ЗЕМЛЯ и МОРЕ 1 страница

Карл ШМИТТ

созерцание всемирной истории

посвящается моей дочери

Человек — существо наземное, сухопутное.

Он стоит на земле, идет по земле, он передвигается по ее твердой неко­лебимой поверхности. Это его самостояние и его почва; благодаря ей он обретает и имеет свою точку зрения; это определяет его впечатления и са­мый способ восприятия мира. Не только свой кругозор, но даже форму своей походки и движений, свой образ и облик он обретает и сохраняет как суще­ство на земле родившееся и живущее. Поэтому небесное тело, на котором он обитает, он именует "Земля", хотя известно, что почти три четверти поверхности Земли составляет вода и только одну четверть собственно зем­ля; при этом даже наибольшие участки суши являются всего лишь острова­ми в океане воды. С тех пор, как мы знаем, что Земля имеет форму шара, мы говорим как о само собой разумеющемся о "Земном шаре". Если бы тебе пришлось представить себе "морской шар" или "водный шар", ты бы нашла это странным и необычным.

Все наше посюстороннее существование, радость и страдание, счастье и беда - есть для нас земная жизнь и, соответственно, рай на земле и земная юдоль скорби. Таким образом, вполне объяснимо то, что во множестве ми­фов и сказаний, в которых народы сохранили свой самый древний опыт и глубочайшие воспоминания, Земля выступает как великая матерь людей. Ее называют самым старшим среди всех божеств. Священные книги повеству­ют нам о том, что человек взят от земли и должен вновь соделаться прахом земным. Земля - это его материнское лоно, он сам, таким образом, сын земли. В своих ближних он видит земных собратьев, граждан Земли. Среди традиционных четырех стихий - Земли, Воды, Огня и Воздуха - стихия Зем­ли более всего определяет человека и ему предопределена. Мысль о том, что из четырех стихий какая-то кроме земли может решающим образом форми­ровать человеческое бытие, на первый взгляд выглядит лишь как фантасти­ческая возможность. Человек - это не рыба и не птица, тем более не какое-то существо из огня^ даже если предположить, что таковые могут существо­вать.

Следует ли из сказанного, что сущность человеческого бытия и самого существа человека чисто земная, и все остальные стихии являются лишь дополнительными элементами второго порядка? Дело обстоит не так про­сто. Ответ на вопрос о том, может ли что-то кроме земли составлять отличи­тельный признак человеческого присутствия в мире, лежит ближе, чем мы думаем. Стоит тебе только выйти на берег моря и посмотреть в даль - и грандиозная морская гладь по всему горизонту захватит твой взор. Примеча­тельно, что когда человек стоит на берегу, он естественным образом устрем­ляет свой взор со стороны суши на море, а не наоборот, со стороны моря на сушу. В глубоких, часто бессознательных воспоминаниях людей вода и море являются тайной первопричиной всего сущего. В мифах и сказаниях боль­шинства народов содержатся воспоминания не только о землей рожденных, но и о вышедших из моря богах и людях. Всюду повествуется о сынах и дочерях морей и вод. Афродита, богиня женской красоты, возникла из пены морских волн. Море породило и другие создания, и мы познакомимся впос­ледствии с "детьми моря" и дикими "пленителями моря", мало похожими на чарующую картину из пены рожденной женской красоты. Ты видишь здесь совершенно другой мир, непохожий на мир земной тверди и суши. Теперь ты можешь понять, почему поэты, натурфилософы и естествоиспыта­тели ищут начало всякой жизни в воде, а Гете провозглашает в торжествен­ных стихах:

Все возникло из воды.

Все сохраняется водою,

Океан, даруй нам вечное твое покровительство!

Основателем учения о происхождении всего живого из водной стихии чаще всего называют греческого натурфилософа Фалеса из Милета (ок. 500 года до Р.Х.). Но это воззрение одновременно моложе и старше Фалеса. Оно вечно. В последнем XIX веке о происхождении людей и всего живого из моря учил крупный немецкий ученый Лоренц Окен. И в генеалогических схемах, сконструированных естествоиспытателями-дарвинистами, рыбы и наземные животные идут рядом и один за другим в различной последовательности. Обитатели моря фигурируют здесь как предки людей. Древней­шая и древняя история человечества, по всей видимости, подтверждают эту гипотезу о происхождении жизни. Авторитетные исследователи открыли, что наряду с "автохтонными", то есть родившимися на суше, существуют также "автоталассические", то есть исключительно морем определяемые народы, никогда не бывшие путешественниками по земле и не хотевшие ничего знать о твердой суше, которая являлась границей их чисто морского существования. На островах Тихого океана, у полинезийских мореплавате­лей, канаков и самоа еще можно обнаружить последние остатки такого рода людей-рыб. Все их бытие, мир представлений, язык складывались под опре­деляющим воздействием моря. Все наши представления о пространстве и времени, сложившиеся в условиях твердой поверхности суши, казались им настолько же чуждыми и непонятными, насколько для нас, жителей суши, мир тех чисто морских людей означает едва постижимый иной мир.

В любом случае возникает вопрос: что есть наша стихия? Мы — дети земли или моря? На этот вопрос невозможно ответить однозначно. Доисто­рические мифы, естественнонаучные гипотезы Нового времени и результа­ты исторического исследования эпохи первых письменных памятников ос­тавляют обе возможности для ответа открытыми.

Слово "стихия" в любом случае требует небольшого дополнительного пояснения. Со времени вышеупомянутого философа Фалеса, начиная с эпо­хи ионийской философии, то есть примерно с 500 года до нашей эры у евро­пейских народов принято говорить о четырех стихиях или элементах. С тех пор это представление о четверице элементов — Земле, Воде, Воздухе и Огне — осталось живо и неискоренимо и до сего дня, несмотря на всю научную критику. Современное естествознание упразднило эти четыре из­начальные стихии; оно различает сегодня более девяноста совсем иначе структурированных "элементов" и понимает под этим словом каждый ис­ходный материал, неразложимый и нерастворимый посредством методов сегодняшней химии. Таким образом, элементы, исследуемые сегодня есте­ствознанием экспериментально и теоретически, имеют с теми четырьмя изначальными первоэлементами лишь общее название. Ни один физик или химик не решится сегодня утверждать, что какой-либо из четырех первоэле­ментов является единственной первопричиной, исходным материалом все­ленной, как то говорил о воде Фалес Милетский, об огне — Гераклит Эфес-ский, о воздухе — Анаксимен Милетский, а Эмпедокл из Акраганта учил о соединении стихий, которые называл "корнями всех вещей". Один лишь вопрос о том, что, собственно, означают здесь слова первопричина, исходный материал, корни вещей — завел бы нас в обсуждение необозримого количества физических, естественнонаучных, метафизических и гносеоло­гических проблем. Для нужд нашего исторического созерцания мы можем все же ограничиться представлением об этой четверице элементов, или сти­хий. Ибо для нас эти стихии суть простые и наглядные имена. Это обобща­ющие значения, указывающие на различного рода фундаментальные возмож­ности человеческого бытия в мире. Поэтому мы вправе еще и сегодня ис­пользовать их, в особенности когда ведем речь о господстве посредством моря и о господстве посредством суши, о морских и континентальных дер­жавах, имея в виду стихии воды и земли.

Таким образом, "элементы" Земля и Море, о которых идет речь ниже, не могут мыслиться лишь как естественнонаучные величины. В этом случае они бы немедленно распались на химические составляющие, то есть обрати­лись бы в историческое ничто. Предопределяемые этими стихиями вариан­ты исторического свершения, в особенности морские или земные формы существования также не развертываются с механической заданностью. Если бы человек был живым организмом, без остатка сводимым к воздействию окружающего мира, он представлял бы собою или животное, или рыбу, или птицу или фантастические смешения этих элементарных форм, сообразно воздействию природных стихий. Чистые типовые образцы, соответствую­щие четырем элементам, в особенности чисто морские или чисто земные люди имели бы между собой весьма мало общего, они противостояли бы друг другу совершенно изолированно, причем эта изоляция была бы тем без­надежней, чем меньше примесей содержал бы данный тип. Смешения дава­ли бы удачные или неудачные типы и порождали бы приязнь или вражду, как химическое сродство или контраст. Бытие и судьба человека определялись бы чисто природным порядком, как это бывает в случае животного или рас­тения. Можно было бы лишь констатировать, что одни пожирают других, в то время как остальные мирно сосуществуют в биологическом симбиозе. Не существовало бы никакой человеческой истории как человеческого поступ­ка и человеческого решения.

Мы знаем, однако, что существо человека несводимо к чисто природно­му порядку. Он обладает даром овладевать собственным бытием и сознани­ем в процессе исторического свершения. Он знает не только рождение, но и возможность духовного возрождения. В беде и опасности, когда животное и растение беспомощно гибнут, он способен возродиться к новой жизни путем интеллектуального усилия, волевого решения, уверенного анализа ситуации и умозаключения. Он располагает свободным пространством для своей вла­сти и своего исторического могущества. Ему дано выбирать, и в определен­ные моменты истории он способен выбрать ту стихию, к которой он прилеп­ляется посредством собственного поступка и собственного усилия, как к новой форме своей исторической экзистенции, и в которой он обустраива­ется. В этом смысле он хорошо усвоил, как говорит поэт, "свободу выбирать путь, которого возжелал".

Всемирная история - это история борьбы континентальных держав про­тив морских держав и морских держав против континентальных держав. Адмирал Кастекс, французский специалист по военной науке, предпослал своей книге о стратегии обобщающий заголовок: Море против Земли, la Мег contie la Terre. Тем самым он пребывает в русле давней традиции.

Изначальный антагонизм земли и моря был замечен с давних пор, и еще в конце XIX века имевшуюся тогда напряженность в отношениях между Россией и Англией любили изображать в виде битвы медведя с китом. Кит обозначает здесь огромную мифическую рыбу, Левиафана, о котором мы еще кое-что услышим, медведь же означает одного из многих представите­лей наземных животных. Согласно средневековым толкованиям так называ­емых каббалистов, всемирная история суть не что иное, как борьба между могущественным китом, Левиафаном, и столь же сильным наземным жи­вотным Бегемотом, которого представляли себе в виде быка или слона. Оба имени — Левиафан и Бегемот - заимствованы из книги Иова (главы 40 и 41). Итак, каббалисты утверждают, что Бегемот старается разорвать Левиа­фана своими рогами и зубами, Левиафан же стремится зажать своими плав­никами пасть и нос Бегемота, чтобы тот не смог есть и дышать. Это предель­но наглядное, какое только и позволяет дать миф, изображение блокады кон­тинентальной державы морской державой, которая закрывает все морские подходы к суше, чтобы вызвать голод. Так обе воюющие державы убивают друг друга. Однако евреи, — говорят каббалисты дальше, — празднуют затем тысячелетний "пир Левиафана", о котором рассказывает в знамени­том стихотворении Генрих Гейне. Для того, чтобы дать историческое толко­вание этого пира Левиафана, чаще всего цитируют каббалиста Исаака Абра-ванеля. Он жил в 1437 — 1508 гг. во времена великих открытий, был казна­чеем сначала у короля Португалии, потом у короля Кастилии и умер уважа­емым человеком в Венеции в 1508 году. Таким образом он познал белый свет и все богатства мира и знал, что говорил.

Бросим же беглый взгляд на некоторые события всемирной истории под углом зрения этой борьбы между землей и морем.

Мир греческой античности возник из путешествий и войн народов-мо­реплавателей, "недаром вскормил их бог моря". Господствовавшая на остро­ве Крит морская держава изгнала персов из восточной части Средиземномо­рья и создала культуру, все необъяснимое очарование которой было явлено нам при раскопках Кносса. Тысячелетие спустя в морском сражении при Саламине (480 г. до Р.Х.) свободный город Афины оборонялся от своего врага — "всем повелевающих персов" — за деревянными стенами, то есть на кораблях, и спасся благодаря этой морской битве. Его собственное гос­подство было побеждено в Пелопонесской войне континентальной Спартой; последняя, однако, именно в силу своего континентального характера оказа­лась не в состоянии объединить города Эллады и возглавить греческую им­перию. Рим, напротив, бывший с самого начала итальянской крестьянской республикой и чисто континентальным государством, превратился в настоя­щую империю в процессе борьбы с морским и торговым господством Карфа­гена. История Рима, как вся в совокупности, так особенно и в этот период долгой борьбы между Римом и Карфагеном, часто сравнивалась с другими историческими ситуациями и катаклизмами. Такие сравнения и параллели могут быть весьма поучительными, однако они часто приводят к странным противоречиям. Например, параллели всемирной английской империи нахо­дят то в Риме, то в Карфагене. Сравнения такого рода в большинстве случа­ев являются палкой о двух концах, которую можно взять и повернуть любой стороной. Из рук угасавшей Римской империи морское господство вырвали вандалы, сарацины, викинги и норманны. После множества неудачных по­пыток арабы покорили Карфаген (698 г.) и основали новую столицу Тунис. Тем самым началось их многовековое господство над западным Средиземно­морьем. Восточноримская Византийская империя, управляющая из Констан­тинополя, была береговой империей. В ее распоряжении был сильный флот и таинственное боевое средство — так называемый греческий огонь. Впро­чем, все это служило исключительно оборонительным целям. Во всяком слу­чае, в своем качестве морской державы она могла предпринимать нечто такое, чего не могла себе позволить империя Карла Великого — держава чисто континентальная; Византия была настоящим "удерживающим", "ка-техоном", несмотря на свою слабость, она "удерживала" ислам много веков, предотвращая тем самым возможность завоевания Италии арабами. В про­тивном случае с Италией случилось бы тоже самое, чтЗ произошло тогда с Северной Африкой, — антично-христианская культура оказалась бы унич­тоженной, и Италия была бы поглощена миром ислама. В христианско-евро-пейском ареале впоследствии возникла новая морская держава, возвысив­шаяся благодаря крестовым походам: Венеция.

Тем самым в мировую историю вторгается новое мифическое имя. По­чти половину тысячелетия республика Венеция считалась символом морско­го господства и богатства, выросшего на морской торговле. Она достигла блестящих результатов на поприще большой политики, ее называли "самым диковинным созданием в истории экономики всех времен". Все, что побуж­дало фанатичных англоманов восхищаться Англией в XVIII-XX веках, прежде уже было причиной восхищения Венецией: огромные богатства; преиму­щество в дипломатическом искусстве, с помощью которого морская держава умеет вызывать осложнения во взаимоотношениях континентальных дер­жав и вести свои войны чужими руками; аристократический основной за­кон, дававший видимость решения проблемы внутриполитического порядка; толерантность в отношении религиозных и философских взглядов; прибежи­ще свободолюбивых идей и политической эмиграции. Сюда же относится очаровательное великолепие роскошных празднеств и красоты изящных ис­кусств. Один из этих праздников особенно занимал человеческое воображе­ние и способствовал прославлению Венеции в мире - это было овеянное легендами "Обручение с морем", так называемая sposalizio del mare.

Ежегодно в день Вознесения Господня дож республики Венеция отправ­лялся в открытое море на роскошном государственном корабле, и бросал в волны кольцо в знак соединения с морем. Сами венецианцы, их соседи, а также народы, обитавшие вдалеке от Венеции, видели в этом убедительный символ посредством коего рожденная морем держава и рожденное морем богатство приобретали мифическое освящение. У нас, однако, еще будет возможность убедиться в том, как в действительности обстояло дело с этим прекрасным символом, когда мы вновь увидим его в его изначальном свете. Эта сказочная царица моря сияла все ярче с 1000 по 1500 годы. В 1000 году тогдашний император Византии Никифор Фока мог еще с некоторым на то основанием утверждать о себе: "До сих пор вы были в брачном союзе с морем, отныне оно принадлежит мне." Между этими двумя датами лежит эпоха венецианского морского господства над Адриатикой, Эгейским морем и восточной частью Средиземного моря. В эту эпоху возникла легенда, при­влекшая в Венецию еще в XIX-XX веках бесконечное множество путеше­ственников и знаменитых романтиков всех европейских наций, поэтов и людей искусства — таких, как Байрон, Мюссе, Рихард Вагнер, Баррэ. Никто не сможет избежать очарования этой легенды, и меньше всего хоте­лось бы умерить сияние ее славы. Но если спросить, имеем ли мы здесь дело со случаем чисто морского существования и подлинного выбора в пользу морской стихии, то мы сразу же увидим, сколь стесненной оказывается морская держава, ограниченная Адриатикой и бассейном Средиземноморья, когда однажды открываются необозримые пространства мировых океанов.

Немецкий философ географии Эрнст Каш, ум которого был целиком во власти обширного мира идей Гегеля, классифицировал империи в зависимо­сти от фактора воды в своей "Сравнительной географии" (1845). Он различает три стадии развития, три акта великой драмы. Мировая история начи­нается для него с "потанического" времени, то есть с культуры речных пойм ближнего и среднего Востока в двуречьи Евфрата и Тигра и на реке Нил, в ассирийском, вавилонском и египетском царствах Востока. Далее следует так называемый талассический период культуры внутриматерико-вых морей и бассейна Средиземного моря, которому принадлежат греческая и римская античность и средиземноморское Средневековье. С открытием Америки и началом кругосветных плаваний наступает последняя и высшая стадия, эпоха океанической культуры, носителями которой являются гер­манские народы. Для прояснения существа дела мы, однако будем пользо­ваться трехчастной схемой, различающей реку, внутриматериковое море и океан. Тогда мы яснее увидим, почему морское господство Венеции остава­лось целиком на второй, талассической ступени.

Как раз праздник, подобный вышеупомянутому "Обручению с морем", позволяет сознать это различие. Такие символические действа соединения с морем встречаются и у других зависимых от моря народов. Например, индейские племена Центральной Америки, занимавшиеся рыбным промыс­лом и мореплаванием, приносили божествам моря жертвы в виде колец и других драгоценностей, в виде животных и даже людей. Я, однако, не ду­маю, что подобные же обряды практиковали и настоящие "пленители моря". Из этого не следует, что они были менее предрасположены к набожности или в меньшей степени чувствовали потребность в заклинании божествен­ных сил. Но о церемонии обручения или бракосочетания с морем они не думали именно потому, что они были настоящими детьми моря. Они чув­ствовали себя идентичными стихии моря. Те же символические обручения или бракосочетания показывают, напротив, что приносящий жертву и боже­ство, которому приносится жертва, суть различные, даже противоположные существа. С помощью такой жертвы должно умилостивить враждебную сти­хию. В случае Венеции церемония отчетливо позволяет понять, что смысл символического акта не является порождением изначального морского су­ществования; в гораздо большей степени здесь присутствует особый стиль праздничных символов, созданный высокоразвитой береговой культурой и культурой лагун. Обычное мореплавание и культура, основывающаяся на использовании выгодного приморского месторасположения представляют собой все же нечто иное, нежели чем перемещение всего исторического бытия с земли в море, выбор моря как стихии существования. Господство Венеции в прибрежной зоне начинается в 100 году морским походом в Дол-мацию. Господство Венеции над хинтерландом, например над Хорватией и Венгрией всегда оставалось проблематичным, каким только и может быть господство флота над сушей. И в области техники кораблестроения респуб­лика Венеции не покидала Средиземного моря и Средневековья вплоть до своего упадка в 1797 году. Как и народы Средиземноморья, Венеция знала только гребное судно, галеру. Судоходство на больших памятниках пришло в Средиземное море из Атлантического океана. Венецианский флот был и остался флотом больших галер, движимых гребной силой. Парус использо­вался лишь в качестве дополнительного элемента при благоприятном попут­ном ветре, как это было уже в античную эпоху. Особенным навигационным достижением было усовершенствование компаса до его современной фор­мы. Благодаря компасу "корабль приобрел нечто разумное, в силу чего чело­век вступает в общение и породняется с транспортным средством" (Капп). Только теперь самые отдаленные участки земли на всех океанах могут всту­пить в контакт, так что открывается круг земной. Но современный компас, появление которого в Средиземноморье относили раньше чаще всего к 1302 году и к итальянскому морскому городу Амальфи, в любом случае изобретен не в Венеции. Использование этого нового средства для океанических пла­ваний было венецианцам не свойственно.

Как я уже говорил и еще раз повторяю, мы не хотим преуменьшить сия­ние и славу Венеции. Но мы должны понять смысл происходящего, когда народ в совокупности всего своего исторического бытия делает выбор в пользу моря как чужой себе стихии. Способ ведения морских сражений того вре­мени нагляднее всего демонстрирует то, о чем здесь идет речь, и в сколь малой степени можно говорить об элементарном переносе всей человечес­кой экзистенции с земли на море в тогдашнем Средиземноморье. В антич­ном морском сражении гребные суда атакуют друг друга и пытаются прота­ранить и взять на абордаж один другого. Морской бой поэтому всегда пред­ставляет собою ближний бой. "Корабли хватают друг друга словно пары борющихся мужчин". В битве при Милах римляне сперва брали вражеские суда на абордаж, перебрасывая настилы из досок и устанавливали таким образом мост, по которому могли вступить на вражеский корабль. Морской бой превращался тем самым в сухопутное сражение на кораблях. На кора­бельных досках рубились мечами словно на сцене. Так разыгрывались знаме­нитые морские сражения древности. Похожим образом, хотя и с помощью более примитивных ручных орудий, вели свои морские сражения малайские и индейские племена.

Последнее крупное морское сражение такого рода оказалось вместе с тем последним славным подвигом венецианской истории — то был морс­кой бой при Лепанто (1571). Здесь испано-венецианский флот встретился с турецким и одержал самую убедительную победу на море из всех, когда-либо одержанных христианами над мусульманами. Битва произошла в том же самом месте, у Акциума, где незадолго до начала нашей эры (30 г. до Р.Х.) вступили в бой флотилии Востока и Запада, Антония и Октавиана. Морская битва при Лепанто велась в основном теми же корабельно-техническими средствами, что и сражение у Акциума полтора тысячелетия назад. В ближнем бою на корабельных досках сражались отборные пешие части испанцев, знаменитые терции, с янычарами, элитарными войсками Османской импе­рии.

Изменение способа ведения войны на море произошло лишь немногими годами позже битвы при Лепанто, — именно при разгроме испанской арма­ды в проливе Ла-Манш. Маленькие парусники англичан обнаружили свое преимущество перед большими кораблями испанского флота. Однако веду­щими в области техники кораблестроения были тогда не англичане, а гол­ландцы. За время с 1450 по 1600 годы голландцы изобрели новых типов кораб­лей больше, чем все остальные народы. Просто открытия новых частей све­та и океанов было недостаточно для того, чтобы заложить основы господ­ства на мировых океанах и обеспечить выбор моря в качестве стихии суще­ствования.

Не благородные дожи на помпезных судах, но дикие искатели приключе­ний и "пенители моря", отважные, бороздящие океаны охотники на китов и смелые водители парусников суть первые герои новой морской экзистен­ции. В двух важнейших областях — китобойном промысле и кораблестрое­нии — голландцы были сначала далеко впереди всех.

Здесь я обязан сперва воздать хвалу киту и охотнику на кита. Невозмож­но говорить о великой истории моря и о выборе человека в пользу морской стихии, не упоминая сказочного Левиафана и его столь же чудесного пре­следования. Конечно же, это огромная тема. Моя слабая похвала не достига­ет ни кита, ни охотника. Как я могу брать на себя смелость подобающим образом рассказать о двух морских чудесах — о могущественнейшем из всех живущих зверей и об отважнейшем из всех охотников человечества?

Я осмеливаюсь на это только потому, что могу опираться на авторитет двух великих глашатаев и провозвестников обеих этих3 морских чудес, — значительного французского историка Жюля Мишле и великого американс­кого писателя Германа Мелвилла. В 1861 году француз опубликовал книгу о море — гимн красоте моря и миру его неоткрытых чудес, богатствам морс­кого дна всех континентов, которыми еще не завладел и которые еще не использовал "свирепый король этого мира", человек. Мелвилл же является для мировых океанов тем, чем для восточного Средиземноморья является Гомер. В захватывающей повести "Моби Дик" (1851) он описал историю великого кита, Моби Дика, и охотящегося за ним капитана Ахаба, сложив тем самым величайший эпос океанской стихии. Я, конечно, осознаю, что, когда я при случае употребляю здесь вместо слова "кит" словосочетание "рыба-кит" и вместо "охотник на кита" говорю иногда "охотник на китовых рыб", это сочтут дилетантским и неточным словоупотреблением. Меня нач­нут поучать о зоологической природе кита, который, как это известно любо­му школьнику, представляет собой млекопитающее, но не рыбу. Уже в напе­чатанной в 1776 году "Системе природы" старого Линнея можно было про­читать о том, что рыба-кит — теплокровное, дышит легкими, а не жабрами, как обычная рыба; что самка кита рождает уже сильно развитого живого детеныша и почти целый год любовно заботится о нем и вскармливает его своим молоком. Я никоим образом не хочу спорить с учеными-специалиста­ми в обширной науке о китах, с цетологами, но хочу только кратко, без всяких дискуссий, объяснить, почему я полностью не отвергаю старое имя "рыба-кит". Само собой разумеется, кит не есть рыба, такая, как щука или селедка. Тем не менее, называя это странное чудовище рыбой, я обнажаю всю нелепость того, что такой теплокровный гигант предан стихии моря, хотя он и не предрасположен к этому своим физиологическим строением. Только вообрази на минуту противоположный случай: громадное, дышащее жабрами существо бегает по суше! Самое крупное, самое сильное и самое мощное морское животное бороздит мировые океаны от северного до южно­го полюсов, дышит легкими и, будучи млекопитающим рожает живых дете­нышей в этот мир моря! Оно не является также амфибией, но является настоящим млекопитающим, и все-таки одновременно рыбой по своей сти­хии обитания. В рассматриваемый нами период, а именно с XVI по XIX века, охотники на эту огромную рыбу были подлинными Охотниками с боль­шой буквы, а не просто какими-то банальными "китобоями" или "китолова­ми". Это небезразлично для нашей темы.

Французский восхвалитель кита Мишле в своей книге о море описывает любовную и семейную жизнь китов с особой проникновенностью. Самец кит — проворный любовник самки-кита, нежнейший супруг, заботливей­ший отец. Он являет собой гуманнейшего из всех живых существ, он гуман­нее человека, который истребляет китов с варварской жестокостью. Но на­сколько же невинны были методы ловли рыбы в те времена, в 1861 году, когда об этом писал Мишле! Впрочем, уже тогда пароходы и пушки наруши­ли равноправие кита и человека и низвели бедного кита до удобного объекта отстрела. И что бы сказал гуманный друг людей и любитель животных Миш­ле, увидев сегодняшнее промышленное изготовление китового жира и реа­лизацию китовых туш! Ибо то, что сегодня, после Мировой войны 1914 — 1918 гг., образовалось и все больше усовершенствуется под названием "пела­гической", глубинной ловли, более невозможно именовать не только охотой, но даже и ловлей. Сегодня к Южному полюсу Земли в Полярное море от­правляются огромные корабли водоизмещением до 30000 тонн, оснащенные электрическими приборами, пушками, минами, самолетами и радиоаппара­турой, подобные плавающим кастрюлям для пищи. Туда скрылся кит, и там мертвое животное перерабатывается промышленным способом прямо на судне. Так бедный Левиафан исчез бы вскоре с нашей планеты. В 1937-1938 гг. в Лондоне наконец-то было достигнуто международное соглашение, которое определяет известные правила китобойного промысла, устанавливает райо­ны ловли, предусматривает прочие условия с тем, чтобы защитить хотя бы оставшихся в живых китов от дальнейшего внепланового истребления.

Охотники на кита, о которых здесь идет речь, были, напротив, истинны­ми охотниками, а не банальными ловцами, и уж точно не забивали китов механическим способом. Они гнались за своей добычей из вод Северного моря или от атлантического побережья на парусниках и гребных судах через огромные пространства мировых океанов, а оружием, с помощью которого они вступали в битву с могучим и хитрым морским гигантом, являлся гар­пун, бросаемый человеческой рукой. Это была опасная для жизни битва двух живых существ, причем оба они, не будучи рыбами в зоологическом смысле, передвигались в стихии моря. Все подручные средства, которые использовал в этой борьбе человек, тогда еще приводились в действие мускульной силой самого человека: парус, весло и гарпун, смертельное метательное копье. Кит был достаточно сильным для того, чтобы одним ударом своего хвоста разне­сти в щепки корабль и лодку. Человеческой хитрости он мог противопоста­вить тысячу собственных уловок. Герман Мелвилл, который сам много лет служил матросом на китобойном судне, описывает в своем "Моби Дике", как между охотником и его жертвой возникают, можно сказать личная связь и интимные отношения дружбы-вражды. Здесь человек все более погружает­ся в стихийную бездну морского существования, благодаря борьбе с други­ми обитателями моря. Эти охотники на кита плавали под парусами с севера на юг земного шара и от Атлантического до Тихого океана. Все время сле­дуя таинственным путям кита, они открывали острова и континенты, не делая из этого большого шума. У Мелвилла один из этих мореплавателей, познакомившись с книгой первооткрывателя Австралии капитана Кука, про­износит такие слова: этот Кук пишет книги о вещах, которые охотник на китов не стал бы даже заносить в свой судовой журнал. Мишле спрашивает: Кто показал людям океан? Кто открыл океанические зоны и проливы? Од­ним словом: Кто открыл земной шар? Кит и охотник на кита! И все это независимо от Колумба и от знаменитых золотоискателей, которые с боль­шой шумихой ищут то, что уже найдено благородными рыбаками Севера, из Бретани и из страны Басков. Мишле говорит это и продолжает: эти охотни­ки на кита являют собою величайшее проявление человеческого духа. Без кита рыболовы всегда оставались бы только на побережье. Рыба-кит замани­ла их в океаны и даровала независимость от берега. Благодаря киту были открыты морские течения и найден проход к Северу. Кит предводительство­вал нами.

Дата добавления: 2014-11-20