Книга первая о семье: Об обязанностях стариков по отношению к юношам и младшему поколению и о воспитании детей 5 страница

АДОВАРДО. Я тоже придерживаюсь такого мнения, Лионардо, но мне кажется, что это распознавание и исправление пороков в юношах не так уж и легко осуществить. Юношество всегда склонно следовать за своими желаниями; стремлений у юношей всегда бесчисленное множество, они непостоянны, и я полагаю, что заронить нечто прочное в душе подростка почти невозможно. Кто же в такой изменчивости сможет различить, что хорошо и что нехорошо? Кто сумеет соблюсти в такой неопределенности порядок и правила, чтобы исправить и искоренить бесконечное число пороков, которые мы замечаем в юношеских душах?

ЛИОНАРДО. А кто сумеет угодить тебе в рассуждениях, Адовардо? У нас с тобой получается, как с теми, кому дарят некую малую, но очень ценную вещь, которая так приходится к месту и ко времени, что обладатель, чтобы удовлетворить дарителя, должен выставить напоказ свои домашние сокровища. Так, по‑моему, получается и со мной в нашем разговоре. Своими краткими замечаниями ты заставляешь меня или даешь возможность отвечать очень долго и пространно. Но я вижу, что мои длинные речи тебе по душе, раз уж ты так охотно и внимательно меня слушаешь.

Итак, я заявляю, что считаю очень хорошим того, в ком не заметно никаких пороков, и совершенным того, в ком видна великая добродетель и кто лишен каких бы то ни было недостатков. Но тех, кто обладает достоинствами в сочетании с некими явными и отвратительными пороками, я бы не назвал добродетельными. Пороки всегда хорошо заметны, и их природа такова, что о них можно судить, как говаривал Цезарь Веспасиан: «Лисица шерстью слиняла, да нрав не сменяла!»[17]. Порок всегда всем будет казаться пороком, его всегда нетрудно будет заметить и изобличить. И заметь, хотя вследствие неприятностей, бедности или других помех обжора или распутник может лишиться способности удовлетворять свои дурные прихоти, но как только к нему вернется эта возможность, они тут же возвратятся, и этот человек снова обратится к прежним привычкам. Поэтому я и советовал быть внимательным и осторожным, и не ждать, пока порок укоренится в юношеской душе. Тут нужно следовать тому совету, который, как рассказывают, Ганнибал дал царю Сирии Антиоху. Он сказал ему, что легче всего победить римлян в Италии, используя то же оружие и города латинян. Отцы должны поступать так же, как те, кто хочет изменить русло потока, и начинать с ручейка, не дожидаясь, пока он превратится в реку. Они должны подавлять малейшие признаки порочных наклонностей в своих детях, закрывая добродетелью едва заметные дырочки, проделанные ими, тогда порок не пробьет себе более широкую дорогу. Ведь когда он усилится, очень трудно будет что‑либо изменить, поэтому для отца не менее предосудительно оставаться слепым и не замечать опасности, чем по лености не приложить всех усилий для ее устранения. Если же порок развился, то не следует пытаться перевести поток юношеских страстей в другое русло по полю, на котором взрастает добродетель, не стоит прерывать благотворные мужественные занятия, но нужно направить его в сторону таким образом, чтобы эти страсти обрели естественное направление, не мешая запланированному тобой воспитанию. Таким образом, душу, в которой уже закрепился порок, следует подчинять с помощью того же оружия, к которому привычны порочные люди, то есть представляя юношам в лице подобных негодяев, как в зеркале, всю грязь и скотство такого образа жизни, чтобы воспитать в них ненависть ко всему недостойному и предосудительному. Как я полагаю, такой показ и демонстрация презрения, которым пользуются недостойные и бесчестные люди, ненависти и отвращения, которые питают к ним другие, порядочные сограждане, будут очень полезны, ибо юноши увидят, что распутников всегда принимают неохотно, что они недовольны сами собой, всегда мрачны, озабочены, всегда полны беспокойств и волнений. Дух порочных людей всегда пребывает в беспорядке и неустойчивости, а для ума нет ничего тяжелее, чем боль, которую причиняет сам себе неразумный и неупорядоченный дух.

Тут на память мне приходят слова мессера Чиприано Альберти, и размышляя о них, я убеждаюсь в их правоте: тот, кто порочен, не знает покоя и безмятежности. О чем, по‑твоему, думают убийцы, разбойники и негодяи? Я уверен, что их преследуют мысли о том, в какой позорный грех они впали, в печали они не дерзают поднять глаза от земли, в своем ничтожестве боятся кары Божьей, стыдятся общества других людей, думают о том, что все осуждают их преступления, считают, что все их ненавидят, и часто жаждут смерти. Но скажем и о других, более распространенных и потому менее вредных людских пороках. Игроки и барышники тоже всегда неспокойны. Если они выигрывают, то их грызут сомнения и желание выиграть еще по крайней мере столько, чтобы вернуть свою одежду, купить лошадь, отдать долги; предстоящих затрат всегда больше, чем денег. Если же они проигрывают, то мучаются от боли и горят желанием отыграться. Точно так же и обжора никогда не приходит в веселое расположение духа, его волнуют мысли о еде, которые он не может заглушить вином и пьянством; ему стыдно за свое недостойное поведение, поэтому он надеется, что его распущенность останется незамеченной, а потом горько сожалеет о бесчестье. Оратор Демосфен ответил блуднице, которая хотела, чтобы он заплатил ей десять тысяч денариев: «Мое раскаяние того не стоит». Ведь всякий порок и всякая распущенность, всякий неразумный поступок и всякое нескромное слово наполняют душу раскаянием. Как говорил тарентинский философ Архит, нет более страшной заразы, чем сладострастие. Из‑за него идут на измену отечеству, оно ниспровергает республики и заставляет вступить в сговор с врагами.

Такие и им подобные вразумления помогают воспитать в юношах отвращение к пороку. Но одновременно следует поощрять в подростках добродетель, постоянно хвалить в разговорах с ними достойных людей, показывать им, что тот, кто украшен великой добродетелью, заслуживает всеобщей любви; следует всячески прославлять добродетельных людей и поступать так, чтобы, если нашим юношам и не удалось достичь высшей и прекраснейшей ступени славы и почета, по крайней мере они ценили бы добродетель в себе и почитали ее в других. У древних был обычай во время торжеств и праздничных пиров воспевать хвалу выдающимся людям, перечисляя их необыкновенные и приносящие пользу народам доблести, поэтому Геркулес, Эскулап, Меркурий, Церера и им подобные удостоились особой славы и были названы богами; как для того, чтобы воздать должное их заслугам, так и чтобы возжечь в других пыл добродетели и пробудить в них желание заслужить такую же хвалу и известность. Вот благоразумнейший и полезнейший обычай! Отличный пример для подражания! Пусть отцы, говоря в присутствии своих детей, неустанно превозносят чужие добродетели и столь же рьяно осуждают всевозможные человеческие пороки. Мне кажется, что природа заронила в каждом человеке, если только он не совсем равнодушен или скудоумен, великую жажду славы и похвалы, поэтому пылкие и благородные юноши более чем другие тянутся к хвалам. Вот почему очень полезно пробуждать в сыновьях своими речами великую любовь к похвальным делам и прививать им крайнее отвращение к делам недостойным и дурным. Если же наши сыновья будут замечены в каких‑то пороках, то мне бы хотелось, чтобы отцы порицали их умеренно, выказывая сострадание к их заблуждениям, ибо это их дети, то есть чтобы не поносили их как своих врагов и не преследовали суровыми словами. Ведь тот, кто подвергается унижению, от негодования и ненависти черствеет или исполняется презрения к самому себе, неуверенности, и впадает в такое душевное рабство, что уже не помышляет из него выйти. Точно так же, если в детях видна добродетель, нужно соразмерно их хвалить, ибо от чрезмерных похвал они становятся высокомерными и упрямыми.

Я могу утверждать, что любой отец, если он не совсем вял и безразличен, поймет, сколь надежен и прост этот способ исправить недостатки своего отпрыска, и таким легким и превосходным образом он устранит малейшие изъяны, нарождающиеся, по его наблюдениям, в сыне, а заодно и наставит его в добродетели, душевных достоинствах и похвальных вещах.

АДОВАРДО. Не стану отрицать, Лионардо, что те отцы, которых ты называешь заботливыми, сумеют значительно улучшить нравы своих питомцев и усовершенствовать их своей неустанной заботой. Но безмерная отеческая любовь как‑то затуманивает и ослепляет взоры отцов, и мало кому удается разглядеть в своих детях пороки, пока они еще не развились и не стали явными. Теперь подумай, насколько трудно исправить человека, закоренелого в пороке. Да и те отцы, чьи дети скромны и хорошо воспитаны, совсем не знают, с какого конца подводить их к желанной славе и почету.

ЛИОНАРДО. Кто же не знает, что первейшую пользу приносят юношеству науки? Они настолько важны, что самый благородный кавалер, не сведущий в науках, считается невежей. Я бы предпочел видеть юных дворян с книжкой в руке, а не с ястребом на ней. И мне не нравится распространенная у многих манера говорить, что довольно уметь подписать свое имя и вычислить, сколько тебе причитается. Я предпочитаю древний обычай нашего рода. Почти все наши Альберти были весьма образованны. Мессер Бенедетто был знатоком естественной философии и математики, за что пользовался всеобщим уважением; мессер Никколайо усердно занимался изучением священного Писания, а все его дети следовали по стопам отца, они обладали учтивым и человечным нравом и прилагали много усилий для освоения различных наук и знаний. Мессер Антонио старался ознакомиться с творениями и мыслями всех лучших писателей и посвящал этим замечательным занятиям весь свой достойный досуг; он написал «Историю знаменитых мужей» и о любовных спорах, вы знаете также, что он прославился как астролог. Риччардо всегда увлекался гуманистическими науками и поэзией. Лоренцо превосходил всех в математике и музыке. Ты, Адовардо, досконально изучил гражданское право, чтобы познать, насколько важны в жизни законы и разум. Не стану вспоминать наших ученых предков, благодаря которым наша семья приобрела давнюю известность. Не буду воздавать хвалы мессеру Альберто, этому светочу науки и гордости нашей семьи Альберти, о котором мне лучше, наверное, умолчать, ибо я не смогу воздать ему должное, насколько он этого заслуживает. Не собираюсь перечислять и имена других молодых людей, которые, как я надеюсь, преумножат славу нашей семьи. Я и сам стремлюсь не остаться невеждой.

Итак, я считаю необходимым во всякой семье, а особенно в нашей, всегда и во всем отличавшейся, а тем более в науках, так воспитывать молодежь, чтобы с возрастом у нее прибавлялось знаний и учености, как ради той пользы, которую приносят семье грамотные люди, так и для поддержания этого нашего старинного доброго обычая. Пусть он сохраняется в нашей семье, чтобы молодые люди, поощряемые и подталкиваемые к этому старшими, приобщались к тем великим удовольствиям, которые доставляют науки и познание необыкновенных и прекрасных вещей; а отцы пусть радуются оттого, что их дети растут учеными и сведущими. А вы, юноши, что бы вы ни делали, всегда старайтесь изучать науки. Проявляйте упорство; почувствуйте, как приятно узнавать о событиях прошлого, достойных упоминания; как полезно вникать в сохранившиеся добрые и ценные примеры; приучитесь питать свой ум прекрасными изречениями; пусть вам будет по душе усваивать славные обычаи; постарайтесь проявлять предельную учтивость в обхождении; стремитесь познать дела божественные и человеческие, которые с полным правом отражают науки. Нет таких сладких и созвучных сочетаний слов и напевов, которые могли бы сравниться с гармонией и изяществом стиха Гомера, Вергилия и вообще любого из великих поэтов. Нет такого приятного и привлекательного самого по себе места, которое так притягивало и манило бы, как речь Демосфена, Туллия, Ливия, Ксенофонта и прочих им подобных красноречивых и достигших полного совершенства ораторов. Нет такого благодарного труда, если это можно назвать трудом, а не развлечением и отдыхом ума и души, который мог бы сравниться с чтением и повторным созерцанием достойных вещей. Они снабжают тебя изобилием примеров, богатством цитат, силой доводов, доказательств и убеждения; к тебе начинают прислушиваться, граждане обращают на тебя внимание, дивятся тебе, хвалят и любят тебя.

Я не буду останавливаться, ибо это заняло бы слишком много времени, на том, насколько науки не то что полезны, а необходимы для тех, кто правит и управляет делами, и не стану распространяться, сколь украшают они государство. Давайте забудем, – чего и добивается наша злая судьба от семейства Альберти, – забудем о тех услугах, которые мы оказали в старину нашей республике, признанных и оцененных нашими согражданами, о том признании, которым всегда пользовалась семья Альберти только потому, что она всегда более изобиловала образованными и мудрыми людьми, чем прочие семьи. Если есть такая вещь, которая способна украсить благородство, придать великую приятность человеческой жизни, обеспечить семье уважение, любовь и славу, то это, разумеется, науки, без которых никто не может обрести подлинного благородства, без которых трудно назвать кого‑либо счастливым, без которых нельзя себе представить совершенным и прочным существование какой бы то ни было семьи. Поэтому я хочу воздать хвалу наукам в присутствии этих молодых людей и твоем, Адовардо, потому что ты большой любитель наук. И я уверен, Адовардо, что науки столь же приятны тебе, сколь и дороги твоим родным, и полезны для всех, а в жизни крайне потребны.

Итак, пусть родители постараются, чтобы дети предавались изучению наук со всем усердием, пусть наставляют их в правильном чтении и письме, и пусть не успокаиваются, пока не увидят, что их сыновья отлично освоили эти навыки. Ведь недостаточно изучить что‑то – это, пожалуй, все равно что вообще не изучить. Пусть зачем обучатся счету и одновременно, в меру необходимости, геометрии, потому что эти две науки подходят и доставляют удовольствие умам подростков, да и в любом возрасте и обиходе полезны. Потом пусть обратятся к знакомству с поэтами, ораторами, философами, а главное, нужно постараться найти заботливых учителей, которые наставят детей как в науках, так и в добронравии. И я бы приложил усилия, чтобы мои сыновья приучались к хорошим авторам, усваивали грамматику по Присциану и Сервию, и как следует познакомились не с составлением записок и грецизмами, а с Туллием, Ливием, Саллюстием, чтобы они почерпнули из этих выдающихся и образцовых писателей, первоисточников учения, дух истинного красноречия и благородство латинского языка. Говорят, что ум, как сосуд, всегда сохраняет аромат того напитка, который туда налили. Поэтому следует избегать грубых и неизящных писателей, и приучать себя к утонченным и остроумным авторам, держать их под рукой, всегда неустанно перечитывать, повторять их вслух и запоминать отрывки из их сочинений. Я не собираюсь хулить ученость отдельных знающих и плодовитых писателей, но ставлю выше всех хороших авторов, а поскольку выбор очень велик, мне бы не хотелось, чтобы останавливались на худших. Латинский язык надо изучать по тем, у кого он чист и совершенен; а у других мы будем усваивать те науки, в которых они сильны.

Пусть знают отцы, что от словесности никогда не бывает вреда, и напротив, она приносит пользу в любом занятии. Все образованные люди, которыми, вне всякого сомнения, был славен наш дом, принесли ему великую пользу, чем бы они ни занимались. Излишне снова и снова настаивать на том, сколь полезно образование для обретения успеха и славы. Однако не думай, Адовардо, что я требую от отцов держать сыновей в четырех стенах среди книг, наоборот, я одобряю, когда последние для отдыха могут развлечься в меру необходимости. Но пусть они предаются достойным и мужественным играм, чуждым пороков и недостатков. Пусть прибегают к тем похвальным упражнениям, которыми занимались древние. Сидячие игры в общем не кажутся мне достойными мужчины, они пристали разве что пожилым людям. Это шахматы и прочие развлечения, доступные для подагриков, но по‑моему, для здоровых молодых людей пригодны только игры, включающие физические упражнения и нагрузку. Пусть бодрые юноши оставят сидячие занятия женщинам и лентяям, а сами займутся упражнениями, пусть движутся и разминают все члены; стреляют из лука, ездят верхом и практикуют прочие благородные и мужественные игры. Древние занимались стрельбой из лука, и знатные люди имели изысканное обыкновение выходить на люди с колчаном и луком, чтобы снискать похвалу за умение ими пользоваться. Известно, что Цезарь Домициан так хорошо владел луком, что попадал между пальцами раскрытой ладони мальчика, которого он ставил перед собой. Наши ребята должны играть в мяч; это старинная и способствующая развитию ловкости игра, которой похвально заниматься воспитанным людям. Знаменитейшие государи имели обыкновение играть в мяч, в том числе именно это достойное занятие очень любил Юлий Цезарь. О нем рассказывают такой забавный случай: он проиграл в мяч сто монет Луцию Цецилию, но предложил ему всего пятьдесят. На это Цецилий сказал: «Сколько же ты мне дал бы, если бы я играл одной рукой, если при игре двумя ты мне платишь только за одну?». И Публий Муций[18], и Цезарь Октавиан, и царь Сиракуз Дионисий, как и многие другие благородные мужи и государи, перечислять которых было бы слишком долго, упражнялись в игре в мяч. Я приветствовал бы также, если бы подростки занимались верховой ездой и приучались носить доспехи, пришпоривая и поворачивая, а также сдерживая свою лошадь; таким образом они могли бы в случае необходимости принести пользу своей родине, сражаясь с ее врагами. Чтобы приучить свое юношество к таким воинским упражнениям, древние прибегали к тем троянским играм, которые описаны Вергилием в «Энеиде». Среди римских правителей были чудесные наездники. Говорят, что Цезарь скакал на мчащемся во всю мочь коне, держа руки связанными позади. Помпей в возрасте шестидесяти двух лет, сидя на летящем стрелой коне метал дротики, а также вынимал и вкладывал меч в ножны. Поэтому мне бы хотелось, чтобы наши юноши с малых лет предавались и наряду со словесностью обучались подобным благородным упражнениям и навыкам, владение которыми похвально и полезно в любом возрасте: верховой езде, фехтованию, плаванию и тому подобному, чего не уметь взрослому неудобно. Если подумать, ты увидишь, что все эти искусства потребны для гражданской жизни и обихода, причем мальчики научаются им без особого труда и довольно быстро, а взрослым владеть ими вменяется чуть ли не в первую обязанность.

АДОВАРДО. По правде говоря, Лионардо, я слушал тебя с большим удовольствием и наслаждением, и хотя у меня иной раз появлялось желание прервать тебя, не стал этого делать, настолько понравились мне твои заметки во всех отношениях. Но смотри, не перегрузи нас, отцов, чрезмерными заботами. Не все юноши, Лионардо, обладают твоим умом. Немного найдется таких, кто захотел бы с таким усердием предаваться занятиям, и я, пожалуй, никогда не встречал подобных тебе юношей, столь преисполненных всеми добродетелями, которых ты желаешь нашей молодежи. Да и какой отец, дорогой Лионардо, сумеет все это обеспечить? Какого сына можно заставить научиться всему тому, что ты перечислил?

ЛИОНАРДО. Я бы легко поверил, Адовардо, что все мои рассуждения веселят и радуют тебя, если бы сейчас не убедился, что ты не очень охотно воспринимаешь мои совершенно справедливые требования к отцам и в отместку отягощаешь меня снова, как будто бы тебе не известно, насколько велики возможности человеческих стараний в любом деле. Наемный затейник благодаря своему упорству обучает животных подражать людям, например, ворона – говорить, – как тот римский ворон, который сказал: «Кере[19], Цезарь». Цезарь ему ответил: «У меня дома достаточно приветствующих», тогда тот снова высказался: «Operam perdidi»[20]. Если наши труды приносят такой результат в животном, подумай, что же для них недоступно в человеческом уме, который приспособлен справляться с самыми сложными вещами? Впрочем, я не требую, чтобы твои дети знали больше, чем пристало свободному человеку. Я думаю, что в нашей семье много таких, кто далеко превосходит и умом, и прочими качествами. Среди всей этой молодежи, которой весьма славится наш дом, я не нахожу ни одного, кто не выделялся бы собой, был бы негоден, неловок, недостаточно любезен. Но семья Альберти всегда изобиловала и была полна тонкими умами и превосходными характерами. А будь оно иначе, подобный тебе усердный и старательный отец сумел бы принести ей неизмеримую пользу. Колумелла, если я правильно помню, пишет о некоем Папирии из Ветер, который дал старшей из трех своих дочерей в приданое треть своего поля, засеянного виноградом, и столь умело ухаживал за оставшимися двумя третями, что получал с них такой же доход, как раньше со всего поля[21]. Затем, когда пришло время, он выдал замуж вторую дочь и снабдил ее половиной поля, оставшегося в его распоряжении после замужества первой дочери. И каков же, Господи, предел возможностей труда и терпения! Как важно прилагать подобное старание в любом деле! Нет таких тяжелых и неимоверных задач, с которыми упорство не справится. Этот Папирий из Ветер добился своим трудом и терпеливым упорством того, что и третья часть всего поля, оставшаяся у него от второго приданого, приносила ему тот же доход, что прежде все поле.

Невозможно изобразить даже наполовину великую силу учения и старания в любой вещи, а особенно в воспитании детей родителями, которые своей любовью и верой добиваются добра и уважения для сыновей и за то, в свою очередь, получают любовь и уважение, радуясь результатам своих усилий и уповая на еще большую похвалу. Пусть же отцы добьются от детей, чтобы те могли достигнуть всего, чего захотят. Но похоже, что кто сам по себе ленив и не стремится исправить и усовершенствовать себя самого, будет ленив и по отношению к другим и не станет печалиться о недостатке у них добродетели. Но ты, Адовардо, усерден настолько, насколько это вообще возможно; ты никогда не бываешь так погружен во внешние дела, чтобы забыть о собственной семье; но и дома ты никогда не предаешься праздности, забывая о делах. Я вижу, что ты целый день пишешь, посылаешь слуг то в Брюгге, то в Барселону, то в Лондон, в Авиньон, на Родос, в Женеву и получаешь письма со всего света, так что тебе приходится вести переписку с бесчисленным множеством людей. Находясь в кругу семьи, ты пребываешь и во многих других местах и знаешь о том, что там происходит. Если для тебя, Адовардо, доступно такое всемогущество, которое делает тебя вездесущим, почему же отцы не смогут справиться со столь приятным и намного более простым делом, как устройство дома и воспитание детей, кои всегда у них перед глазами?

АДОВАРДО. Я охотно соглашусь с тобой, Лионардо. Ты подвел меня к тому, что, не покривив душой, я не смогу утверждать, что сыновья причиняют родителям мало радости, и я слишком хорошо вижу правоту твоего тезиса в отношении нерадивых отцов, которым как раз и достаются все неприятности. Признаюсь, старательные отцы обычно бывают довольны и вознаграждены своими детьми. Но скажи мне, Лионардо, если бы у тебя были сыновья, уже подросшие и, как ты бы и хотел, послушные и скромные; что, если бы ты, как это часто бывает, хотя бы усомнился в том, что твой сын в достаточной степени готов и понаторел в тех главных добродетелях и похвальных упражнениях, которые, как говорил Лоренцо, украшают семью и приносят ей удачу; какие мысли появились бы у тебя в этом случае? Не всем же дано быть Лионардо, или мессером Антонио, или мессером Бенедетто. Кто может быть так приспособлен и готов ко всем похвальным занятиям так же как ты с твоим умом? Обо многих вещах легче рассуждать, чем исполнять их. Поверь мне, Лионардо, у отцов много и более серьезных забот. Наверное, это не самая серьезная забота, но она приносит не меньше неприятностей и хлопот, чем другие, ибо ты постоянно думаешь, как бы не ошибиться и не пойти по ложному пути.

ЛИОНАРДО. Будь у меня дети, я, разумеется, беспокоился бы о них, но в моих мыслях не было бы никакого огорчения. Я бы позаботился только о том, чтобы мои сыновья воспитывались в добрых нравах и в добродетели, и чтобы все приятные для них занятия были угодны и мне. Любое пристойное дело не претит благородному духу. Упражнения, приносящие хвалу и почет, вполне пристали воспитанным и благородным людям. Я признаю, что не каждому доступно то, что хотели бы видеть в нем его родители, но кто придерживается того, что ему дано, для меня приятнее, чем искатель для себя несбыточного. Кроме того, я считаю более похвальным, хотя полностью и не осуществимым, пробовать себя по возможности во всем, нежели избегать упражнений и оставаться вялым и пассивным. Старинная и очень часто повторяемая у нас поговорка гласит: «Праздность – это нянька пороков». Очень неприятно и тяжело смотреть на тех, кто пребывает в бездействии, как тот лентяй, который, когда его спрашивали, почему он как галерник целый день сидит или лежит на скамье, отвечал «Я хочу поправиться». Слышавшие его воспринимали это с осуждением и предлагали ему лучше предоставить поправляться свиньям, откармливая которых он по крайней мере получил бы некоторую пользу. Так ему намекали, что быть бездельником это почти то же самое, что уподобиться свиньям.

Скажу тебе и больше, Адовардо: каким бы богатым и благородным ни был отец, он всегда должен постараться помимо достойных добродетелей укоренить в сыне знание какого‑либо не рабского ремесла, с помощью которого тот мог бы достойно жить и в неблагоприятных обстоятельствах плодами своих усилий и трудов. Так ли превратности сего мира незначительны и редки, чтобы мы могли не принимать в расчет возможные неприятности? Не был ли принужден сын македонского царя Персея трудиться в Риме наемным работником и в поте лица обеспечивать для себя пропитание?[22]Если превратности судьбы могут повергнуть в такую нищету и нужду сына столь выдающегося и могущественного царя, то уж и нам, частным лицам, следует позаботиться о возможной перемене обстоятельств не меньше, чем начальствующим. И если никто из нашего дома до сих пор не занимался ручной работой, то за это следует поблагодарить судьбу и постараться, чтобы этого не понадобилось и впредь. Мудрый и предусмотрительный кормчий везет с собой больше швецов, якорей и парусов, чем требуется при тихой погоде, чтобы не попасть впросак во время шторма. Так же и отцы должны позаботиться о том, чтобы их сыновья приучились заблаговременно к какому‑нибудь похвальному и полезному занятию. При этом пусть первой их целью будет сохранение достоинства, а затем пусть они применяются к способностям своего ребенка, которые им известны, и к тем его свойствам, кои смогут снискать ему похвалу.

АДОВАРДО. Как раз это, Лионардо, и есть одна из тех вещей, которая частенько смущает отцовские души, потому что родители знают, сколько опасностей угрожает их отпрыскам, и хотят надежно застраховать детей от любой из них. Но нередко бывает и так, что вопреки всем ожиданиям сыновья вырастают упрямыми и высокомерными, так что никакие старания отцов им не впрок. Часто случается также, что в силу внезапно наступивших бедствий и нищеты родителям приходится отвлекать своих детей от тех достойных искусств и упражнений, которыми они с успехом и с поощрением занимались. Поэтому нас, отцов, не покидает душевный страх, что наш мальчик, с одной стороны, сойдет с доброй стези, достигнув более зрелых лет, выработав более твердые вкусы и более смело преследуя свои цели. С другой же стороны, судьба может помешать ему идти по намеченному похвальному и великому пути. И кто же сможет поверить тому, что человек, вечно раздираемый подобными сомнениями и подозревающий как фортуну, так и юношеский нрав в вечном непостоянстве, весел и может считаться счастливым?

ЛИОНАРДО. Я не вижу, Адовардо, откуда у заботливого отца могут появиться гордые и упрямые дети, если только он не начнет, с твоего позволения, проявлять свою заботу лишь тогда, когда его сын уже приобщится ко всяческим порокам. Если родитель будет всегда настороже, если он станет предупреждать пороки в самом их зарождении и благоразумно искоренять их в самый момент появления, не дожидаясь, пока они настолько распространятся, что замарают дурной славой доброе имя всего семейства, то я не вижу, почему такой отец должен будет упрекать своих детей в упорстве и непослушании. Но уж если по небрежению и бездеятельности отца порок разрастется и пустит свои побеги, я бы не советовал отцам пресекать его таким образом, чтобы он повредил участи или репутации сына. Не следует отделять его от себя, не следует гнать его, как поступают некоторые разочаровавшиеся и взбешенные родители, отчего преисполненные порока и своеволия юноши, побуждаемые нуждой, предаются всяким мерзким, опасным и постыдным для них и для их близких занятиям. Но пусть отец семейства будет внимателен и усерден в предупреждении любого порока, как только замечает его в прихотях своих отпрысков, и пусть постарается погасить искорки всех недостойных вожделений, чтобы потом не заниматься со слезами, болью и непомерными усилиями тушением большого пожара.

Говорят, что хорошая улица начинается с проулка. Отец должен с самого раннего возраста примечать и смотреть, какое направление принимает нрав его сына, и не допускать, чтобы он выбрал малопохвальную или ненадежную дорогу. Не стоит затевать опыты со своими детьми, чтобы они не приобрели каких‑либо недостойных и распутных привычек. Пусть отцы всегда остаются в глазах детей отцами и не будут ненавистными, оставаясь суровыми; не будут слишком фамильярными, оставаясь человечными. Пусть всякий отец и начальник помнит, что государство, управляемое с помощью насилия, всегда менее прочно, чем господство, покоящееся на любви. Никакой страх не вечен, любовь же весьма устойчива. Страх изо дня в день слабеет, любовь изо дня в день растет. Поэтому найдется ли такой безумец, который пожелает во всем выглядеть суровым и жестким? Суровость без человечности[23]плодит не столько уважение, сколько ненависть. Чем более доступной и чуждой суровости будет твоя человечность, тем больше благодарности и доброжелательности ты приобретешь. Я не считаю проявлением усердия излишнее любопытство, которое пристало не столько отцам, сколько тиранам. Суровость и жестокосердие скорее настраивают людей против начальства и вызывают у них раздражение, чем приводят к подчинению. Такое отношение к себе благородные умы воспринимают не как родительское, а как хозяйское – сколь бы велика ни была провинность. Иногда старшие ее спустят, не желая замечать всех подробностей, потому что выказав осведомленность, они уже не смогут оставить проступок безнаказанным. Для сына полезнее иной раз думать, что отец пребывает в неведении, чем убедиться в его безалаберности. Кто привыкает обманывать отца, тот легче обманет доверие и постороннего человека. Как бы то ни было, отцы должны постараться, чтобы дети уважали их и вблизи, и на расстоянии. А этому прежде всего и способствует родительское усердие. С его помощью они всегда добьются любви и уважения близких. Если же в дальнейшем в награду за прежнюю нерадивость отцы обнаружат, что у них вырос дурной сын, пусть приготовятся скорее отказаться от него, чем терпеть его злодейские и бесчестные поступки. Наши прекрасные законы, обычаи нашего города, суждения всех достойных людей об этом предмете указывают полезное средство. Если твой сын не хочет, чтобы ты был его отцом, такой сын и тебе не нужен. Если он не оказывает тебе сыновнего повиновения, значит, с ним нужно поступать более сурово, чем с послушным сыном. Наказание негодяя важнее, чем дурная слава для дома. Лучше стерпеть, что твое дитя заключено в тюрьму и заковано в цепи, чем знать, что у тебя живет ничем не стесненный враг и это грозит тебе публичным позором. А ведь тот, кто причиняет тебе боль и огорчение – твой враг. Но конечно, Адовардо, кто, как ты, своевременно позаботится о своих детях, тот в любом возрасте будет пользоваться почтением и уважением с их стороны и не испытает ничего, кроме удовлетворения и радости. Добродетель сыновей зависит от родительской заботы; в них тем больше благонравия и смирения, чем больше этого хотят их родители и старшие. Дети никогда не перестанут почитать старших и повиноваться им, пока последние не перестанут чураться лени и нерадивости.

Дата добавления: 2014-11-20