Елена Качур 2 страница

— Тут прохода нет, милая,— сказала Охримовна, ког­да тропка привела их к высокой стене колючего терновника.

— Как не быть? Есть, тетенька,— ответила девушка и, оглянувшись по сторонам, оттолкнула старый сухой круглый куст, похожий на перекати-поле.

В зарослях образовался узкий проход, который вывел их на широкую поляну. Там в траве желтели огромные тыквы и полосатые арбузы. Охримовна увидела высокого старика. Одет он был в холщовую свитку и широкие шаро­вары, заправленные в козловые сапоги. Пищаль и сабля старика лежали рядом. Седой оселедец спадал на загорев­ший выпуклый лоб, помеченный глубоким шрамом. Этот шрам придавал добродушному морщинистому лицу стари­ка суровое выражение. На Охримовну вопрошающе гляну­ли дымчатые глаза. Рядом шелохнулся куст, и из-за его ветвей вышли сгорбленная древняя старуха с крючковатым носом и пожилой мужчина, заросший до самых ушей чер­ной волнистой бородой. Вид старухи и чернобородого был диковат — оба взлохмаченные, наряженные пестро, не по­хожие на местных слободян. Это испугало Охримовну.

«Нечистые, видно, в гостях у Бурилы»,— мелькнула у нее мысль, и она перекрестилась.

— Не бойся, тетенька, это наши шабры *— сербияне, с Туреччины прибыли. Дед приютил их,— сказала Марин­ка, заметив испуг гостьи. Но ее перебил Бурило.

— Ты, Маринка, что мне сюда людей водишь? Я тебе ужо!— закричал он на внучку.

— Дедусь, это Охримовна, от Кондратки,— нимало не смущаясь, спокойно пояснила внучка.— От Хурделицы...

— Знаю, — ворчливо оборвал ее старик. — Глаза у ме­ня есть, слава богу...— И спокойно спросил Охримовну: — Зачем пришла?

— Сын помирает, не откажи помочь ему травушками своими. Спаси его, крестника своего, благодетель ты наш, спаси!— слезно запричитала мать Кондрата.

— Да в чем хворь у сына твоего? Говори.

— За Тилигулом его сердешного закатовали в темнице панской за дела гайдамацкие,— сказала Охримовна.

Некоторое время Бурило в раздумье смотрел на ста­руху. Ее сморщенное заплаканное лицо выражало мольбу и испуг. Потом старик, словно с досады, швырнул в сторо­ну сапу.

— Маринка,— позвал он внучку,— возьми кошелку с зельем да травами — со мной к Кондрату пойдешь.

Девушка быстро побежала в хату. А старик подошел к кусту, под которым лежали пищаль, сабля и серая бараш­ковая шапка. Взял оружие и, нахлобучив шапку, сказал Охримовне:

— Веди к сыну.

По дороге их догнала Маринка с кошелкой. Бурило внимательно осмотрел содержимое кошелки, вынул пучки засушенных растений и что-то проворчал себе под нос.

VII

ИСЦЕЛЕНИЕ

Осмотрев хворого, Бурило покачал чубатой головой.

— Эх, залечили тебя бабы! — И тотчас распорядился постелить солому на возке, что стоял во дворе, и положить на нее Кондрата.

— Не можна казаку летом в хате лежать. Ему дух вольный надобен, чтобы ночью — звезды над головой. Тог­да всякая хворь отвяжется,— проворчал старик.

Бурило вытащил из кошелки сушеные травы, растолок их и бросил в горшок. Налил в него коровьего масла, меда и всю эту смесь отдал сварить Маринке. Белый ароматный пар поплыл по всему двору. Когда зелье сварилось, он на­поил им Кондрата, а затем растер тело хворого варенухой [9], настоянной на каких-то кореньях.

— Теперь, коли сон тебя одолеет — то к добру. Значит, хворь уходить начала,— объяснил он Кондрату и, накрыв его бараньим тулупом, ушел. На больного напал крепкий сон. Около суток спал молодой казак на возке, а когда проснулся, то увидел у своих ног сидящую Маринку.

— Долго я спал?—спросил он девушку.

— Ночь всю да день... поди, цельный,— улыбнулась она и протянула ему большую кружку со вчерашним зель­ем.— Попей-ка еще разок, авось хворь доконаешь.

Кондрат одним залпом осушил кружку. Он чувствовал себя лучше. Жар, ломивший голову, прошел. Осталась лишь слабость во всем теле. Он с благодарностью посмот­рел на Маринку.

— Кабы не дед твой, худо мне было бы. Добрэ его зелье помогло, легче мне ныне. Уже и на коня мог бы сесть...

— Ишь чего захотел, лежи пока. Не велел тебе дед еще три дня с постели вставать,— сказала Маринка. И ее сме­ющиеся синие глаза стали строгими.

— Да я шуткую,— успокоил ее Кондрат.— Куда мне на коня садиться — силы еще нет.— И грустно добавил:— Хворым я домой вернулся. А ты вот расцвела, как маков цвет. Ой, хороша стала за то время, что мы не виделись! А ведь тогда ты совсем еще девчонкой была.

— Знать, не забыл... Помнишь,— зарумянилась Ма­ринка.

— А как не помнить! Ты и тогда бедовой была. На ко­не лучше меня сидела.

— Она и ныне казакует лучше иного... Да и с рушницы птицу бьет знатно,— вдруг раздался голос Бурилы.

Кондрат повернул голову и тотчас увидел старого за­порожца, сидевшего на пне с дымящейся люлькой недале­ко от возка.

— Дедусь, полно хвалить меня,— зарумянилась пуще прежнего девушка.— А то еще кто засватает...

— Ты, Маринка, не смейся,— сказал Кондрат.— Для казачьей жинки это в самый раз...

— Казачья жинка — сабля вострая,— показал головой Бурило.— Казак, настоящий сечевик, о жинке не думает. Он не гречкосей.

— Какой я теперь сечевик, дед? Уже сколько годов, как и Сечи нет. О жинке только думать и осталось,— с вол­нением приподнялся на своем ложе Кондрат.

— Ни к чему эти речи! Ни к чему,— замахал на него люлькой старик.— Ты чего приподнялся — ложись. Вот через три дня здоровым станешь, тогда по-казацки и на

коня.

— Не в хвори дело, а казаковать не лежит уж душа.

— Не лежит, так ляжет! Хворь пройдет — и дурь твоя пройдет.

Но Кондрат на эти слова деда так яростно затряс го­ловой, что его светлые волосы волнистыми струйками раз­метались по подушке.

Бурило был не рад, что вызвал у хворого такое душев­ное смятение. И он, отвлекая Кондрата от неприятных воспоминаний, спросил его о встрече с ордынцами. Выслу­шав, старик стал рассказывать смешную историю о том, как запорожец турецкого султана с крымским ханом обма­нул, а затем, как чумак потчевал попов горохом. Бурило рассказывал так смешно, что вскоре Кондрат и Маринка стали прыскать от смеха. Хохот их услышали соседи, и возле возка, на котором лежал Кондрат, собрался кружок ху­торян. Они и не ведали до сих пор, что суровый знахарь может быть таким веселым рассказчиком.

VIII

ОТКРОВЕННАЯ БЕСЕДА

Через несколько дней Кондрат поднялся с постели. За год его отсутствия дома скопилось много работы, которая была под силу лишь мужчине. Нужно было починить хо­зяйственные постройки, поправить плетень, вырыть тайный погреб взамен старого для хранения запасов соленого мяса и сала. А там подоспела косовица, пришла пора собрать взращенный матерью урожай.

Только в воскресный день к вечеру Кондрат сумел ос- вободиться от всех этих дел и пойти к Буриле. Юноше хо­телось поблагодарить деда за его помощь, а главное — увидеть Маринку.

Нарядившись в новый жупан, натянув мягкие сапоги, опоясавшись саблей покойного отца, Кондрат залихватски заломил шапку-кабардинку *. Он оседлал своего иноходца и выехал со двора.

* Запорожцы так называли свои папахи.

Работа на свежем воздухе укрепила Хурделицу. Теперь он с наслаждением почувствовал, что по-прежнему крепко сидит в седле и с былой ловкостью может управлять низ­корослой татарской лошадью. Не выдержав искушения, Хурделица дал коню шпоры. Застоявшийся за время бо­лезни хозяина иноходец, казалось, был рад такой разминке и галопом понес седока вдоль по зеленому переулку.

Проскакав к центру слободы, где понор было погуще, он перевел своего иноходца на медленную рысцу и, озорно улыбнувшись, запел:

Пан старостин ^[10] Козерацький,

Він їв хліб наш гайдамацький,

Як пустили панича

Без окупу й могорича,

То додому так погнав,

Що й cnacи6i не сказав...

Его не по-юношески сильный низкий голос прорезал сонную тишину слободы. У плетней появились слобожане: хлопцы, девчата, а затем и старые казаки. Глядя вслед молодцеватому всаднику, они улыбались гайдамацкой за­дорной песне. И по слободе пошел слух, что Кондратка Хурделица, которого мучили в панской темнице, снова крепко сидит в седле, видать, готов отплатить своим обид­чикам за себя и за своего батьку.

Кондрат остановил коня у поноры Бурилы. Всадник выпрыгнул из седла и отдал поводья выбежавшей навстре­чу Маринке.

В горнице у старого запорожца сидел чернобровый мужчина.

— Человека этого, крестник, зовут Лукой. Сербиянин он торговый, от басурман потерпевший много, и живет по­ка у меня,— сказал запорожец.

Кушанья подавали на стол Маринка и старая сербиянка, мать Луки. Густую горилку, сваренную из слив, гости и хозяин заедали жирным пловом из барашка, приправлен­ного луком и печеными яблоками.

Бурило, сам любивший хорошо поесть, с удовольствием наблюдал, как отощавший за время хвори молодой казак с превеликим усердием принялся за вкусную пищу. Когда Кондрат насытился и перестал есть, старик услал женщин в огород. Лишь только они вышли из горницы, хозяин прикрыл ладонью горлышко фляги с горилкой в знак того, что настал час серьезной беседы.

— Расскажи-ка, сынку, что узнал ты про батька и где странствовал?—спросил он гостя.

Лицо Кондрата сразу помрачнело. Он только махнул рукой, словно отгоняя неприятные мысли.

— Что рассказывать? Более года скитался я. Могилу батька разыскивал. За смерть его отомстить хотел. На За­порожье был, на Уманщине, Волыни... Ой, сколько горя там увидел я! Сколько горя...

Кондрат закурил люльку, затянулся дымом и продолжал.

— На Сечи, сожженной и разоренной, встретил я лю­дей, что когда-то были казаками. Ныне они — крепаки па­на Вяземского. Они-то и поведали про последние дни бать­ки моего. Узнал я от них, что старшина коша Запорожского на батьку моего косился за то, что вел он дружбу с гультяями, такими же, как и он, сиромахами. В те времена на Сечь что ни день все более и более собирались беглецы со всей Украйны и России. Говорили они, что паны совсем взбесились и не только над холопами своими лютуют, но и вольных казаков с жинками и детьми малыми в крепачину берут. Не мог спокойно батько это слушать, уехал в тот же день. А скоро слухи пошли, что с гайдамаками порубил он хоругви^[11] князя Сангушки и графа Потоцкого... Долго гулял батько с гайдамаками и на Волыни, и на Уманщине, жег поместья панские. Вернулся в Сечь он с гайдамацко­го похода жив и невредим, да тут старшина обманом его окрутила и под конвоем отвезла на суд в Глухов. Там-то батько вскоре был в застенке удавлен. Как услыхал я про это, диду, потянуло меня в Глухов, чтобы пред могилой его колени преклонить да с душегубов его проклятых спрос взять.

Чуть раскосые глаза Кондрата сверкнули мрачным ог­нем.

— Не удалось мне этого сделать. Ни один человек в Глухове не знал, где могила моего батьки. Видно, прокля­тые каты зарыли его тело неведомо где. Долго я искал сле­ды тех, кто погубил его. На грех, донесли одному пану, зачем я здесь и кого ищу. Схватили меня проклятые гайду­ки. «Тебя, сучий сын, как батьку твоего, судить и повесить надо. Да я тебя, так и быть, прощу. Холопом моим отны­- не будешь»,— сказал пан и хотел мне оселедец сбрить, да я не дался. Был избит гайдуками его, брошен в камору подвальную, цепями окован. Кабы не Семен Чухрай, кото­рый батьку моего знал, сгнил бы я там,— закончил Конд­рат свою повесть...

Бурило вытер слезы, текущие по его морщинистым ще­кам, и вдруг сердито глянул на крестника.

— А сам ты, хлопче, казак или не казак? — спросил он строго.

— Да какой же я, диду, казак теперь, коли и Сечи вот уж сколь годов как нет и товариство наше запорожское распалось.

— Замолчи, крестник! Замолчи,— ударил по столу тя­желым кулаком Иван Бурило.— Не говори того, чего не разумеешь! Товариство наше запорожское — сила, и ты его со старшиной не смешивай. Она, старшина, свое гнула, а мы, казаки-сиромахи,— свое. А сила в нас, понял? Поку­да мы есть, значит, и казачество живет... В старшинах сидели те, у кого тысяча голов стада да угодья. А мы, сиромахи-казаки, те, что лишь саблю да коня имеем,— мы всегда за народ, за правду. И дале слухай: неважно, что Сечь нашу срыли. Мы, вольные казаки, долго еще будем простому люду защитой и от пана, и от басурмана. Так с давних времен повелось. Даже в песнях об этом поют. Яс­но, крестник?

— Ясно, диду,— согласился Кондрат.

Ему, в самом деле, от слов Бурилы многое стало понят­ней и как-то сразу полегчало на душе. А Бурило про­должал:

— Я вот тоже, хоть и бежал сюда, на Ханщину, от пан­ских катов, но казаком себя навсегда почитаю. И холопом никогда не буду ни хану, ни важному пану. Не буду! Пока рука моя вот эту саблю держит. — Он пристально посмот­рел на Кондрата.— И тебе, хлопче, тоже такая дорога вы­падет. Ведь ты казачий сын.

— Да я, диду,— перебил старика Кондрат,— всегда с тобой.

— То-то,— усмехнулся в седые усы Бурило.— А то говорил, какой я, мол, казак, раз товариства нашего нет... Невесть что молол!

— Не разумел,— наклонил чубатую голову Кондрат.— А казак я, диду, истинный.

— То-то!.. Другого слова от тебя и не ждал. Так вы­пьем же по чарке за казачество наше, крестник. — И он налил Кондрату, сидевшему молчаливо в углу Луке и себе по чарке варенухи.

Долго еще в тот вечер говорил старый запорожец о прежней своей жизни, о походах, о том, как брал в 1737 году Очаков, крепость турецкую, и, наверное, слушали бы его молодой казак и молчаливый серб до самой полуночи, если бы не скрипнула дверь. Кондрат имел острый слух, и ему сразу представилось, что там, за дверью, ждет его Ма­ринка. Ему так захотелось еще раз с ней встретиться, что он поднялся из-за стола и, ссылаясь на поздний час, про­стился со стариком и Лукой, оставив их одних допивать горилку.

IX

В САДОЧКЕ

Выйдя из поноры в ночной вишневый садок, Кондрат приметил среди деревьев белую сорочку Маринки. И за­шагал к девушке, пробираясь сквозь кусты малинника.

Смуглое лицо Маринки, освещенное лучами месяца, ка­залось белым как снег.

— Маринка, ты?—тихо спросил Кондрат.

— Я, Кондратко,— откликнулась она.

Когда казак приблизился к ней, она взяла его за руку:

— Я слышала, все слышала, что ты деду сказывал. Ох, Кондратко, бедовая твоя головушка.

Весь облик девушки, звук ее певучего голоса так встре­вожили сердце молодого казака, что, охваченный внезап­ным порывом, он крепко обнял Маринку и поцеловал ее в горячие губы. В тот же миг она выскользнула из объятий казака. Гнев изломал ее черные брови.

— Нехорошо так, неладно,— сказала она.

Теперь в ее голосе Кондрат услышал столько обиды, что сразу же почувствовал раскаяние. Он виновато посмот­рел на Маринку, готовый повиноваться каждому ее взгляду.

Девушка поняла его волнение. Ее гнев и обида сразу прошли.

— Не хотел я так... Прости, Маринка! Уж больно хо­роша ты,— сказал Кондрат и опустил голову.

Он, такой большой и сильный, показался ей вдруг бес­помощным и слабым, и она, улыбнувшись, шутливо сказала: — Да и ты казак хоть куда!

Это ободрило упавшего было духом Кондрата.

— Милая ты моя, горлица сизокрылая. — Он взял в свою широкую большую ладонь ее маленькую руку.

— Любый мой,— ласково сказала Маринка и пошла ря­дом с ним по тропинке к поноре.

— Ох, Кондратко, и хочется мне с тобой погулять там, где в детстве когда-то бегали... Помнишь Лебяжью заводь?

— Как не помнить, любушка моя. Только места там опасные... А для девчат — особенно.

— Так ты ордынцев опасаешься? А я не парубок и то их не боюсь.

— Смотри какая!—улыбнулся Хурделица.

— Вот такая,— гордо приосанилась Маринка. И уяз­вленная его улыбкой добавила:— Что, не веришь? Так да­вай завтра на Лебяжьей встретимся.

Кондрату сейчас были не страшны никакие ордынцы. От ее взгляда учащенно забилось его сердце.

— Давай встретимся...

Маринка вдруг остановилась и показала рукой на соз­вездие, мерцающее в просвете листвы.

— Глянь, уже «квочка» над головой повисла. Знать, час поздний. Додому пора. Ты почекай, я тебе коня зараз выведу.

Девушка скрылась за деревьями. Кондрат направился к плетню. Маринка вывела коня.

— Сидай, казак,— проговорила она, сдерживая горяче­го иноходца.

Как только Кондрат поставил ногу в стремя, девушка прильнула к нему. Сидя в седле, казак наклонился и поце­ловал ее.

— Завтра к вечеру у Лебяжьей заводи,— шепнула Ма­ринка, освобождаясь от его объятий.

Хурделица пришпорил коня. Сырой ночной ветер загу­дел в ушах. Хмельной от любви, гнал молодой казак своего иноходца домой. Никогда еще он не чувствовал в себе столько могучей радостной силы, как сейчас.

X

ЛЕБЯЖЬЯ ЗАВОДЬ

Лебяжьей заводью прозвали слобожане обмелевшую за­току Тилигула, которая только в паводок сливалась с ре­кой. Тихо шумели здесь высокие камыши. В солнечной зеленоватой воде крупной янтарной чешуей поблескивали пузатые коропы. Утки, гуси, ширококрылые лебеди — бе­лые и черные — вили гнезда в камышовых чащобах. В иссиня-черной тине ворочались жирные клыкастые кабаны, поедая растущий на мелководье водяной орех, зовущийся по-татарски чилимом — закуской самого черта.

От хутора заводь была не близко. К ней через степь вела тропа. По обеим сторонам ее рос густой кустарник, где порой таились в засаде кочевники из Едисанской орды. Встреча с ними добра не сулила. Не успеет и вскрикнуть казак-слобожанин, как метко брошенный татарский аркан тугой петлей стянет ему шею. Затем проворные ордынцы крепко свяжут пленнику руки и погонят, хлеща нагайками, на невольничий рынок в Кафу или Хаджибей. А там узко­глазый жадный мурза продаст невольника в вечное рабство турку — скупщику живого товара. Прощай, свобода!

Вот почему взрослые слобожане опасались ходить на охоту и рыбную ловлю к Лебяжьей заводи, хотя она сла­вилась обилием дичи и рыбы. Но зато привлекало опасное место ребятишек. И степь, и дикие плавни, в которых легко могли спрятаться враги, стали хорошей школой для слобод­ских хлопчиков. Блуждая здесь, они приучались сами за­ботиться о себе: убивали дичь, добывали огонь, высекая его кремнем, чтобы развести костер. Ребятишки научились стойко переносить холод и голод, бесстрашно встречать опасность с оружием в руках. Кондрат уже двенадцатилет­ним хлопчиком мог целую ночь, затаясь, неподвижно про­лежать в колючих зарослях или в болотной топи, если вбли­зи были ордынцы. Ни одно подозрительное движение охот­ников за живым товаром не укрывалось от него. Как тень, скользил он со своими сверстниками в густом камыше заводи, оглядывал каждый сломанный стебель, каждый след у воды. Почуяв присутствие врага, он залегал в ку­стах.

Кондратка легко обнаруживал чужой след и узнавал по нему, куда направился чужак, каковы его замыслы.

Не всякий казачий сын мог с ним состязаться в этом умении. Не всякий мог, как он, неслышно и незаметно про­бираться в трескучих зарослях камыша.

Среди товарищей он слыл первым стрелком из лука и гладкоствольной пищали с кремневым замком, которыми были тогда вооружены казаки. Стрелял без промаха, даже в темноте — не на глаз, а на слух. Вооруженные татарскими луками, казачьи сыны били в лет самодельными стрелами птиц и, если они падали в воду, наперегонки вплавь доста­вали добычу.

Подростков не страшили ордынские засады. Ребятишки с малых лет чувствовали себя в степи, как дома. Они были неуловимы для свирепых татарских охотников за ясырем. Порой мальчишеские ватаги кабаньими тропами пробира­лись до самых войлочных юрт кочевников и выведывали намерения ордынцев, сообщая об этом своим.

Бывало, Кондрат с товарищами, лежа в траве, подолгу наблюдал за жизнью степного татарского становища. И уходил, лишь когда сторожевые псы, учуяв чужаков, по­дымали тревожный лай.

Во время одной из таких вылазок Кондрат с двумя сво­ими друзьями Яшкой Рудым и Грицком Супом увидел, как из богатой юрты, размахивая нагайкой, выбежал кривоно­гий толстый ордынец и подозвал невысокого чернявого пас­тушка. Ребята не раз встречали этого татарского хлопчи­ка в степи — он пас ордынские овечьи отары. Пастушок, услышав крик ордынца, зябко повел худыми плечами и покорно побежал на зов. Толстяк, переваливаясь на своих кривых ногах, засеменил ему навстречу. Подойдя к нему, он со всего размаха хлестнул юношу нагайкой по лицу. Рва­ная тюбетейка слетела с бритой головы мальчика. Хлест­кие удары следовали один за другим, вырывая куски кожи со смуглых щек мальчика. А он даже не закрывал лицо руками, а покорно стоял перед своим обидчиком, пока не упал ему под ноги.

Кондратка почувствовал, что у него заныло сердце от обиды и кровь застучала в висках. Схватив лук и натянув тетиву, нацелил он железный наконечник стрелы в горло кривоногого. Еще миг — и стрела просвистела бы в возду­хе, но цепкие руки товарища вырвали у Кондрата лук.

— Ошалел, что ли? Себя да и нас из-за басурмана сгубишь,— прошептал Грицко Суп, оттаскивая товарища подальше, в заросли травы.

— Молодой Хурделица сердито взглянул на него.

— Эх, зря ты не дал мне в кривоногого стрелу пустить.

ХI

ОЗЕН-БАШЛЫ ^[12]

Кондратка хорошо запомнил татарского пастушка и, когда спустя год встретил его в камышах Лебяжьей за­води, сразу узнал.

А было это так.

Захотелось хлопчику белого и черного лебедей поймать, чтобы потешить слободских дружков. Уж больно красивы рядом лебеди — белый с черным. Очей не отвести!

Бить птиц без нужды Кондратка считал, как и всякий настоящий охотник, грехом великим. А вот поймать их, чтобы показать в слободе, а потом опять на волю отпус­тить,— что ж, это дело хорошее, веселое. Но лебедь, как известно, птица чуткая, хитрости превеликой, в руки так просто не дается.

Вот и затаился Кондратка на берегу заводи в камышах, у старой вербы. Ветви ее с серебристыми листочками скло­нились над водой. На одной такой ветке хлопец и укрепил сетку, натянутую на обруч, и протянул веревку так, чтобы, дернув за нее, накрыть сеткой лебедя, когда тот будет проплывать под ивой. До самого обеда сидел терпеливо Кондрат в своем убежище. Несколько раз лебединая стая проплывала мимо, в стороне от его ловушки.

Наконец, один из лебедей стал медленно приближаться к иве. У молодого птицелова от волнения перехватило ды­хание. Вдруг совсем рядом раздался какой-то шум, который затем был заглушён резким кабаньим рыком и конским топотом. Лебедь, испуганный этими звуками, сразу отплыл от берега. Кондрат в досаде обернулся и обомлел. Раздви­гая камыши, на низкой лошадке галопом въехал на берег молодой ордынский наездник, преследуемый хрипящим от ярости кабаном. Зверь, как выброшенное из пушечного жерла ядро, стремительно метнулся под ноги скачущему коню и сбил его на землю. Конь вместе с всадником упал в камыш, чуть было не придавив сидевшего в своем убежи­ще Кондратку. Острые кабаньи клыки распороли брюхо лошади. Расправившись с конем, зверь повернулся к всад­нику, придавленному тушей лошади. Ордынец был бы рас­терзан им, если бы Кондратка не прыгнул на спину кабана, покрытую твердой, засохшей тиной. Изловчившись, юноша метко ударил ножом в сердце животного. Легко, как бы­линку, стряхнул с себя Кондратку могучий зверь. Но ост­рая сталь уже пробила его сердце, и он, захрипев, забился в предсмертных судорогах.

Кондратка подбежал к татарскому юноше и замер от удивления. Он опознал в нем того пастушонка, которого когда-то избивал кривоногий татарин. В узких черных гла­зах ордынца сверкали угроза и страх. Смуглые скулы побе­лели от волнения. Он, очевидно, решил, что спаситель хо­чет захватить его в плен. И когда Кондратка освободил его ногу от придавившей лошади, татарин, вскочив, выхватил кинжал.

Свой нож Кондрат оставил в кабаньей туше и, не об­ращая внимания на кинжал, зажатый в кулаке татарина, на его угрожающую позу, положил руку ему на плечо. Мо­лодой татарин смутился и быстро вложил обнаженный кинжал в ножны.

— Рус, якши, якши ^[13],— сказал он Кондрату.

— Татар тоже якши,— ответил ему, улыбаясь, Конд­ратка и, весело хлопнув по плечу ордынца, подошел к ка­бану. Вынув нож, Хурделица провел им черту по туше зверя, как бы разделяя ее на две половины. На одну из них указал пастушонку.

— Бери, бери,— сказал он по-татарски.

Казачий сын не раз бывал с отцом на ярмарках, в Со­колах и Ананьеве, где турецкие и татарские купцы вели торг с казаками. Он хорошо научился говорить по-ордын­ски. Но, к удивлению Кондрата, на лице татарина вырази­лось отвращение.

— Свинья букаши ^[14],— сказал он и, плюнув, покачал головой.

Как правоверный мусульманин пастушок считал свинью нечистым животным. Он нахмурил тонкие словно нарисо­ванные брови и подошел к своему издыхающему коню. Взглянув в черно-лиловые полные страдания глаза коня, пастушонок закрыл лицо руками и простоял так несколько мгновений. Затем, пересилив свою печаль, решительно вы­хватил из ножен кинжал и ударил им в шею лошади. Та сразу перестала биться. Из раны, нанесенной кинжалом, брызнула алая струя. Татарин припал к ней губами и стал пить кровь.

Кондрат отвернулся. Хотя он знал об этом обычае ор­дынцев, все же почувствовал отвращение и, отойдя в сто­рону, занялся разделкой кабаньей туши.

«Охотился на лебедей, а вот, вишь, что вышло вместо птичьего лова — помешал, чертяка эдакий, басурман. Ну что ж, кабан матерый — тоже неплохая добыча»,— думал Кондрат.

Эта мысль успокоила сердце молодого охотника.

Тихий возглас заставил Кондратку оторваться от своей работы и поднять голову. Перед ним сидел татарский юноша и протягивал ему свой кинжал в серебряных нож­нах. Кондрат был тронут этим подарком и взамен дал ему свой нож. Пастушонок улыбнулся, взял нож и бережно за­ткнул его за пояс.

— Отныне ты кунак ¹⁴ мой, — сказал он казачьему сыну.— Меня зовут Озен-башлы. А тебя?

— Кондратка,— ответил Хурделица. Так они подружились.

XII

ШУМЯТ КАМЫШИ

Давно хотелось Кондрату Хурделице побывать на Ле­бяжьей заводи, где провел он лучшие годы своей ранней юности. И не позови его сюда Маринка, он все равно бы прискакал к камышовым берегам — побродить, как бывало, по зеленым топям, чтобы послушать голос ветра, колышу­щего звонкий тростник, побыть наедине со своими думами.

А подумать молодому казаку надо было о многом. Ме­сяц в небе еще не обновился с тех пор, как Кондрат вер­нулся в родную слободу, а нужда с бедой уже подошли к дверям его поноры. Жизнь Хурделицы становилась с каж­дым днем тревожнее. Вот слух пошел, что ордынские мур­зы скоро начнут наезды делать, с каждого дома откуп брать будут — от прибытка скотского и промыслового десятую долю. И еще четырнадцать податей разных, установленных ханом. А где взять для откупа достояние, когда за год от­сутствия Кондрата хозяйство его захирело. Печалили Хурделицу и вести с запорожских земель. Приезжие чумаки недавно поведали, что паны за «втикачами» — бежавшими казаками и холопами — хотят на Ханщину поиск послать. Хотя чумаки и посмеивались над панскими затеями, гово­ря, что из этого все равно ничего не выйдет, но молодому казаку опять и опять вспоминалась неволя, железный ошейник пана Тышевского.

С такими невеселыми мыслями мчался он на своем ино­ходце к заводи. Когда подъехал к камышам, их зеленая стена колыхнулась — на белом коне показался всадник. Кондрат остановил иноходца и долго всматривался в лицо всадника, прежде чем окончательно узнал.

— Маринка!

Это была она. Казацкая одежда запорожца преобрази­ла дивчину.

Маринку забавляло удивление Кондрата. Она насмеш­ливо прищурила синие глаза.

— Чего ты так смотришь на меня? Чего?—лукаво спросила певучим голосом.

— Ох, и красуней ты стала! Каждый раз, как увижу тебя,— узнать не могу. Ты — не ты! Все пригожей стано­вишься. Сейчас только вот по веснянкам * твоим узнал. Они мне с детских лет запомнились,— чистосердечно при­знался Кондрат.

— Да будет тебе, будет. — Дивчина, чтобы скрыть свое смятение (ведь еще ни от кого не слышала она таких ре­чей), повернула коня к камышам.— Лучше давай, Конд- ратушка, уток побьем...

— Из рушницы птицу бить несподручно. Как бы ор­дынцев не накликать. Мы ведь лишь вдвоем...

— Казак, а робеешь,— подзадорила его Маринка.

— Не за себя боюсь — тебя уберечь надо.

— О, за меня ты не тревожься. Я здесь не первый раз охочусь... А коли что, так вот.— И Марина гордо указала на свое вооружение: ружье и пистолет. Тонкие ноздри ее небольшого носа воинственно раздулись.

Кондрат рассмеялся.

— Ордынцев не застращаешь сим. Они, что волки,— стаей рыщут...

— Теперь их здесь давно уже не видать. Присмирели, сказывают, за войну. Вот ты год дома не был и не знаешь. У нас тихо, — возразила она.

Кондрат хотел было рассказать о своей встрече с ор­дынцами, когда он, хворый, возвращался в слободу, но Ма­ринка, словно угадав его мысли, легонько ударила казака по плечу.

— Давай, Кондратко, охотиться стрелами,— и показала на небольшой татарский лук с сагайдаком*, прикреплен­ный позади седла.— На переменку!

— Будь по-твоему,— ласково улыбнулся Хурделица и послушно поехал за ней в камыши.

Всадники спешились у старой вербы и привязали к де­реву коней.

Лебяжья заводь раскрыла перед ними свои берега. Ав­густ уже наложил тонкий слой позолоты на растения, от­чего вода казалась рыжеватой. На ее поверхности плавали изумрудные листья, похожие на огромные сердца, а между ними белели коронки лилий.

Кондрат и Маринка невольно застыли, завороженные этой грустной осенней красотой.

Взлет разжиревшего селезня, нарушившего тишину, вы­вел их из задумчивости. Маринка натянула лук. Прозвенела тетива, и стрела железным наконечником ударила птицу между крыльев. Селезень тяжело перевернулся в воздухе и разбил зеленой грудью тусклое, подернутое ряской зеркало запруды. Кондрат арканом подтянул добычу к берегу.

Дата добавления: 2014-11-20