Лекция 12 Искушение

Одиночество и сомнение — не худшие и не самые страшные угрозы для теологии. Она может быть поставлена под вопрос также и со стороны предмета, которым живет, к которому обращена, которым оправдывается и которому силится соответствовать. Ей может грозить опасность, идущая от самого Бога. Может? Да, она, в самом деле, угрожает ей, теология, в самом деле, поставлена под угрозу. Она оказывается под ударом не только извне (лекция 10) и не только изнутри (лекция 11), но и свыше. Ее работа совершается, — теперь мы должны ввести это нелегкое понятие, — в искушении (Anfechtung) [157], то есть в испытании, уничтожающем всяческое дерево, сено и солому ее дел (1 Кор 3:12–13) праведным Божьим гневом. И становится очевидным, что все сказанное до сих пор об угрозе теологии — детские игрушки в сравнении с тем, что нам надлежит осмыслить теперь под этим третьим именем.

Можно только удивляться тому, насколько распространена такая теология, которой люди весьма ревностно занимаются в попытке избежать одиночества и преодолеть подтачивающее их сомнение, которая явно доставляет множество хлопот и забот также и в другом отношении, но по образу действия которой почти не заметно, что и она подвергается этому испытанию свыше. Кажется, что она удивительно мало страдает от страха перед Божьим ударом (Angriff), находит удивительно мало поводов для того, чтобы стать лицом перед этой высшей и самой грозной опасностью. Но кто не должен был бы удивляться, прежде всего, самому себе? Найдется ли теолог, который стал бы утверждать, что в этом вопросе он свободен от какой бы то ни было беззаботности, который стал бы уверять, — может быть, даже с гордостью, — что он существует, мыслит и говорит в полном сознании Божьего искушения, которому подвержено его дело, что он ведет себя и выглядит так, как будто противостоит этому искушению? Худшее в этой дурной ситуации заключается в том, что каждый теолог с поразительной легкостью не замечает или всякий раз забывает, что его начинание находится под угрозой в этом опаснейшем смысле.

Настигающее теологию искушение есть не что иное, как событие, в котором Бог «ускользает» от этого затеянного людьми и пущенного в ход предприятия, в котором Он закрывает Свое лицо перед делом этих людей, отворачивается от него. В котором Бог, со всеми вытекающими отсюда последствиями, — а разве Он связан здесь какими-либо обязательствами? — отказывает ему в присутствии и действии Своего Святого Духа. Труд теологии, сталкивающейся с подобным противостоянием, — это не обязательно труд только плохой теологии: он может быть также уделом хорошей, с человеческой точки зрения даже наилучшей теологии. В перспективе традиции, из которой она происходит, или в перспективе нового поворота, который в ней совершается, она может быть превосходной, в лучшем смысле консервативной и в то же время, сообразно эпохе, прогрессивной теологией. В такой теологии, может быть, ни в чем нет недостатка: ни в основательности библейской экзегезы, ни в систематической глубине и искусности, ни в актуальной заостренности, ни в практической полезности. В ней могут звучать хорошо подготовленные и живые проповеди, и, по крайней мере, в некотором более или менее тесном (для этого избранном) кругу современных и иных людей им могут внимать с заслуженным уважением. Она может порождать внушительную литературу солидного и вместе с тем смелого содержания, которая изучается, обсуждается и неустанно вытесняется еще более достойной литературой. Юноши ей внимают, и старики ею довольны. Община наставляется ею, и мир не остается к ней равнодушным. Коротко говоря, здесь горит с благодарностью принимаемый светильник Церкви — и, кажется, еще и светит. Это напоминает подпись под портретом одного почтенного базельского профессора, знатока античности (то был в начале XVIII века ученый, красноречивый и всегда довольный Иероним Буркхард): «О Боже, продли дни украшения сего града. Он ревностно доносит до нас Твое Святое Слово».

Все это может быть, но что с того? Все пребывает в порядке, но все пребывает также в прискорбнейшем беспорядке. Мельница вертится, но вертится вхолостую. Все паруса подняты, но нет ветра, который наполнил бы их и двинул корабль. Колодец на месте, и все подводящие воду трубы тоже, но вода не течет. Есть наука, но нет сияющего в силе своего предмета познания. Есть набожность, но нет воспламененной Богом и потому воспламеняющей веры. На самом деле здесь не происходит ничего из того, что кажется происходящим. А происходит то, что Бог, о котором здесь якобы идет речь, лишь молчит перед лицом того, что здесь, — к сожалению, не исходя от Него, но всего лишь о Нем, — мыслится и говорится. Происходит то, что Его отношение к такой теологии и таким теологам следовало бы описать как вариацию на знаменитое место из пятой главы Книги пророка Амоса: «Ненавижу, отвергаю ваши лекции и семинары, ваши проповеди, доклады и библейские часы и не обоняю ваших коллоквиумов, конференций и выездных сессий. Если вознесете Мне ваши герменевтические, догматические, этические и пасторальные премудрости, Я не приму их и не призрю на жертву из тучных тельцов ваших. Удалите от меня шум: вы, старики, — шум, поднятый вашими толстыми книгами, а вы, юнцы, — шум, поднятый вашими диссертациями! И не буду слушать трескотни рецензий, звучащей в ваших богословских журналах, бюллетенях и обозрениях, в ваших церковных и литературных газетах» [158]. Страшно, когда это происходит: когда Бог молчит и Своим молчанием говорит такое; страшно, когда то одному, то другому теологу приходится это замечать или догадываться об этом. Но страшнее всего то, что многие, бодро продолжая делать свое дело, кажется, вовсе не замечают, даже не догадываются, что происходит: что теология с ее вопросами — вся, целиком и без остатка, — поставлена Богом под вопрос. По высшему и последнему счету, поставлена под угрозу настигающего ее Божьего искушения!

Но как это может быть? Как может Бог отсутствовать там, где совершается такое благое дело, где так осознанно и с таким вниманием к Его велениям вспоминают о Нем; где так внятно, громко и серьезно о Нем говорят, — как это, по крайней мере, пытаются делать в теологии? Как может Бог быть против, как может обращать Свое страшное молчание к тем, кто все же за Него, — причем настолько за Него, как это могут быть только теологи? Разве не должен Он быть Помощником, Свидетелем и Поручителем здесь, где людям как-никак важно Его дело и Слово, причем не по их собственному произволу, а согласно Его призыву и велению? Здесь, где люди по Его указанию поставили своей задачей науку о Его Логосе? На это следует, прежде всего, ответить: Бог ничего не должен вообще, не должен и здесь. То, что происходит в искушении теологии, может происходить. Ибо и теологи, пусть даже самые лучшие и верные, это люди, причем грешные люди, которые не вправе притязать на одобрение и содействие Бога, но живут лишь Его свободной милостью. О них самих, об их словах и делах в любом случае будет верно сказать: «Сокроешь лицо Твое — мятутся; отнимешь дух их — умирают, и в персть свою возвращаются» [159]. Бог не был бы Богом, если бы не был свободен и с ними поступать так же, и для них назначить смерть возмездием за грехи [160]. И нет ничего чудовищного в том, что Он и по отношению к ним применяет эту Свою свободу.

Но это — не причуда и не произвол, в этом есть свой благой смысл. Когда Бог, в самом деле, поступает так, Он вершит суд и правду. Это лишь подтверждает, что и теология, путь даже самая лучшая, сама по себе, как таковая, есть дело грешного, несовершенного, даже извращенного и ввергнутого в ничтожество (dem Nichtigen) человека. Сама по себе она не пригодна для того, чтобы служить Богу, Его общине и миру; она может стать и оставаться правой и полезной только по милосердию Божьему. Но Божье милосердие есть Божье избранничество, которым Он также и отвергает; оно есть Божье призвание, которым Он также отклоняет и отбрасывает; Божья милость, в которой Он также вершит суд; Божье «да», в котором также звучит и «нет». Это Божье отвержение, отклонение, осуждение, отрицание поражает, карает, приводит в смятение, — причем до основания, — все то грешное, несовершенное, извращенное и ввергнутое в ничтожество, что вновь и вновь проявляется даже в лучших человеческих свершениях, в том числе и в лучшей теологии. Всякая богословская работа может стать и оставаться правой и полезной Богу и людям лишь в силу того, что она вновь и вновь ввергается в этот огонь, вновь и вновь проходит через этот огонь, который есть огонь Божьей любви, но огонь поддающий [161]. Только то, что остается в результате — и что названо в Первом послании к Коринфянам (3:12) золотом, серебром и драгоценными камнями, — только это и делает теологию угодной Богу и целительной для Церкви и мира. Это прохождение теологии через огонь и есть искушение, рядом с которым, — ибо что может тогда остаться от нее? — даже безутешное одиночество, в котором может оказаться теология, даже радикальнейшее сомнение, которым она может страдать, действительно всего лишь детские игрушки. Теолог может рассчитывать, что Бог за него лишь тогда, когда по всему фронту Он против него. И только если он примет это, он сможет также, со своей стороны, быть за Него.

1. Достойной лишь отвержения, а потому подлежащей Божьему искушению, представляется всякая теология, ибо «при многословии не миновать греха» (Притч 10:19): даже если у нее перед глазами первая заповедь, ей обычно не удается избежать тяжких преступлений против второй и третьей заповедей, то есть избежать идолослужения и осквернения имени Божьего [162]. Где и когда теология была свободной от теоретически решительно отрицаемой, но практически все же предпринимаемой богоборческой попытки трактовать положительные, отрицательные и критические понятия, языковые формы и конструкции, с которыми она работает, не как притчи (gleichnisse), а как уравнения (gleichungen)? Где и когда была она свободной от попытки уловить Божественный Логос в свои аналогии, по сути, возвести их на престол Божий, поклоняться им, возвещать их, предлагать и рекомендовать для поклонения и провозвестия? Где и когда была она свободной от легкомыслия в гладком потоке мышления и речи обращаться с указаниями на дело и Слово Божье как с фишками, которые наугад, в надежде сорвать хороший куш, бросают на игорный стол обыденной речи? Какие бы красивые слова ни говорились тогда о Боге, как мог бы Он присутствовать при этом — или присутствовать иначе, нежели в молчании? В подобном смешении, — а разве не происходит оно постоянно там, где совершается богословская работа? — неизбежно и со всей очевидностью открывается несоразмерность между Богом и тем, во что позволяют себе верить относительно Него люди, Его встречающие. Не желая терпеть эту несоразмерность, Бог не может быть ни за теологов и их теологию, ни вместе с ними, но только против них.

2. Дело теологии находится под судом еще и потому, что как раз в богословской работе, пожалуй, почти что с необходимостью, проявляется всякого рода человеческое тщеславие. Там, где в действительности каждый должен был бы, не оглядываясь налево или направо, делать все, что в его силах, и затем относиться к лучшим результатам своих усилий с предельной скромностью и смущением, — там вопрос: «кто из нас больший?» [163]- оказывается, по меньшей мере, таким же интересным, как и лишенный блеска, смиренный вопрос о самом деле. Вот именно: кто самый великий? Кто обладает наибольшей притягательной силой и потому, например, самым большим числом сторонников в Церкви? У кого больше конфирмирующихся [164]? А в университете — у кого больше всего слушателей? (Вопрос, который даже порой может обернуться вопросом о коллективном тщеславии целого богословского факультета!) Чьи книги больше всего привлекают внимания и, может быть, даже читаются? Кого приглашают выступить с лекциями в ближнем и дальнем зарубежье? Короче говоря: кто с наибольшим блеском делает свое дело? А ведь, казалось бы, следовало сказать о теологах, если вообще так можно сказать о какой-нибудь группе людей: «Смотри, какая между ними любовь!» Но именно они становятся примером ревности в отношении всего, что постоянно носят друг против друга на сердце и на устах и что (в прежние времена грубо, а сегодня, как правило, мягко, вежливо и с оговорками, но тем язвительнее) пишут друг против друга — с недоверием и с явным чувством всезнайства. Так что Меланхтон наверняка был (и остался) не одинок в том, что подчеркнуто решил внести в список чаемых в потустороннем хмире очищений и улучшений еще и избавление от rabies theologomm, богословского неистовства. Разумеется, часто бывают достаточно серьезные основания для такого rabies, неистовства, и даже ревностное стремление отличиться в своем деле и, таким образом, стать «более великим», быть может, имеет в себе нечто хотя бы отдаленно похожее на оправданную, а теологам особо заповеданную заботу о господстве истины в Церкви. Но где и когда не преступались границы между этой заботой и раздраженным, неуступчивым самомнением? И может ли Бог поступать при этом иначе, нежели гневаться, а потому молчать? Может ли теология сражающихся (fechtenden) каждый за себя и друг против друга теологов, — будь она даже в других отношениях вполне замечательной, — быть чем-то иным, нежели теологией, искушаемой (angefochtene) самим своим предметом?

3. Достойной отвержения и искушаемой теология может быть также потому, что по своей природе она есть теоретическое дело — такое дело, в котором человек хотя и склоняется над Писанием, хотя и прислушивается к голосам великих учителей всех веков и, как можно надеяться, с чувством глубокого благочестия и с предельным напряжением собственного разума обращается к истинному Богу и к истинному человеку, но при этом, размышляя, медитируя и рассуждая вне пространства и времени, он слишком легко упускает из вида конкретную ситуацию, касающуюся как раз отношений между истинным Богом и истинным человеком. Теологическая экзистенция всегда несет в себе нечто от монастырской жизни: от ее спокойной интенсивности, но также от ее безмятежности и духовного комфорта. Нет ли поразительного несоответствия между тем, что так или иначе важно в теологии, между ее дискуссиями либо более или менее успешными замыслами, и блужданиями и заблуждениями, морем страданий и плача в окружающем мире и человечестве? Что происходило и что происходит в наше время? Там — до сих пор «не преодоленное прошлое»: безумие диктаторов вместе с их кликами, погрязшими в интригах, и послушно следующих за ними народов, но также и слабоумие их противников и победителей. Там — убийцы и убитые в концентрационных лагерях. Там — Хиросима, Алжир и Конго. Там — недоедание среди большей части современного человечества. Там — холодная война и таящаяся в ней мрачная угроза войны горячей, которая должна будет стать последней, ибо будет означать преднамеренно спланированный конец всякой жизни на нашей планете. Здесь же, в области теологии, — немножко демифологизации в Марбурге и немножко церковной догматики в Базеле. Здесь — открытие заново «исторического» Иисуса и помпезное открытие «Бога над Богом» [165]. Здесь — разговоры о Крещении и Причастии, о законе и Евангелии, о керигме и мифе, о Рим 13 и наследии Дитриха Бонхёффера [166], здесь и экуменические контакты. Ничто из этого не следует принижать или тем более очернять: несомненно, не зря много благородных людей пролили много пота ради всего этого.

Но — Kyrie Eleisonon — какое, собственно, отношение имеет все это к тому, что в то же самое время происходило и происходит там? Не есть ли теология роскошество, не бежим ли мы в нее от живого Бога? Не выбрал ли — именно с точки зрения предмета теологии — лучшую часть такой проблематичный теолог, как Альберт Швейцер, а вместе с ним и все те, кто тут и там без всяких богословских головоломок старается исцелять раны [167], накормить голодных, напоить жаждущих, дать приют сиротам? В тени великой нужды, нависшей над миром (в том числе и над Церковью в мире), не отличается ли всякая теология тем, что у нее так много времени и так мало спешки, что даже если она прямо не отрицает избавления во втором пришествии Иисуса Христа, но, тем не менее, будучи занята другими делами, слишком безмятежно смотрит на него? Я не делаю отсюда никаких выводов, например, таких, к каким пришел некий явно слегка помешавшийся молодой человек из Германии, который на днях посетил меня с вежливым требованием сжечь, по причине полной негодности, все мои книги (кстати, вместе с книгами Бультмана, Эрнста Фукса [168]и некоторых других). Я лишь задаю вопросы. Но это насущные вопросы, причем несущие в себе, — уже тем, что они возникают и от них невозможно просто так отмахнуться, — гнев Божий; вопросы, в корне поражающие все то, что мы практикуем под именем теологии.

4. Но достойной отвержения, — а значит, искушаемой Богом, — теология представляется также при взгляде на ее собственное дело. Насколько часто она, как это ей подобает, направляла Церковь и тем самым содействовала ее служению в мире, — вместо того чтобы соблазнять Церковь и тем самым препятствовать ее служению? Разве она сама не покидала школу Писания и не закрывала другим доступ к ней? Разве, сама не замечая того, не выла она с волками каждой эпохи или, самовольно и произвольно выступая против них, не прогоняла одних волков, чтобы тотчас настежь распахнуть ворота другим? Разве не вызывает содрогания зрелище того, как даже самые великие и признанные теологи — Афанасий, Августин, Фома, Лютер, Цвингли, Кальвин, не говоря уже о каком-нибудь Кьеркегоре или Кольбрюгге (kohlbriigge), — наряду с положительными влияниями и воздействиями оставили после себя также следы подлинного бедствия? Когда может теология быть уверенной в том, что при толковании Писания она не вкладывает в него нечто чуждое, даже противное ему; что, узнавая одно, она тем основательнее не упускает из виду другое; что, исповедуя здесь, она не отрекается там явным образом; что, в одном ставя истину на подсвечнике, она в другом торжественно и решительно не прячет ее под сосуд [169]? В каком из своих обличий не нуждается она в том, чтобы сказанное Иисусом о книжниках «Горе вам!» отнести, прежде всего, к себе, а не к своим противникам, кто бы они ни были, как она это делает с превеликой охотой? Но если «Горе вам!» обращено к ней, то это значит, что она находится под искушением — под судом вопроса: не оказывает ли она услуг антихристу, вместо того чтобы служить Иисусу Христу?

Остановимся. Всё было бы не так плохо, если бы применительно к этой последней и крайней форме угрозы речь шла пусть о более или менее остром, но преходящем кризисе, затрагивающем лишь ту или иную конкретную теологию. Время от времени то здесь, то там, в явных историко-богословских сбоях, действительно, разражаются подобные острые кризисы. Но эта угроза такова, что теология подспудно подвергается ей всегда и везде. Никакая теология не может стать и оставаться правой и полезной, если она не живет Божьим милосердием, а значит, и не переживает встречу с Его судом.

Опять-таки, всё было бы не так плохо, если бы речь шла лишь об искушении теологии дьяволом. Таким способом, если не в полной, то все же в значительной мере, объяснима угроза теологии, выражающаяся в ее одиночестве и сомнении. Следуя знаменитому примеру, в черта теолог может порой запустить и чернильницей [170]и даже должен на это пойти, если ничто другое уже не помогает. Но такое абсолютно бессмысленно против искушения, которое есть действие Бога, а значит, момент Его милости, обращенной, в частности, к теологу и к его удивительному делу. А значит, при всей своей пугающей суровости, — как мы уже говорили, при том, что она есть поядающий огонь любви Божьей, — эта милость призвана служить их благу (Ней), то есть радикальному очищению. Очевидно, что от нее невозможно и нельзя даже пытаться убежать. Именно ее надлежит переносить и выдерживать. И как раз где ее не переносят и не выдерживают, там теология не может быть радостной наукой.

Дата добавления: 2014-12-16