Земля будущей столицы

Правда ли, что Петербург стоит на костях?

Петербург построен на костях десятков, а то и сотен тысяч людей. Этот тезис так впитался в поры русской культуры, что стал уже ее общим местом. Николай Михайлович Карамзин не сомневался: «можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах». У Николая Семеновича Лескова в романе «На ножах» тоже можно встретить беглое: «заложен и выстроен на костях и сваях». Наш современник писатель Михаил Николаевич Кураев столь же красноречив, сколь и эмоционален: «Едва ли Петр Первый, затевая крепость на крохотном победном островке в разгар безбрежной и не очень‑то счастливой войны, мог предположить, мог помыслить хотя бы в кошмаре похмельного сна о том, что… под стенами одной только Петропавловской крепости, которой во всю ее историю так и не случится отражать врага, ляжет, по одним подсчетам, семьдесят, а по другим – и все сто тысяч подкопщиков и прочих работных людишек, то есть русских мужиков… Город рос, высился не только на краю России, но и на краю необъятной могилы, куда скидывали, стаскивали и сваливали его строителей».

Категоричен и современный литературовед профессор Борис Валентинович Аверин: «Никуда не денешься от сотен тысяч жизней, вбитых в эту болотистую почву, – они все время встают как обелиски, как души, укоряющие нас».

Никуда не денешься, это правда. И что там писатели или профессора, если почти в каждой книге, рассказывающей о строительстве северной столицы, можно прочесть о бесчисленных русских людях, переселенных Петром I на невские берега и нашедших здесь скорую смерть?

Люди гибли, что скрывать. Но вот вопрос: в каком количестве? Откуда взялись сведения про сотни тысяч погибших? Достоверны ли эти данные?

Если попробовать распутать ниточку, выяснится удивительное: первоисточником

сведений о городе, построенном на костях, служат воспоминания иностранцев, побывавших в петровской России. Вообще‑то обычно историки относятся к мемуарам со скепсисом, употребляют даже выражение «врет, как очевидец» – а тут, поди ж ты, поверили на все сто. Может быть, потому, что иностранные мемуаристы были единодушны и настойчивы. Уже в самых ранних воспоминаниях иностранцев о Петербурге называются цифры вплоть до сотен тысяч погибших. Вот что сообщает анонимный немецкий автор, посетивший невские берега в 1710–1711 годах: «Поскольку люди не были привычны к такой работе, жили в скверных условиях и на худом содержании, то многие – говорят, даже свыше ста тысяч человек – при этом погибли и умерли». Осторожнее высказывался швед Ларе Юхан Эренмальм, находившийся в 1710–1713 годах в российском плену, но и по его утверждению на строительстве одной только крепости Санкт‑Петербург в 1703–1704 годах «было погублено свыше 50–60 тысяч человек». Примерно ту же оценку давал датский посланник Юст Юль, посетивший Россию в 1710–1712 годах.

Петр I руководит строительством Санкт‑Петербурга. Гравюра XVIII века

Всех перехлестнул брауншвейгский посланник Фридрих Христиан Вебер, обитавший в России в 1714–1720 годах: он утверждал, что на строительстве Петербурга и Кроншлота погибло свыше 300 тысяч человек.

Отсюда и пошли гулять страшные данные. Журналист Владимир Осипович Михневич в своей знаменитой книге «Петербург весь на ладони» (1874) присоединился к мнению анонимного немца: «сооружение одной Петропавловской крепости стоило жизни 100 000 переселенцев». Его современник историк Василий Осипович Ключевский конкретных цифр не назвал, но был также категоричен: «Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим „парадизом“; но она стала великим кладбищем для народа».

С тех пор и поехало. Даже вполне академические историки отдали дань образу столицы, построенной на костях. В советские годы Владимир Васильевич Мавродин не усомнился: «Земля будущей столицы покоила в себе не один десяток тысяч ее строителей». Евгений Викторович Анисимов в 2003 году писал еще решительнее: «Не будет сильным преувеличением считать, что в начальный период строительства Петербурга погибло не менее 100 тысяч человек».

Но может быть, все так и обстояло на самом деле? Может, иностранцы просто зафиксировали реальное положение дел? Смертность ведь среди тех, кто строил Петербург, не могла не быть высокой. Тяжелый механический труд, неблагоприятный климат, плохие санитарные условия, отсутствие нормальной медицины… Не случайно Александр Данилович

Меншиков в 1716 году писал кабинет‑секретарю Петра Алексею Васильевичу Макарову, что из работающих в Петергофе и Стрельне «больных зело много и умирают непрестанно, из которых нынешним летом больше тысячи померло».

И все‑таки: какими были реальные показатели смертности?

Для начала разделаемся с утверждением Фридриха Христиана Вебера. Этот дипломат, судя по всему, был вообще склонен к драматическим перехлестам. Оттого и писал, цитирую: «Люди, знающие основательно это дело, уверяют, что при возведении крепости в Таганроге у Черного моря погибло более 300 000 крестьян, и еще более на Петербургских и Кроншлотских работах, частию от голода, а частию вследствие болезней, развившихся от болотистой почвы».

Легко понять, что все это – нелепица. 300 тысяч в одном Таганроге? Одного этого утверждения достаточно, чтобы вывести источник в разряд недостоверных. Конечно, крепость у Черного моря обошлась петровской России недешево, но трехсот тысяч погибших там не набралось бы за все петровские годы. Современные историки Таганрога, даже самые критичные по отношению к Петру, называют цифры на порядок более скромные: 30 тысяч.

Вернемся теперь в нашу северную столицу. Несмотря на то, что точных данных о числе умерших строителей Петербурга не имеется, все ж таки петровская бюрократия может сослужить нам добрую службу. Хотя бы для того, чтобы оценить общую численность отряда строителей северной столицы. Входили в него солдаты петровской армии, вольные работники, каторжники – но основной контингент составляли все‑таки работные люди, присланные сюда из разных губерний. Эта присылка осуществлялась по заранее утвержденным планам, показатели которых известны документально. Так и выявляется, что в 1704 году на возведение Петербурга и Шлиссельбурга направлено было 40 тысяч рабочих, годом позже – такое количество, но уже «поровну» в Петербург и Нарву, в 1706‑м – 46 тысяч опять же поровну в два указанных города. Потом цифры присылаемых рабочих менялись, в некоторые годы увеличиваясь до 40 тысяч человек в один только Петербург. Важно понимать, однако, что реально прибывали на берега Невы далеко не все. Кто‑то бежал по пути или уже с места строительства, кто‑то заболел или даже умер в долгой дороге, а в каких‑то губерниях случился банальный недобор: государственная машина и тогда не работала, как часы. Оттого и писал петербургский обер‑комендант Роман Брюс Александру Даниловичу Меншикову в конце апреля 1709 года: «По наряду в нынешнее лето работным людям велено ко мне быть к городовому строению апреля к 1 числу 8000 человек, из которых по нижеписанное число токмо пришло к нам 1569 человек».

Все эти работные люди, конечно, могли болеть (в августе 1703‑го Г.И. Головкин сообщал царю, что у строителей нового города «болезнь одна: понос и цынга») – но умерли далеко не все. То же относится и к солдатам, вольным работникам, каторжникам.

Сколько же умерло?

Евгений Викторович Анисимов утверждает, что смерть «приблизительно каждого пятого» не кажется невероятной. Но эти 20 % – подсчет на глазок. К сожалению, достоверные сведения об умерших сохранились только фрагментами; некоторые из них удалось выявить современному петербургскому историку Екатерине Александровне Андреевой. Она установила, например, что в соседнем Шлиссельбурге в 1704 году в разных партиях работных людей умерли от 3 до 13,25 %, в среднем около 6 %. Кое‑что удалось отыскать по северной столице: из ведомости о числе «плотников у разных дел» выяснилось, что в 1706 году из 529 плотников Адмиралтейского двора умер лишь один. И еще факт: Роман Брюс докладывал Меншикову о смерти 15 солдат в ноябре 1710 года и двух работных людей в декабре того же года. Вывод Екатерины Александровны вполне понятен: «если бы работники и солдаты гибли сотнями или тысячами, то Р.В. Брюс вряд ли стал бы сообщать второму человеку в государстве светлейшему Римского и Российского государств князю генералу‑фельдмаршалу и кавалеру А.Д. Меншикову о скончавшихся 26‑ти солдатах и 2‑ух работниках».

Непонятно тогда, правда, как же воспринимать строки Меншикова о тысяче погибших в 1716 году на строительстве Петергофа и Стрельны – но может быть, в том году в столице и ее окрестностях свирепствовала какая‑то особо лютая эпидемия?

Отметим заодно, что уже в 1704 году в Петербурге появились первые лазареты, а прибывшие сюда доктора придумывали способы лечения недугов. Работные люди лечились, например, настойкой из сосновых шишек аптекаря Леевкенса, которая продавалась по 4 рубля 32 копейки ведро; известно, что в одном только 1705 году ее продали в Петербурге 231 с половиной ведро.

Настой сосновых шишек – испытанное средство от цинги, знакомое еще поморам. И оно не могло не оказать воздействия на общую картину.

Так сколько же строителей петровского Петербурга легли костьми в землю города за первые, самые тяжелые пятнадцать лет его истории? Примерный подсчет сделать можно, исходя из имеющих фрагментарных данных. Прежде всего: общее число строивших Петербург людей за все 15 лет не превысило 300 тысяч человек. Эта цифра включает в себя и работных людей, и вольнонаемных, и солдат, и каторжан, и даже пленных. Екатерина Андреева называет, правда, еще более скромную цифру – около 200 тысяч строителей, – но мы уж посчитаем с запасом. И если в каждый из отчетных годов умирали в среднем до 6 % строителей (а это, судя по всему, завышенная оценка), то это дает нам до 18 тысяч человек за полтора десятилетия.

18 тысяч погибших строителей северной столицы. Невеселая, конечно, цифра сама по себе. Но все‑таки это не сто тысяч и даже не семьдесят. И не совсем уж город, стоящий на костях своих строителей. Таганрог, как мы знаем, обошелся для России не меньшими потерями.

«Александрко челом бьет»

Был ли первый губернатор Петербурга неграмотным?

Александр Данилович Меншиков, знаменитейший из сподвижников Петра I, был первым губернатором Санкт‑Петербурга. И в нашей книге он упоминался уже не раз – в связи, например, с адресованными ему докладами Романа Брюса. Но вот интересный вопрос: а читал ли сам Меншиков эти донесения? А то ведь многочисленные источники доныне утверждают, что светлейший был до последних дней своих неграмотен.

Экскурс в легенды, связанные с Меншиковым, следует начать с пирожков. Тех самых, которыми Алексашка якобы торговал в детстве. Вот как рассказывает эту историю Николай Иванович Костомаров, один из крупнейших в XIX столетии отечественных историков: «В 1686 году двенадцатилетний Александр Меншиков, отданный отцом к московскому пирожнику, продавал в столице пироги. Мальчишка отличался остроумными выходками и балагурством, что долго было в обычае у русских разносчиков; этим он заманивал к себе покупщиков. Случилось ему проходить мимо дворца знаменитого и сильного в то время Лефорта; увидя забавного мальчика, Лефорт позвал его к себе в комнату и спросил: „Что возьмешь за всю свою коробку с пирогами?“ – „Пироги извольте купить, а коробки без позволения хозяина я продать не смею“, – отвечал Алексашка, так звали уличного мальчика. „Хочешь у меня служить?“ – спросил его Лефорт. „Очень рад, – отвечал Алексашка, – только надобно отойти от хозяина“. Лефорт купил у него все пирожки и сказал: „Когда отойдешь от пирожника, тотчас приходи ко мне“.

С неохотою отпустил пирожник Алексашку и сделал это только потому, что важный господин брал его в свою прислугу. Меншиков поступил к Лефорту и надел его ливрею. Он показывал большую сметливость, замечательную верность интересам своего хозяина и умел угодить Лефорту… Лефорт часто шутил с Алексашкой и восхищался его остроумными выходками, хотя, при всей своей природной способности, Алексашка был тогда круглый невежда и не умел порядочно подписать собственного имени. Между тем значение Лефорта все более и более возрастало, и он сделался задушевным другом и постоянным собеседником молодого царя Петра. Часто проводя веселые вечера в доме Лефорта, царь увидел там Алексашку. Сразу ему понравился бывший пирожник, а Лефорт описал Петру в самом пленительном виде сметливость, живость и служебную верность Алексашки. Царь пожелал взять Алексашку к себе в прислугу».

Вот такая версия. Отметим заодно, что у Костомарова мелькнула заявленная уже нами тема неграмотности Меншикова; теперь приведем другие примеры на этот счет. Вот из статьи в солидной «Учительской газете» 2008 года: «Высший сановник, рьяный сторонник петровских реформ, хоть и говорил порядочно по‑немецки и по‑французски, ни буквы не умел ни прочесть, ни написать». А вот еще более солидный журнал «Наука и жизнь»: «Александр Данилович, как известно, занимал при Петре Великом самые разнообразные должности. Но оставался при этом неграмотным в самом буквальном смысле слова: ни читать, ни писать не умел».

Наконец, цитата из многократно переизданной книги профессора Николая Ивановича Павленко «Петр Первый»: «Неграмотный человек, до конца дней своих не научившийся ставить разборчивую подпись под документом, Меншиков тем не менее умел справляться со всеми поручениями.»

Читатель уже понял, наверное, к чему здесь все эти цитаты. К тому, что они неверны. Оба утверждения – и о пирожках, и о грамотности – являются в чистейшем виде байками, и внимательные исследователи давно уже дали им оценку. Можно даже назвать того, кто сделал это первым: современный историк Юрий Николаевич Беспятых, выдающийся знаток петровского времени. Именно он, исследовав корни предания о Меншикове‑пирожнике, установил: этой историей мы с вами обязаны. ну как в предыдущей главе – иностранцам, посетившим петровскую Россию.

Вернее даже, одному конкретному иностранцу. Немец Мартин Нейгебауэр был принят на российскую службу летом 1701 году в качестве учителя цесаревича Алексея Петровича, но уже через год с позором изгнан. Он постоянно требовал повышения в чине, а «ближних людей называл варварами и бранил всякою жестокою бранью». Чашу терпения переполнил эпизод, случившийся весной 1702 года: во время обеда Нейгебауэр схлестнулся с русскими учителями Алексея Петровича, назвав их собаками и варварами, а также швырнув нож, вилку и ложку о стол, «что мало в лицо государю царевичу не попал». В общем, характер немца проявился тогда во всей красе. А поскольку главный воспитатель цесаревича Александр Данилович Меншиков тоже устал от эскапад горячего немца, вопрос с его увольнением был решен.

Свой характер Мартин Нейгебауэр проявил и еще раз – в 1704 году, когда издал у себя на родине анонимный памфлет под длиннейшим названием «Письмо знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого владетеля о дурном обхождении с иноземными офицерами, которых вызывают к себе на службу московиты». Желчным получилось письмо, едким и рассчитанным на скандал. Желтая пресса пробивала себе пути уже в те времена, так что творение Нейгебауэра нашло живой читательский отклик и не раз переиздавалось.

Александр Меншиков

В этом издании и появились впервые слова о том, что Меншиков был пирожником (backerjungen). Нейгебауэр постарался отплатить Меншикову за пережитое унижение так, как умел. Потом вокруг памфлета развернулась целая дискуссия, Нейгебауэр расширил и углубил свои творческие находки, и тут уже пошло‑поехало: эстафету подхватили разные западные авторы, а от них история попала в «Рассказы о Петре Великом» царского токаря Андрея Нартова. У этих рассказов тоже история сомнительная: писал их на самом деле не сам Андрей Константинович, а его честолюбивый сын. Хотел, очевидно, подкрепить семейное имя спустя десятилетия после кончины Петра и Меншикова. Вот и воспользовался всеми имевшимися под рукой источниками.

Из «записок Нартова» история и перекочевала в популярную литературу – о том, как царь, рассердившись на своего любимца, сказал ему однажды: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние? Тотчас же возьми кузов свой с пирогами, скитайся по лагерю и по улицам и кричи: „Пироги подовые!“, – как делывал прежде. Вон!» Светлейший, чтобы показать свое повиновение, отправился на улицу, взял у пирожника поднос и вернулся во дворец. Петр после этого расхохотался и махнул рукой: «Слушай, Александр, перестань бездельничать или хуже будешь пирожника». После чего, рассказывает Нартов, последовало примирение.

Так вот сумма фантазий и мистификаций превратила Меншикова в пирожника.

Но если не пирожник – то кто он был? А вот этот вопрос до конца не решен. Есть свидетельства в пользу разных версий – в том числе и той, что Меншиков происходил от литовского дворянского рода. Хотя версия о «подлом» его происхождении тоже не отметена.

А вот что известно достоверно – так это то, что Меншиков не был неграмотным. Еще в XIX веке историк Николай Герасимович Устрялов обнаружил целый ряд собственноручных подписей светлейшего, воспроизведя даже некоторые из них. Среди этих образцов есть и весьма развернутый: «Александрко Меншиков челомъ бьеть». Без твердого знака в конце фамилии и с уменьшительной прибавкой – ко в конце имени.

К этой находке Юрий Николаевич Беспятых приплюсовал другие красноречивые свидетельства. Вот, например, французский консул в Петербурге Анри Лави докладывает в Париж весной 1718 года: Меншиков «читал публично второй манифест царя, заключающий в себе подробности преступлений князей, княгинь, сановников и других лиц». А вот голштинский придворный камер‑юнкер Фридрих Вильгельм Берхгольц 11 октября 1721 года описывает в дневнике торжества по случаю заключения Ништадтского мира: «Князь Меншиков читал о производствах по армии, а великий адмирал по флоту. После них сенатский обер‑секретарь прочел о награждениях и повышениях министрам, бывшим на мирном конгрессе, и многим другим заслуженным лицам».

Читал пространные документы – не по памяти же!

А вот меншиковское письмо к Петру I от 27 августа 1705 года, где Александр Данилович кается в проволочках с исполнением одного важного поручения: «Я надеюсь, что уже ваша милость не безъизвестен (по писмам собственных наших рук, на одном листу к милости вашей посланным), в каком мы вчерашняго дня обреталися состоянии, однакож не ради чего иного, но токмо для (в начале) здравия милости вашей, а потом обрадуяся общему свиданию с их милостми здесь обретающимися господами, так силны и шумны были».

«Собственных наших рук» – можно ли понять это иначе, чем собственноручно написанное письмо? Вряд ли. Быть может, пространные послания Меншиков и диктовал писцам, но короткие, судя по всему, способен был начертать и сам.

Такие вот коррективы в образ первого губернатора северной столицы: и пирожками он не торговал, и грамоте был обучен.

Напоследок – несколько фраз о судьбе Мартина Нейгебауэра, уже больно она примечательна. Помыкавшись в Германии, он поступил на службу к шведам, где сделал впечатляющую карьеру. Был при Карле XII во время Полтавской битвы в качестве секретаря; унеся оттуда ноги, несколько лет служил шведским посланником в Константинополе, в 1728‑м был пожалован баронским титулом.

Дата добавления: 2014-11-20