Ольга Макарова 1 страница

Эпилог

А он похож на собственную тень,

На призрак тени.

Джон Форд. Разбитое сердце [134]

На экзамен по французскому я не явился – как вы понимаете, огнестрельное ранение в живот вряд ли можно было назвать недостаточно уважительной причиной.

Хирург потом сказал, что мне повезло: пуля прошла навылет, из внутренних органов пострадал только тонкий кишечник, да и то не слишком серьезно. «Скорая» рассекала еще не остывший воздух таинственной летней ночи, пятна фонарей в облачках мошкары мелькали все быстрее, а я лежал, вцепившись в носилки, и думал: неужели это оно и есть, неужели вот так ускоряется жизнь перед смертью? Обильное кровотечение. Головокружение и слабость. Помню, еще я подумал, что это даже забавно – мчаться в преисподнюю по туннелю, освещенному огнями «Шел» и «Бургер‑кинга». Сопровождавший меня санитар – лопоухий паренек с пробивающимися усиками – видел пулевое ранение впервые и не переставал допытываться, что я чувствую: тупую боль или острую? ноющую или жгучую? Описать ему толком свои ощущения я, конечно, не мог, но меня посетила смутная мысль, что это похоже на первый раз, когда я напился или переспал с девушкой: не совсем то, чего ожидал, но после понимаешь, что иначе быть просто не могло. Неоновые вывески одна за другой: «Мотель 6», «Дейри‑куин», «Мотор‑инн»… Их яркий холодный свет почему‑то наполнял меня невыносимой тоской.

Генри, конечно, умер – после двух выстрелов в голову вариантов в общем‑то не было. Смерть наступила, однако, только через двенадцать часов. (Передаю эти факты с чужих слов, сам я тогда лежал в забытьи.) Врачи были изумлены – от таких ран, утверждали они, большинство людей скончались бы мгновенно. Я часто задавался вопросом, означало ли это, что он не хотел умирать, а если да, то зачем застрелился? На тот момент ситуация действительно выглядела мрачновато, но, думаю, с течением времени жизнь бы, так или иначе, наладилась. Сомневаюсь, что им двигало отчаяние или страх. Уверен, что подкосило его бегство Джулиана. Мне кажется, ему нужно было любой ценой доказать нам и самому себе, что долг, благочестие, преданность, самопожертвование – все те монументально‑высокие принципы, которые преподавал нам Джулиан, – это не пустой звук. Я помню, с каким выражением он поднес к виску пистолет: его черты светились экстатической сосредоточенностью, предвкушением триумфа. Он был похож на пловца, готовящегося прыгнуть с вышки: глаза закрыты, тело собрано в ожидании полета.

На самом деле я часто вспоминаю его лицо в тот момент, и это воспоминание почему‑то влечет за собой другие, никак с ним не связанные: о том, как я впервые увидел березу, о том, как в последний раз видел Джулиана, о том, как старательно вывел свое первое предложение на греческом. Χαλεπά τά καλά. Прекрасное – трудно.[135]

Сразу скажу, что Хэмпден я закончил – с дипломом бакалавра английской литературы. Выйдя из больницы с перебинтованным брюхом, я сразу отправился в Нью‑Йорк. Повязка, которую мне надлежало носить еще некоторое время, была хорошо заметна под рубашкой и, должно быть, вызывала вполне определенные ассоциации: «Н‑да… Вы уверены, что прибыли по нужному адресу? – шутливо изрек профессор, оглядывая меня. – Как‑никак это Бруклин‑Хайтс, а вам, очевидно, нужно в Бенсонхерст».[136]Большую часть лета я провел в шезлонге на плоской крыше – покуривая сигареты, пытаясь читать Пруста, размышляя о времени и смерти, праздности и красоте. Рана зажила, оставив на животе темную отметину. В сентябре я влился в ряды студентов английского отделения. В том году выдалась поистине роскошная осень, никогда потом я уже не видел такого кристального неба, таких великолепных красок листопада. Соученики бросали на меня сочувственные взгляды, перешептывались за моей спиной. Ни Фрэнсис, ни близнецы в колледж не вернулись.

Версия происшествия в «Альбемарле» сложилась сама собой: молодой человек задумал самоубийство, его друг, попытавшийся отнять оружие, был ранен, но не сумел предотвратить беду. Сначала эта трактовка показалась мне несправедливой по отношению к Генри, однако потом я счел ее удачной во всех смыслах. Для него это все уже не имело никакого значения, а мне было приятно сознавать, что из незадачливого ротозея я вдруг превратился в бесстрашного героя, – хотя, конечно, я не питаю иллюзий насчет того, какую из этих двух ролей играю в жизни.

Хоронили Генри в Сент‑Луисе. Из всех нас туда поехал только Фрэнсис. В день похорон (любопытно, что состоялись они в тот самый день, на который было назначено судебное слушание) Камилла сопровождала Чарльза в Виргинию, а я валялся в бреду, снова и снова наблюдая за тем, как расползается красное пятно на моей рубашке и катится по полу опрокинутый бокал.

Накануне меня навестила мать Генри – видимо, зайдя ко мне прямо из морга, где лежало тело ее сына. К сожалению, мои воспоминания о ее визите расплывчаты – красивая темноволосая дама с синими, как у Генри, глазами держала меня за руку и, кажется, за что‑то благодарила. В палату вошли врач и две медсестры, а потом появился и Генри в перепачканной землей одежде садовода.

Только когда я выписывался и нашел среди своих вещей ключи от машины, я припомнил кое‑что из того, что она говорила. Разбирая бумаги сына, она обнаружила, что перед смертью он начал переводить автомобиль на мое имя. (Это столь хорошо увязывалось с официальной версией – собравшись свести счеты с жизнью, юноша принялся раздавать ценности друзьям, – что никому, даже полиции, не пришло в голову сопоставить эту щедрость с тем, что Генри грозила конфискация машины.) Теперь БМВ принадлежал мне. Она выбрала эту модель сама, ему в подарок на девятнадцать лет, продать ее у нее не поднимется рука, но видеть ее она тоже не в силах. Это она и пыталась объяснить, тихонько плача у моего изголовья, в то время как не замеченный медперсоналом Генри подошел к окну и, нахмурившись при виде вазы с растрепанным букетом, стал приводить цветы в порядок.

Наверное, было бы естественно ожидать, что Фрэнсис, близнецы и я станем поддерживать более или менее прочную связь. Однако смерть Генри словно отсекла объединявшее нас прошлое, и очень скоро мы начали терять друг друга из виду.

За все лето, которое я провел в Бруклине, а Фрэнсис – на Манхэттене, мы раз пять созвонились и дважды встретились – оба раза, по его настоянию, в Верхнем Ист‑Сайде, в баре на первом этаже дома, где располагалась квартира его матушки. Он заявил, что не любит гулять по городу: стоит отойти на пару кварталов от дома, как начинает казаться, что люди готовы его затоптать, а здания – обрушиться ему на голову. Разговор не клеился. Фрэнсис сказал, что очень много читает; нервно двигая по столу пепельницу, сообщил, что вроде бы нашел приличного врача. Посетители бара здоровались с ним как со старым знакомым.

Близнецы остались у бабушки в Виргинии. Камилла два раза позвонила справиться о моем здоровье, прислала три открытки. В октябре я получил от нее письмо, где говорилось, что Чарльз бросил пить и уже месяц не берет в рот ни капли. Еще одна открытка пришла к Рождеству (Чарльз не упоминался), следующая – в феврале, ко дню рождения. Потом, очень долгое время, – ни весточки.

Общение ненадолго возобновилось с приближением даты моего выпуска. «Кто бы мог подумать, что ты единственный из всех нас закончишь Хэмпден!» – писал Фрэнсис. Камилла от всей души поздравляла меня с успехом. Оба выразили желание приехать на церемонию вручения дипломов, но дальше разговоров дело не пошло.

На последнем курсе я начал встречаться с Софи и в конце осеннего семестра перебрался к ней. Она снимала квартиру на Уотер‑стрит, совсем рядом с домом, где раньше жил Генри. В садике дичали посаженные им розы («мадам Исаак Перейр» действительно восхитительно пахла малиной; жаль, что Генри так и не увидел ее в цвету), боксер, переживший его фармакологический эксперимент, облаивал меня всякий раз, как я проходил мимо. После окончания колледжа Софи ждала работа в одной из лос‑анджелесских танцевальных трупп. Мы думали, между нами любовь, в воздухе витали мысли о свадьбе. Презрев предупреждающие сигналы подсознания (мои сны полнились снайперскими пулями, взорванными автомобилями, оскаленными мордами диких псов), я ограничил поиск подходящей магистратуры колледжами в Южной Калифорнии.

Мы с Софи расстались меньше чем через полгода после переезда. Я слишком замкнут, утверждала она, никогда нельзя понять, что у меня на уме, а по утрам я, бывает, просыпаюсь с таким взглядом, что ей просто страшно.

Я проводил дни в библиотеке, читая драматургов эпохи короля Якова I. То, что я остановил свой выбор на этом периоде, многим казалось странным, но меня это не смущало. Уэбстер и Мидлтон, Тернер и Форд – мне был по вкусу мир, в котором жили их персонажи: мир, освещенный не солнцем, а предательским пламенем свечей, мир, где невинность всегда оказывалась попранной, а злодеяние – ненаказанным. Меня притягивали уже сами названия пьес, старомодные и возвышенно‑броские: «Недовольный», «Белый дьявол», «Разбитое сердце»… Я сидел над ними часами, размышлял, делал выписки и заметки. Никто не мог сравниться с моими авторами в изображении катастрофы. Они не только понимали, что такое зло, но и сознавали все многообразие уловок, при помощи которых оно прикидывается добром. Мне казалось, что они проникают в самую суть, что, говоря о пороках людей и перипетиях их судеб, они указывают на главное – невосполнимую ущербность всего мироустройства.

В моих штудиях мне часто встречалось имя Кристофера Марло. Я всегда любил его пьесы, а теперь поймал себя на том, что меня привлекает и его личность. «Милый Кит Марло» – называл его Джон Марстон.[137]Воспитанник Кембриджа, самый блестящий из «университетских умов»,[138]друг Уолтера Роли[139]и Томаса Нэша,[140]Марло вращался в высоких литературных и политических кругах; он единственный поэт‑современник, аллюзию на которого мы находим у Шекспира.[141]И в то же время это был убийца, фальшивомонетчик, человек беспутных привычек и сомнительных знакомств, который «умер, бранясь» в таверне в возрасте двадцати девяти лет. День своей смерти он провел в обществе трех человек, пользовавшихся очень дурной славой: один был мошенником, другой – агентом тайной полиции, третий – осведомителем и провокатором. Кто‑то из них и нанес Марло рану над глазом, «от каковой смертельной раны, – сообщает нам коронер двора ее величества Елизаветы I, – вышеупомянутый Кристофер Морли тогда и в том месте тотчас умер».[142]

Я часто вспоминаю строчки из его «Трагической истории доктора Фауста»:

Хозяин, знать, собрался помирать?

Свое добро он все теперь мне отдал…

А также реплику, которую бросает в сторону рыцарь, когда Фауст появляется при дворе императора:

Право, он очень похож на фокусника.[143]

Когда я засел за магистерскую диссертацию (по «Трагедии мстителя» Тернера[144]), мне пришло письмо от Фрэнсиса. Привожу его здесь целиком.

25 февраля

Дорогой Ричард!

Я хотел бы начать словами «Мне трудно писать это письмо…», но это было бы неправдой, поскольку ощущаю я, скорее, облегчение. Жизнь моя исподволь подгнивала уже много лет, и, кажется, я наконец нашел в себе мужество остановить этот процесс.

Обращаясь к тебе в последний раз (по крайней мере, в этой скорбной юдоли), я хочу сказать тебе следующее. Работай. Будь счастлив с Софи. [Он не знал о нашем разрыве. ] И прости меня за все – прежде всего за все, чего я не сделал.

Mais, vrai, j'ai trop pleuré! Les aubes sont navrantes. [145] Какая все‑таки печальная и прекрасная строчка! Я давно надеялся, что когда‑нибудь смогу процитировать ее в достойном контексте. Быть может, зори будут менее скорбны в той стране, куда я вскоре отбываю. Впрочем, как ты помнишь, «умереть, говоря по правде, значит одно из двух…», [146] и, возможно, по ту сторону нас ждет всего лишь сон. Еще немного, и я узнаю это наверняка.

Интересно, увижу ли я Генри? Если да, то не премину спросить, почему он не прикончил тогда нас всех и не поставил точку в нашей истории.

Не переживай из‑за меня, я того не стою.

С приветом Фрэнсис

Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Бостона четыре дня назад. Бросив все, я помчался в аэропорт, сел в самолет и уже через несколько часов вошел в отдельную палату больницы Бригхем‑энд‑Уименс. Фрэнсис – бледный как смерть, но живой – лежал, бессильно вытянув руки с забинтованными запястьями. Выяснилось, что уже после того, как он потерял сознание, в ванную заглянула горничная его тетушки.

С тех пор как он покинул Хэмпден, прошло без малого четыре года. Я был страшно рад его видеть, и, по‑моему, он меня тоже. Мы без умолку болтали о всякой ерунде под уютный шум дождя за окном.

– Кстати, ты слышал, что я женюсь? – спросил он вдруг.

– Расскажи кому‑нибудь другому, – засмеялся я, уверенный, что это шутка.

Но он запустил руку в ящик тумбочки и достал фотографию, с которой улыбалась голубоглазая блондинка, немного похожая на Марион.

– Симпатичная…

– Тупая как пробка! – с жаром ответил он. – Ненавижу ее. Знаешь, как прозвали ее мои кузены? Черная дыра.

– Почему?

– Потому что ее появление вызывает моментальный коллапс любой беседы.

– Зачем же ты женишься?

Фрэнсис помолчал, потом сказал, доставая сигарету:

– Я встречался с одним человеком. Он адвокат, выпускник Гарварда. Мне кажется, вы бы нашли общий язык. Правда, он любит приложиться к бутылке, но это ничего. Зовут его Ким.

– И что?

– И как‑то раз мой дед застал нас вдвоем… Я раньше думал, такое только в анекдотах бывает.

Справиться с зажигалкой он не мог – большой палец не действовал из‑за поврежденного сухожилия. Я дал ему прикурить.

– Так вот, теперь мне нужно жениться, – заключил он, выпустив дым.

– «Нужно»?

– Да. Иначе дед оставит меня без гроша.

– А устроиться на работу ты не можешь?

– Нет.

Как и в былые времена, подобный ответ вызвал у меня сильное раздражение, но теперь я только усмехнулся:

– Хм, я вот как‑то умудряюсь зарабатывать себе на жизнь…

– Ты к этому привык.

Дверь приоткрылась, и, заговорщицки улыбаясь, к нам заглянула персональная медсестра Фрэнсиса:

– Мистер Абернати, к вам тут кое‑кто пришел.

Фрэнсис зажмурился, словно ожидая удара:

– Это она.

Медсестра ретировалась. Мы переглянулись.

– Фрэнсис, одумайся.

– От меня уже ничего не зависит.

В палату танцующей походкой вошла блондинка с фотографии. Ее розовый свитер украшала вышивка из голубых снежинок, волосы были затянуты в хвостик лентой того же оттенка розового.

Я нашел ее очень миловидной, даже красивой. На одеяло посыпались подарки: плюшевый мишка, упаковки «желейных бобов», номера «Джи‑Кью», «Атлантик мансли», «Эсквайра»… «С каких это пор Фрэнсис читает глянцевые журналы?» – изумился я.

Она чмокнула больного в лоб:

– Милый, ну что ты как маленький… Мы ведь, кажется, договорились, что ты больше не куришь?

Выхватив сигарету, она затушила ее в пепельнице, после чего одарила меня сияющей улыбкой.

– Присцилла, познакомься, это мой друг Ричард, – монотонно произнес Фрэнсис.

Она распахнула глаза:

– О, я про тебя так много слышала!

– А я про тебя, – вежливо ответил я, и на этом, как по волшебству, разговор иссяк.

На следующий день в Бостон приехала Камилла – она тоже получила «предсмертное» письмо.

Вспоминая, как Генри сидел у моей постели в больнице Монпелье, я читал Фрэнсису «Нашего общего друга», а потом задремал в кресле. Проснувшись от его изумленного возгласа, я открыл глаза и подумал, что грежу.

Она выглядела старше своих лет. Осунувшееся лицо, потемневшие волосы, стрижка под мальчика. Все эти годы мне подспудно казалось, что Генри увел ее за собой в царство теней; сам того не сознавая, я уже не надеялся встретить ее снова. Тем сильнее было мое потрясение, когда она вдруг возникла передо мной – увидев ее померкшие, но все еще обворожительные черты, я чуть не умер от счастья.

Фрэнсис раскрыл объятия:

– Привет, дорогая! Иди скорее сюда.

Фрэнсиса выписали на второй день после приезда Камиллы (это была Пепельная среда). Втроем мы отправились гулять по городу. Бостон показался мне похожим на никогда не виденный Лондон: серое небо, закопченные кирпичные домики, китайские магнолии в тумане. Камилла и Фрэнсис захотели пойти к мессе, я к ним присоединился.

В церкви было людно и зябко. Мы отстояли очередь к алтарю, где согбенный престарелый священник обмакнул большой палец в пепел и начертил крест у меня на лбу. «Ибо прах ты и в прах возвратишься».[147]Когда пришло время причастия и вокруг начали подниматься, я тоже встал, но Камилла поспешно одернула меня. Сидя на скамье, мы наблюдали за тем, как прихожане, толпясь и шаркая, снова подтягиваются к алтарю.

– Знаете, – сказал Фрэнсис, когда мы вышли из церкви и открыли зонты, – как‑то раз я проявил наивность и спросил Банни, приходилось ли ему всерьез задумываться о том, что такое грех.

– И что он ответил? – поинтересовалась Камилла.

Фрэнсис насмешливо фыркнул:

– Он ответил: «Конечно нет. Что я, католик какой‑нибудь?»

После мессы мы пошли в темный тесный бар на Бойлстон‑стрит и просидели там до самого вечера. В беседе всплыло имя Чарльза. Выяснилось, что одно время он был в Бостоне частым гостем.

– А года два назад Фрэнсис одолжил ему крупную сумму, – сказала Камилла и прибавила: – Только напрасно он это сделал. Чарльз не заслуживал его доброты.

Дернув плечом, Фрэнсис допил виски. Такой поворот разговора, кажется, его не обрадовал:

– Одолжил, и ладно.

– С деньгами ты, считай, распрощался.

– Ничего страшного.

Меня распирало от любопытства:

– Так как же у Чарльза дела?

– Потихоньку, – туманно ответила Камилла.

Ей, похоже, тоже было неловко, но, поймав мой ожидающий взгляд, она нехотя продолжила:

– В общем, сначала он работал у дядюшки в конторе. Потом устроился тапером в бар… можешь представить последствия. Бабушка вся извелась. Наконец ей пришлось попросить дядю, чтобы он поговорил с Чарльзом, объяснил, что если так и дальше пойдет, то она не захочет видеть его под своей крышей. Чарльз взбеленился, ушел, хлопнув дверью, снял комнату, продолжал играть в баре. Но его скоро выгнали, и ему пришлось вернуться. Тогда‑то он и начал наведываться в Бостон.

– Спасибо, что ты терпел его все это время, – добавила она, обращаясь к Фрэнсису.

– Да ну, брось.

– Нет, это было очень великодушно, правда.

– Он был моим другом.

– В конце концов Фрэнсис одолжил Чарльзу деньги на лечение, – продолжила Камилла. – Он лег в клинику, но пробыл там меньше недели – сбежал с какой‑то женщиной, лет на десять старше его, с которой там познакомился. Месяца два от них не было ни слуху ни духу. Потом муж этой женщины…

– Она была замужем?

– Да, и к тому же с ребенком, бросила его вместе с мужем. Так вот, тот нанял частного детектива, и их выследили. Они жили в Сан‑Антонио, в каких‑то ужасных трущобах. Чарльз мыл посуду в закусочной, а она… честно говоря, даже не знаю, чем она могла заниматься. Оба были, мягко скажем, не в лучшей форме, но возвращаться отказались. Заявили, что очень счастливы.

– И что в итоге?..

Камилла поднесла к губам стакан:

– Да ничего. Так и живут в Техасе. Из Сан‑Антонио, правда, уехали. Одно время обретались в Корпус‑Кристи, а потом, кажется, перебрались в Галвестон.

– Кажется? Разве он тебе не звонит?

Помолчав, Камилла произнесла:

– Мы с Чарльзом уже давно не разговариваем.

– Как, вообще?

Она допила виски:

– Вообще. Не знаю, как бабушка это пережила.

В дождливых сумерках мы возвращались домой через Паблик‑гарден. Неожиданно Фрэнсис сказал:

– Знаете, мне все кажется, что к нам вот‑вот присоединится Генри.

Я не стал в этом признаваться, но мной владело то же ощущение. Более того, Генри мерещился мне с самого приезда в Бостон – я узнавал его то в пассажире проезжающего мимо такси, то в рослом клерке, исчезающем за дверью офисного центра.

– Он ведь привиделся мне тогда… Когда я лежал в этой чертовой ванне, как Марат. Мне показалось, я вот‑вот потеряю сознание, и вдруг смотрю – на пороге стоит Генри в домашнем халате. Помните тот его халат с большими карманами, где он держал всякую всячину – сигареты, таблетки?.. Так вот, он подходит ко мне и говорит таким осуждающим тоном: «Ну что, Фрэнсис, теперь ты доволен?»

Некоторое время мы шли в молчании.

– Мне до сих пор трудно поверить, что его нет в живых, – продолжил Фрэнсис. – То есть я понимаю, что он не мог прикинуться мертвым, а потом инсценировать свои похороны, но… В общем, если кто и способен додуматься, как вернуться обратно, так это он. Как Шерлок Холмс после падения в Рейхенбахский водопад. Я все жду, что в один прекрасный день он, как ни в чем не бывало, зайдет ко мне в комнату и подробно объяснит, как ему удалось все это провернуть.

Мы взошли на мост. Свет фонарей северным сиянием расплывался в чернильной воде пруда.

– Может быть, тебе и не привиделось, – сказал я.

– То есть?

– Я вот тоже думал, что привиделось, когда лежал в больнице со своей раной.

Фрэнсис понимающе кивнул:

– Ты ведь знаешь, что сказал бы в этом случае Джулиан? Призраки действительно существуют. Мы верим в них ничуть не меньше, чем люди гомеровских времен, только называем иначе – памятью или бессознательным…

– Не возражаете, если мы сменим тему? – вдруг сказала Камилла. – Очень вас прошу.

В пятницу утром мы провожали Камиллу – узнав накануне, что бабушка прихворнула, она тут же засобиралась домой. Я решил задержаться в Бостоне до понедельника.

Фрэнсис пошел купить ей что‑нибудь почитать в дорогу, мы остались на платформе вдвоем. Накрапывало. Камилла нервно постукивала ногой и поминутно тянулась посмотреть, не подают ли поезд. Со вчерашнего вечера я думал лишь о предстоящей разлуке, и теперь отчаяние наконец развязало мне язык:

– Не хочу, чтобы ты уезжала.

– Я и сама не хочу.

– Так останься.

– Нет, я должна ехать.

Я посмотрел в ее глаза цвета дождя:

– Камилла, я люблю тебя. Выходи за меня замуж.

Она долго молчала.

– Ричард, ты же понимаешь, что это невозможно.

– Почему?

– Потому что… По многим причинам. Бабушка очень сдала, ей нужна моя забота. Я не могу вот так сорваться и укатить в Калифорнию.

– И не надо. Я перееду на Восток.

– А колледж? А твоя диссертация?

– Все это не важно.

Камилла вздохнула:

– Видел бы ты, как я сейчас живу. Я ухаживаю за бабушкой, веду дом, на большее не остается ни времени, ни сил. У меня фактически нет друзей. Не помню даже, когда я последний раз брала в руки книгу.

– Я помогу тебе.

– Мне не нужна твоя помощь, – сказала она, вскинув голову, и от ее стального взгляда земля ушла у меня из‑под ног.

– Ну хочешь, я перед тобой на колени встану? Правда встану, только скажи.

Камилла устало прикрыла глаза – темные веки, темные полукружья под густыми ресницами. Я снова подумал, как разительно изменилась она за то время, что мы не виделись; она была уже ничуть не похожа на ту беззаботную девушку, в которую я когда‑то влюбился, но оттого не менее прекрасна – красотой, которая не столько возбуждала эмоции, сколько властвовала над всем моим существом.

– Я не могу выйти за тебя замуж.

– Но почему? – спросил я, предчувствуя ответ: «Потому что не люблю тебя», но она сказала:

– Потому что я люблю Генри.

– Генри давно умер.

– Я все еще люблю его. Ничего не могу поделать.

– Я тоже его любил, – произнес я.

На секунду мне показалось, я уловил в ней какое‑то колебание, но она тут же отвела взгляд:

– Знаю. Но этого недостаточно.

Мысль о перелете в Калифорнию была невыносима. В жалкой попытке смягчить горечь расставания я взял напрокат машину и, стиснув зубы, ехал без остановок до тех пор, пока за окнами не замелькал унылый пейзаж Среднего Запада. Я благословлял дождь, сопровождавший меня всю дорогу, – он был напоминанием о прощальном поцелуе Камиллы.

Мерный скрип дворников, прорезающиеся и глохнущие радиостанции, бесконечные кукурузные поля. Однажды мне уже приходилось терять ее, но эти последние минуты на бостонском вокзале были куда тяжелее и горше тех сентябрьских дней, когда стало ясно, что в Хэмпден она не вернется, – ведь маша рукой вслед уходящему поезду, я понимал, что новых встреч и прощаний не будет, что я потерял ее навсегда. Hinc illae lacrimae[148]– отсюда эти слезы.

Пожалуй, мне осталось только поведать вам о том, что я знаю о судьбе других героев моей истории.

Клоук, к всеобщему удивлению, поступил в юридическую школу и, что еще более удивительно, ее закончил. Сейчас он работает в отделе слияний и поглощений «Милбэнк Твид», где, кстати, Хью Коркоран недавно стал старшим партнером. Говорят, Хью его туда и пристроил – и, скорее всего, не врут; во всяком случае, поверить, что Клоук попал туда благодаря исключительным успехам в учебе, я затрудняюсь при всем желании. Живет он недалеко от Фрэнсиса и Присциллы (к слову сказать, у них сказочная квартира на углу Лексингтон‑авеню и 81‑й улицы – свадебный подарок отца Присциллы, который давно занимается нью‑йоркской недвижимостью), и Фрэнсис, по‑прежнему мучающийся бессонницей, иногда встречает Клоука среди ночи в корейском магазинчике, куда оба наведываются за сигаретами.

Джуди преуспела на поприще аэробики. Теперь она, можно сказать, знаменитость – регулярно появляется на кабельном телевидении, где заправляет массовкой таких же подтянутых красоток в программе «Личный тренер».

Когда Фрэнк и Джад решили, что колледж им надоел, они купили вскладчину «Приют селянина», куда вскоре переместилась тусовка из «Гадюшника». Говорят, их бизнес процветает. Издание выпускников недавно посвятило им большую статью, откуда я, в частности, узнал, что в «Приюте» работают многие хэмпденские питомцы, включая Джека Тейтельбаума и Руни Уинна.

Кто‑то из знакомых убеждал меня, что Брэм Гернси пошел в «Зеленые береты», но я склонен считать это байкой.

Жорж Лафорг, вопреки проискам завистников, по‑прежнему преподает в Хэмпдене французский.

Доктора Роланда наконец‑то спровадили на пенсию; светило бихевиоризма счастливо коротает свой век в Хэмпден‑тауне. Выйдя на покой, он опубликовал очень неплохой фотоальбом «Хэмпден‑колледж – взгляд сквозь годы», и теперь городские клубы часто приглашают его выступить с послеобеденной речью. Кстати, по его милости мне чуть было не отказали в поступлении в магистратуру: в блестящей рекомендации, которую он мне сочинил, расписывались достоинства некоего Джерри.

Кошка, которую Чарльз подобрал на парковке, отлично прижилась в домашних условиях. На лето Фрэнсис пристроил ее под опеку своей кузины, а осенью та, не пожелав расставаться с «пусечкой», увезла ее с собой в Бостон. Уроженка хэмпденских помоек ныне обитает в десятикомнатной квартире на Эксетер‑стрит под кличкой Принцесса.

Марион вышла замуж за Брейди Коркорана. Они живут в Тэрритауне, откуда Брейди удобно ездить на работу в Нью‑Йорк. У них дочка – первое чадо женского пола, родившееся в клане Коркоранов за исторически обозримый период. По словам Фрэнсиса, малышка полностью покорила сердце мистера Коркорана, и он возится только с ней, совсем забросив других внуков и собак. Имя Мэри Кэтрин, данное девочке при крещении, так и не вошло в употребление – Коркораны, неизвестно почему, зовут ее Банни.

Софи серьезно повредила ногу и долгое время не могла вернуться на сцену, зато недавно получила большую роль в новой постановке. Мы остались друзьями, иногда вместе выбираемся поужинать. Когда поздно вечером у меня раздается звонок, я знаю, что это Софи, которой нужно выговориться после расставания с очередным молодым человеком. Мне по‑прежнему приятно общаться с ней, и все же, не скрою, я так и не простил ей того, что ради нее вернулся в это богом забытое место.

Джулиана, как уже было сказано, я больше никогда не видел. Приложив немало усилий, Фрэнсис связался с ним накануне похорон Генри. По его словам, Джулиан сердечно его поприветствовал, выслушал, не перебивая, рассказ о случившемся, потом сказал: «Все это очень печально, Фрэнсис. Боюсь, однако, мое присутствие там будет лишним. Спасибо, что позвонил».

Около года назад Фрэнсис обрушил на меня потрясающую новость: по слухам, Джулиан назначен наставником наследного принца Суаориланда – восточноафриканской страны размером с пол‑Вермонта. Позже выяснилось, что правды в этой истории ни на грош, но в моем воображении она уже успела обрасти красочными подробностями. Ведь действительно, что могло бы стать лучшей долей для Джулиана, чем увенчать свою педагогическую карьеру воспитанием философа на троне? Я представлял себе, как Джулиан станет могущественной закулисной силой в политике Суаориланда, как его венценосный ученик превратит безвестный клочок земли в образцовое государство, слава о котором разнесется по всему миру. Вымышленному наследнику престола было восемь лет. Голова шла кругом при мысли о том, где был бы сейчас я, возьмись за меня Джулиан в этом возрасте.

Дата добавления: 2014-11-20