Кьеркегор, Ницше и Фрейд 6 страница

Третье замечание касается акцента на присутствии в экзистенциальной терапии. Под присутствием мы подразумеваем, что отношение терапевта и пациента рассматриваются как настоящие. Терапевт – это не просто "зеркало", а живое человеческое существо, которое в этот час занято не собственными проблемами, а пониманием и переживанием, насколько это возможно, бытия пациента. Наше обсуждение фундаментальной экзистенциальной идеи правды-в-отношениях подготовило почву для этого акцента на присутствии. Там было сказано, что экзистенциальная правда всегда подразумевает отношение человека к чему-то или к кому-то и что терапевт – часть "поля" отношений пациента. Мы также обозначили, что для терапевта это не только лучший способ понимания пациента, но он просто не может увидеть пациента, не приняв участия в этом поле отношений.

Мы приводим здесь несколько цитат, чтобы пояснить значение присутствия. Карл Ясперс отмечал: "Что мы теряем! Какие возможности понимания мы упускаем, потому что в единственно решающий момент нам, несмотря на все наши знания, не хватило простой силы полного человеческого присутствия!" Об этом же, но более подробно, пишет Бинсвангер в своей работе по психотерапии, рассматривая значимость роли терапевта в этих отношениях:

"Если такое (психоаналитическое) лечение терпит неудачу, то аналитик склонен думать, что пациент не способен преодолеть свое сопротивление врачу как "образу отца". Успех анализа часто определяется вовсе не способностью пациента справиться с таким перенесенным образом отца, а возможностью, которую предоставляет ему данный конкретный терапевт. Другими словами, отвержение терапевта как человека, невозможность установления подлинного взаимопонимания с ним препятствует прорыву через "вечное" повторение отцовского сопротивления. Пойманная в сети механизма и присущего ему механического повторения, психоаналитическая доктрина, как мы знаем, оказывается абсолютно слепа ко всей категории нового, собственно творческого в жизни души. Безусловно, это неверно в том случае, если аналитик приписывает неудачу лечения только пациенту, он всегда должен сначала спросить себя, не его ли это вина. Здесь подразумевается не какая-то техническая вина, но гораздо более фундаментальная ошибка – неспособность пробудить, вернуть к жизни божественную "искру" в пациенте. Эту "искру" может раздуть только подлинное общение одной экзистенции с другой. Только у этой "искры", у ее света и тепла есть базисная сила, заставляющая работать любую терапию. Эта сила освобождает человека от слепой изоляции, от idios kosmos Гераклита, от прозябания его тела, мечтаний, личных желаний, от тщеславия и самонадеянности, она подготавливает его к жизни koinonia, истинной общины".

Присутствие не следует путать с сентиментальным отношением к пациенту, оно зависит от того, как терапевт понимает человека. Это присутствие "мыйности" находим у терапевтов разных школ и разных теоретических убеждений, различающихся в любых вопросах, кроме главного – является ли человеческое существо объектом, который надо проанализировать, или человек – это существо, которое надо понять. Любой терапевт со всеми своими техническими навыками, знанием переноса и динамизмов, экзистенциален в той степени, в какой он способен относиться к пациенту как к "одной экзистенции, общающейся с другой", говоря словами Бинсвангера. По моему опыту, Фрида Фромм-Райхман обладала этой силой во время терапевтического часа. Она обычно говорила: "Пациенту нужен опыт, а не объяснения". Эрих Фромм не только подчеркивал роль присутствия, так же как это делал Ясперс, но и сделал его центральной идеей своего психоаналитического учения.

Карл Роджерс, который, насколько я знаю, никогда прямо не общался с экзистенциальными терапевтами, написал в apologia pro vita sua экзистенциальный по своей сути отрывок:

"С энтузиазмом начинаю терапевтические отношения, с убеждением или верой, что моя симпатия, мое доверие и мое понимание внутреннего мира другого человека приведут к очень важному процессу его становления. Я начинаю отношения не как ученый, не как врач, который ставит точный диагноз и лечит, а как человек, начинающий личностные отношения. Если я буду видеть в клиенте только объект, то он и станет только объектом.

Я рискую, потому что если по мере углубления отношений они терпят неудачу, ведут к регрессии, к отвержению меня и самих отношений, тогда я чувствую, что теряю себя или часть себя. Временами этот риск очень реален и очень остро переживается.

Я позволяю себе погружаться в наличную данность этих отношений, я участвую в них всем своим организмом, а не только сознанием. У меня нет сознательно запланированных, аналитических реакций, я отвечаю другому индивиду не рефлексируя, мои реакции основываются (но не сознательно) на чувствительности всего моего организма по отношению к этому человеку. Я проживаю отношения на этой основе".

Между Роджерсом и экзистенциальными терапевтами есть отличия, например, большинство его работ основано на относительно коротких терапевтических отношениях, тогда как работа экзистенциальных терапевтов обычно более длительна. Точка зрения Роджерса более оптимистична, экзистенциальные терапевты в большей степени ориентированы на трагедию жизненных кризисов и т.п. Важно то, что основные идеи Роджерса о терапии как процессе становления, о свободе и внутреннем росте индивида – очень значимы, в работах Роджерса в неявной форме присутствуют утверждения о достоинстве человеческого существа. Все эти понятия очень близки экзистенциальному подходу.

Прежде чем перейти к следующей теме, мы должны сказать о трех "но". Во-первых, выделение роли отношений ни в коей мере не является упрощением. Оно не заменяет дисциплину и основательность обучения. Оно дает контекст: дисциплина и основательность обучения направлены на понимание людей как человеческих существ. Терапевт – это эксперт, но в первую очередь он должен быть человеком, иначе вся его компетентность будет не нужной, а то и вредной. Экзистенциальный подход отличается тем, что понимание бытия человека не просто дар, интуиция или дело случая, это "надлежащее изучение человека", как говорит Александр Поуп (Alexander Pope), которое становится центром досконального научного исследования. Экзистенциальные аналитики делают со структурой человеческого существования то же самое, что делал Фрейд со структурой бессознательного – они выводят ее из сферы случайного дара индивидов с развитой интуицией и переводят в область объяснения и понимания, также они пытаются обучать этому других людей.

Во-вторых, акцент на реальности присутствия не умаляет чрезвычайно важную истину – понятие переноса, верно представленное Фрейдом. Семь дней в неделю пациенты и в некоторой степени все мы ведем себя с терапевтом, мужем или женой так, будто они – это отец, мать или кто-то еще. Проработка этого опыта очень важна. Но в экзистенциальной терапии "перенос" оказывается помещенным в новый контекст ситуации, происходящей в реальности отношений между двумя людьми. Почти во всем, что пациент делает один на один с терапевтом во время сессионного часа, есть элемент переноса. Но ничто не является только переносом. Понятие "переноса" как такового часто использовалось в качестве удобного защитного экрана, за которым прятались и терапевт, и пациент, чтобы избежать ситуации прямого противостояния, вызывающий рост тревоги. Что касается меня, то, когда, скажем, я очень устал, я говорю себе: "Эта пациентка так требовательна, потому что хочет доказать, что может заставить своего отца полюбить ее". Это приносит мне облегчение и даже может оказаться правдой. Но на самом деле причина того, что она проделывает со мной в данный момент пересечения ее существования и моего, не связана с ее отношениями с отцом. Мы не говорим здесь о бессознательном детерминизме – он верен в своем частном контексте. В некотором смысле она выбирает такое действие в данный момент. Более того, единственное, что сможет уловить пациентка и со временем дать этому возможность измениться, – это полное и глубокое переживание того, что она делает именно это с этим реальным человеком – со мной – в этот реальный момент. Роль чувства времени в терапии, которое, как показывает Элленбергер в следующей главе, получило свое развитие среди экзистенциальных терапевтов, заключается в разрешении пациенту переживать то, что он или она делает, пока это переживание действительно не захватит его. Тогда и только тогда поможет объяснение почему. Когда пациентка начинает сознавать, что она требует конкретной безусловной любви от реального человека в данный час, то это может шокировать ее, затем, возможно, даже через несколько часов она должна осознать свое раннее детство. Она может хорошо исследовать и заново пережить, как она злилась, будучи ребенком, из-за того, что не могла заставить отца обратить на нее внимание. Но если ей просто рассказать это как явление переноса, то она, вероятно, лишь узнает интересный познавательный факт, который экзистенциально вовсе ее не захватит.

Еще одно предупреждение касается того, что присутствие во время сессии вовсе не означает, что терапевт пытается навязать пациенту себя, свои мысли или чувства. Очень интересное доказательство этого положения мы находим у Роджерса, который дал такое красочное описание присутствия в приведенной выше цитате. Роджерс – именно тот психолог, который жестко настаивал на том, что психолог не проецирует себя, а следует за пациентом, ведом им. Живое присутствие терапевта в этих отношениях не означает, что он будет болтать целый час. Он знает, что у пациентов есть бесконечное множество способов заняться проблемами терапевта, чтобы избежать собственных. И терапевт прекрасно может хранить молчание, сознавая при этом, что одна из его задач в этих отношениях – быть проективным экраном. Терапевт – это то, что Сократ называл повивальной бабкой, – он абсолютно реален "будучи там", но бытие там с особой целью, с целью помочь другому человеку произвести на свет что-то находящееся внутри него.

Четвертое замечание, касающееся техники в экзистенциальном анализе, вытекает из нашего обсуждения присутствия: терапия попытается "проанализировать", вывести с помощью анализа наружу те виды поведения, которые разрушают присутствие. Терапевту, со своей стороны, надо сознавать, что блокирует его полное присутствие. Фрейд предпочитал, чтобы его пациенты лежали на кушетке, так как он не мог выдерживать их пристального взгляда в течение девяти часов. Я не знаю контекста его ремарки об этом, но совершенно очевидно, что любой терапевт, делающий свою нелегкую работу, много раз проходит через искушение избежать тем или иным образом противостояния, вызывающего тревогу и дискомфорт. Ранее мы описали тот факт, что реальное противостояние между двумя людьми может вызвать тревогу. Неудивительно, что удобнее защититься, думая о других только как о "пациентах" или фокусируясь только на определенных механизмах поведения. Техничный взгляд на другого человека, возможно, один из самых удобных способов снижения тревоги. У этой позиции есть свое законное место. Терапевт предположительно эксперт. Но технику нельзя использовать для блокирования присутствия. Если терапевт обнаруживает, что он реагирует жестким, заранее спланированным образом, то ему лучше спросить себя, не пытается ли он скрыться от тревоги, и как результат этого, не теряет ли он в отношениях с данным пациентом что-то экзистенциально реальное. Положение терапевта похоже на положение художника, который много лет изучал технику живописи. Но этот художник знает, что если в процессе рисования он будет слишком занят мыслями о технике, то в тот же момент он потеряет свое видение. Творческий процесс, который должен поглотить его, превзойдя субъектно-объектное расщепление, временно разрушается: теперь он имеет дело с объектами и с собой как манипулятором объектов.

Пятое замечание связано с целью терапевтического процесса. Цель терапии – переживание пациентом своего существования как реального. Он должен полностью осознать свое существование, то есть осознать свои возможности и научиться действовать на их основе. Существование невротика, как говорят аналитики, "покрывается мраком", становится неясным, туманным, оно больше не позволяет ему действовать. Задача терапии – высветить это существование. Невротик слишком озабочен Umwelt, он почти не думает о Eigenwelt. По мере того, как Eigenwelt в ходе терапии становится реальностью, пациент начинает переживать Eigenwelt терапевта сильнее, чем свой собственный. Бинсвангер указывает, что тенденция контролировать Eigenwelt терапевта должна пресекаться с первой, иначе терапия превратится в борьбу между двумя Eigenwelten. Функция терапевта – быть там (со всем тем, что связано с Dasein), присутствовать в отношениях, пока пациент ищет и учится жить в своем собственном Eigenwelt.

Мой собственный опыт может послужить иллюстрацией одного способа экзистенциальной работы с пациентом. Когда пациент заходит и садится, у меня часто возникает желание спросить не "Как вы?", а "Где вы?". Различие этих вопросов, которые я, возможно, никогда не произнесу вслух, высвечивает то, что мы ищем. Так как я переживаю этот час вместе с пациентом, то я хочу знать не только то, как он чувствует, но и где он, "где" подразумевает гораздо большее, чем просто его чувства. Это вопрос о его полном или частичном присутствии, о его движении по направлению ко мне и к своим проблемам или от нас, о бегстве от тревоги, о той особой вежливости, с которой он вошел в эту комнату, или о страстном желании обнаружить какие-то скрытые вещи (в этом случае я постараюсь увидеть то, от чего он собирается убежать), это и вопрос о том, где он находится в отношениях со своей девушкой, о которой он говорил вчера, и т.д. Я стал осознавать роль вопроса "где" несколько лет назад еще до того, как познакомился с работами экзистенциальных терапевтов. Это говорит о спонтанном возникновении экзистенциального отношения.

Из этого следует, что интерпретация механизмов или динамизмов, а они имеют место в экзистенциальной терапии, как и в любой другой, всегда должна быть в контексте сознавания человеком своего существования. Это единственный способ – превращение динамизма в реальность для пациента – воздействовать на него. В противном случае пациент может прочитать, как делают большинство пациентов, о механизмах в книжке. Это очень важное положение, потому что проблема многих пациентов как раз и заключается в том, что они думают и говорят о себе в терминах механизмов. Для хорошо информированных горожан Западной культуры XX века это привычный способ избегания столкновения с собственным существованием, это их метод вытеснения онтологического сознавания, которое обычно производится под рубрикой быть "объективным" по отношению к себе. Но разве это не систематизированный, культурно приемлемый способ рационализации отдаления от собственного "я", практикуемый как в терапии, так и в жизни? Даже мотивом для начала терапии может быть просто желание найти приемлемую систему, с помощью которой можно продолжать думать о себе как о механизме, управлять собой, как своим автомобилем, только теперь более успешно. Если мы предположим, что основной невротический процесс в наши дни – это вытеснение онтологического чувства, то есть утрата чувства бытия наряду с уменьшением осознанности и запиранием своего потенциала, тогда мы играем на руку неврозу пациента, так как учим его новым способам думать о себе как о механизме. Один из примеров, демонстрирующих, как психотерапия может отразить распад культуры, – структурировать невроз вместо того, чтобы лечить его. Пытаться помочь пациенту решить сексуальную проблему, просто объясняя ему механизм, все равно что учить фермера орошению, перекрыв плотиной его ручей.

Здесь мы подходим к очень серьезным вопросам о природе "излечения" в психотерапии. Под этим подразумевается, что функция терапевта – не "излечение" невротических симптомов пациента, хотя большинство людей обращаются к терапии, мотивируясь именно этим. Безусловно, факт подобной мотивации отражает их проблему. Терапия занимается более фундаментальной проблемой, она помогает человеку испытать его существование, а любое освобождение от симптомов должно быть просто сопутствующим результатом этого процесса. Основные идеи излечения – жить как можно дольше и как можно лучше приспособиться – сами по себе отрицают Dasein, отрицают конкретное бытие пациента. Тип излечения, заключающийся в приспособлении, становлении способным соответствовать культуре, можно достичь техническими средствами терапии, так как это центральная идея культуры – человек, ведущий просчитанный, контролируемый, технически хорошо управляемый образ жизни. В этом случае пациент принимает ограниченный мир без конфликта, так как теперь его мир тождественен этой культуре. Поскольку тревога приходит только со свободой, то пациент естественно справляется с тревогой. Он освобождается от симптомов, так как отказывается от возможностей, являющихся причиной его тревоги. Это способ быть вылеченным за счет отказа от бытия, от существования, за счет сужения, ограничения бытия. В этом смысле психотерапевты становятся агентами культуры, чья задача – приспособить людей к этой культуре. Психотерапия становится выражением распада этой эпохи, а не способом его преодоления. Как мы сказали выше, есть явные исторические признаки того, что это происходит в разных психотерапевтических школах. Историческая вероятность такова, что этот процесс будет нарастать. Здесь, безусловно, встает вопрос о том, сколько такое освобождение от конфликта за счет отказа от бытия может продолжаться, не приводя к всеохватывающему отчаянию у отдельных индивидов и целых групп, к возмущению, которое затем оборачивается саморазрушением, так как история снова и снова говорит нам, что потребность человека в свободе рано или поздно всплывет наружу. Но задачу осложняет тот факт, что наша культура построена на идеале технического приспособления и имеет так много разнообразных приемов, притупляющих отчаяние, которое возникает при использовании себя как машины, что разрушительные последствия некоторое время могут оставаться невидимыми.

С другой стороны, термину "излечение" можно придать более верное и глубокое значение, сориентировав его на осуществление потенциальных возможностей существования. В этом случае мы можем наблюдать избавление от симптомов в качестве побочного продукта основного процесса, это всегда желаемая, хотя и не главная цель терапии. Важно, что человек открывает свое бытие, свой Dasein.

Шестое замечание, отличающее процесс экзистенциальной терапии, – это важность обязательства. Основу под это понятие мы подвели в предыдущих разделах, особенно при обсуждении идеи Кьеркегора о "правде, существующей только как произведенной индивидом в действии". Значение обязательства состоит не только в том, что это хорошее явление, которое одобряют с этической стороны дела. Это предпосылка, необходимая для того, чтобы увидеть правду. Здесь подразумевается решающий момент, который, насколько я знаю, никогда полностью не рассматривался в работах по психотерапии. Речь идет о том, что решение предшествует знанию. Мы все время работали, считая, что, чем больше пациент узнает о себе, тем более правильные решения он будет принимать. Но это верно только наполовину. Другую половину правды обычно не видят, то есть не видят того, что пациент не может позволить себе инсайт или знание о себе, пока не будет готов решить, не займет решительную позицию в жизни, не примет предварительных решений.

Под "решением" мы подразумеваем не какой-то особо важный поступок, например, женитьбу или присоединение к иностранным войскам. Готовность к такого рода "скачкам" является необходимым условием решительной позиции, но сам скачок будет основательным, только если он базируется на маленьких решениях. Другими словами, неожиданное решение – это продукт бессознательных процессов, навязчиво ведущих к тому моменту, когда они смогут прорваться наружу в измененном виде. Под решением мы понимаем решительное отношение к существованию, установку обязательства. В этом смысле, знание и инсайт следуют за решением, а не наоборот. Каждый знает примеры тех случаев, когда пациент во сне осознает, что начальник эксплуатирует его. На следующий день он решает уйти с работы. Но также важны и те случаи, хотя их обычно не принимают во внимание, так как они расходятся с нашими привычными представлениями о причинности, когда пациенту не может присниться сон, пока он не примет решение. Он совершает решительный шаг, например уходит с работы, а потом позволяет себе увидеть сон о том, как его эксплуатирует начальник.

Отсюда следует один интересный вывод. Мы замечаем, что пациент не может вспомнить какие-то жизненно важные события из своего прошлого, пока не будет готов принять решение, касающееся будущего. Память работает, опираясь на настоящие и будущие решения человека, а не на запечатленное в ней. Раньше часто говорили: прошлое человека определяет его настоящее и будущее. Позвольте теперь подчеркнуть, что настоящее и будущее человека – как он обязывается существовать в данный момент – тоже определяют его прошлое, то, что он может вспомнить из прошлого, что он выбирает (сознательно и бессознательно) из прошлого, влияя на себя настоящего. Таким образом его прошлое принимает определенный гештальт.

Обязательство не является чисто сознательным или добровольным феноменом. Оно присутствует и на так называемых бессознательных уровнях. Когда человеку не хватает обязательства, то его сны, например, могут быть невыразительными, бледными. Но если он действительно принимает решительную позицию по отношению к себе и к своей жизни, то его сны часто превращаются в творческий процесс исследования, конструирования, формирования себя в отношении будущего, или, что то же самое с невротической точки зрения, сны бьются над избеганием, подменой, утаиванием. Важно, что тем или иным способом материал начинает рассматриваться.

Говоря о помощи пациенту в развитии ориентации на обязательство, мы должны подчеркнуть, что экзистенциальные терапевты вовсе не имеют в виду активизм. Это не "решение кратчайшим путем", не вопрос скоропалительного скачка, потому что так действовать легче и так быстрее можно снизить тревогу, вместо того, чтобы идти медленным кропотливым и долгим путем самоисследования. Экзистенциальные терапевты имеют в виду отношение к Dasien, осознанную серьезную установку по отношению к своему бытию. Об обязательстве и решении можно говорить тогда, когда субъект-объектная дихотомия преодолена в единстве готовности к действию. Когда пациент интеллектуально рассуждает ad interminum на эту тему, и она совсем не волнует его, не становится для него реальностью, то терапевт спрашивает: что с экзистенциальной точки зрения он делает посредством этого разговора? Разговор сам по себе служит сокрытию реальности, ее обычно рационализируют и выдают за беспристрастное исследование данных. Принято говорить, что пациент совершает прорыв таким разговором, когда переживание некоторой тревоги, внутреннего беспокойства или внешней угрозы потрясают его до такой степени, что он становится действительно готовым принять помощь и пройти через болезненный процесс развенчания иллюзий, внутренних изменений и роста. Конечно, такое время от времени случается. Экзистенциальный терапевт может поспособствовать пациенту усвоить реальные последствия этих переживаний, помогая ему развить способность молчать (это одна из форм общения), и таким образом избежать пустого разговора, который затмевает поразительную силу встречи с инсайтом.

Однако, я думаю, что в принципе это неверное заключение – ожидать, пока не проснется тревога. Если мы полагаем, что обязательство пациента зависит от толчка внешней или внутренней боли, то мы оказываемся перед лицом сложных дилемм: либо терапия "отмеряет время", пока не появится тревога или боль, либо мы сами пробуждаем тревогу (что является довольно сомнительной процедурой). А утешение и снижение тревоги, которое пациент получает в ходе терапии, может действовать против его обязательства продолжать работу и может привести к тому, что терапия будет отложена.

У обязательства должна быть положительная база. Нам необходимо задать следующий вопрос: что происходит, если пациент не может найти какую-то точку опоры в своем существовании, которой он мог бы безусловно довериться? Обсуждая проблему небытия и смерти, мы говорили, что человек постоянно сталкивается с угрозой небытия, если он разрешает себе признать этот факт. Центральным здесь является символ смерти, но есть еще тысяча видов подобных угроз разрушения бытия. Терапевт оказывает пациенту медвежью услугу, если уводит его от осознания того, что пациент может утратить свое существование, и, может быть, он теряет его именно в сию минуту. Это очень важное положение, так как пациенты стремятся сохранить плохо осознаваемую веру, безусловно, связанную с детским представлением о всемогущих родителях. Они надеются, что терапевт как-нибудь разглядит, что ничего плохого с ними не происходит, следовательно, им не нужно принимать свое существование всерьез. Во многих терапевтических практиках происходит размывание тревоги, отчаяния, трагических сторон жизни. Разве это неверный принцип, что мы должны доводить тревогу только до той степени, до которой мы уже ее смягчили? Сама жизнь порождает достаточно кризисов, и только эти кризисы являются реальными. Огромная заслуга экзистенциальной терапии заключается в том, что она открыто сталкивается с этими трагическими реалиями. Пациент действительно может разрушить себя, если его выбор будет таким. Терапевт может не говорить этого, это просто отражение факта, и здесь важно то, что этот факт не сбрасывается со счетов. Символ суицида как возможности обладает большой положительной ценностью. Ницше однажды заметил, что мысль о суициде спасла много жизней. Я сильно сомневаюсь, что кто-то серьезно относится к своей жизни до тех пор, пока не осознает, что самоубийство всецело в его власти.

Смерть в любых своих проявлениях делает бесценным тот миг, в котором мы сейчас живем. Один ученый сказал об этом так: "Я знаю только две вещи: первое – однажды я умру, второе – сейчас я не мертв. Есть только один вопрос: что мне делать между этими двумя точками?" Мы не можем более детально останавливаться на этом вопросе, мы только хотим подчеркнуть, что ядро экзистенциального направления – серьезное отношение к существованию, его принятие.

Нам осталось сказать о двух последних "но". Сначала мы бы хотели упомянуть об опасности, которая лежит в экзистенциальном подходе, опасности неопределенности. Было бы действительно жаль, если бы экзистенциальные понятия использовались терапевтами безотносительно к их конкретному, реальному значению. Следует признать, что есть искушение потеряться в словах этих сложных тем, с которыми имеет дело экзистенциальный анализ. В философию можно уйти так же, как и в технику. Особенно следует противостоять искушению употреблять эти слова в целях интеллектуализации, так как они относятся к вещам, имеющим дело с самым центром личностной реальности. Эти понятия могут дать иллюзию работы с подлинной реальностью. Необходимо признать, что некоторые авторы этого сборника могли в какой-то степени не устоять перед таким искушением, некоторым читателям может показаться, что и я не устоял. Я мог бы разъяснить необходимость объяснения большого числа вопросов в столь сжатой форме, но суть не в оправданиях. Смысл в том, что экзистенциальное направление в психотерапии становится все более влиятельным. Мы надеемся, что это влияние будет благотворным. Сторонники данного подхода должны стоять на страже и не допускать употребления этих понятий в целях интеллектуального отстранения. Именно по этим причинам экзистенциальные терапевты уделяют много внимания прояснению речевых высказываний пациентов. Они непрерывно проверяют наличие необходимой взаимосвязи между речью и действиями. "Логос должен быть превращен в плоть". Важное должно быть экзистенциальным.

Другое "но" связано с экзистенциальным отношением к бессознательному. В принципе многие экзистенциальные аналитики отрицают это понятие. По их мнению, все логические и психологические трудности связаны с доктриной бессознательного. Они выступают против расщепления бытия на части. Экзистенциальные аналитики утверждают: то, что называют бессознательным, все еще является частью данного человека. Ядро бытия неделимо. Сегодня следует признать, что доктрина бессознательного привела к возникновению современных тенденций рационализации поведения, избегания реальности собственного существования, к действиям, которые будто совершает человек, не сам творящий свою жизнь. (Человек с улицы, нахватавшийся профессиональных терминов, говорит: "Это сделало мое бессознательное".) По моему мнению, экзистенциальные аналитики правильно критикуют доктрину бессознательного как удобного бланка, на котором можно написать любую причину в качестве объяснения, или как резервуара, из которого можно вывести любую детерминистическую теорию. Но это взгляд на бессознательное на клеточном уровне. Нельзя допустить, чтобы подобные возражения перечеркнули весь вклад исторического смысла бессознательного, который содержится в позиции Фрейда. Великое открытие Фрейда и его огромный вклад должны были расширить сферу человеческой личности, выйти за пределы наличного волюнтаризма и рационализма викторианца, включить в эту расширенную область "глубины", то есть иррациональные, так называемые вытесненные, враждебные и неприемлемые побуждения, забытые стороны переживания ad infinitum. Символом такого большого расширения области личности было "бессознательное".

Я не хочу пускаться в подробное обсуждение этого понятия, я лишь хочу предложить позицию. Справедливо, что бланковую, вырождающуюся, клеточную форму этого понятия следует отвергнуть. Но нельзя отказываться от идеи расширения личности, то есть истинного значения этого понятия. Бинсвангер замечает, что, говоря о времени, экзистенциальные терапевты не могут обойтись без понятия бессознательного. Я бы сказал, что бытие в некотором смысле неделимо, что бессознательное – это часть любого данного бытия, что клеточная теория бессознательного логически неверна и практически неконструктивна, но значение этого открытия, значение радикального расширения бытия – это один из самых великих вкладов современности, и мы должны об этом помнить.

Дата добавления: 2014-11-18