуко, 2007], и хорошо известные сегодня восточные практики, и христианский аскетизм (см.: [Хоружий, 1991]). Это, наконец, философия Кьеркегора, Ницше и других, в которой ощущается исцеляющий «ожог от реальности» [Марсель, 2004].

Однако «прикладное значение» науки о человеческом духе отличалось от того «прикладного значения», которое провозгласили в качестве своего основного достижения, критерия своей истинности, естествоиспытатели. Если философская антропология была направлена на усовершенствование внутреннего мира человека, то естествознание оказалось в ситуации, когда критерием его «прикладного значения» стало создание новых чувственно воспринимаемых вещей (приборов, технических приспособлений), которые экономили физическую энергию человека.

Таким образом, с точки зрения обыденного сознания, состояние психологии, разумеется, стоит признать кризисным. Если рассматривать развитие психологии с точки зрения ее «прикладного значения», то нынешнее состояние нашей науки следует считать даже не кризисом, и не схизисом, а стагнацией. Но в том-то и дело, что живой организм науки развивается не по законам здравого смысла. Хотим мы того или нет, получает человечество «продукт» или не получает, познание развивается по своим собственным законам. И с этой точки зрения находит свое объяснение тот факт, что, несмотря на кризисные явления в физике, сообщество естествоиспытателей не спешит посыпать себе голову пеплом и громогласно привлекать внимание научного сообщества к кризису естествознания: неиссякаемый поток «полезных» открытий не дает для этого никаких оснований.

Согласимся с теми, кто считает, что непременным условием дальнейшего развития психологии является ее интеграция с так называемыми естественными науками. Именно этот процесс был начат психологами полтора столетия назад. Однако подобная интеграция не должна завершиться поглощением психологии естествознанием. Наоборот, вместо того чтобы безоговорочно принимать представления естествоиспытателей, психология обязана поставить перед естествознанием проблему преобразования ее предмета в соответствии с закономерностями внутреннего мира человека, исследующего природу. Но для этого мы должны признать, что современная психология находится на пороге перехода к новой общенаучной парадигме, где психология оправдает, наконец, надежды А. Н. Леонтьева, называвшего ее наукой XXI века, и тех науковедов, которые отводили психологии в своих классификациях центральную позицию (Ж. Пиаже, Б. М. Кедров). Отличительным признаком современной психологии становится центральное положение в ситуации построения человечеством новой картины мира.

Дата добавления: 2014-11-18