Контрольные тексты 1 страница

Когда учёба была окончена, Нехлюдов провел в деревне почти целый год, самый счастливый и безмятежный в его жизни. Обыкновенно он с матерью и сестрой жил летом в Подмосковье, в материнском имении. Но в тот год сестра его вышла замуж и мать, как нарочно, уехала за границу. Нехлюдову же надо было писать сочинение, и он решил пожить у тетушек. Кроме того, тетушки по-прежнему нежно любили своего племянника, и он любил в них всё: их старомодность, и простоту, и саму глушь, к которой они так привыкли и которая так нравилась ему после чопорного Петербурга. Жизнь его в течение этого года шла так: он вставал, разумеется, очень рано, до солнца, шел купаться на реку и возвращался, когда еще стоял утренний туман и капли росы, как будто жемчужины, лежали на траве. Иногда по утрам, напившись кофе, он сначала садился за свое сочинение, а затем, несмотря на все благие намерения, снова уходил и бродил по здешним полям. Уставший и довольный, он, придя домой, тотчас же засыпал где-нибудь в саду, а вечером опять сидел с тетушками, задумчиво раскладывая пасьянс. «Ты, Дмитрий, стал настоящим затворником», - полушутя говорили ему тетушки. Так счастливо жил он первые полгода, не обращая никакого внимания на юную черноглазую Катюшу, то ли горничную, то ли воспитанницу тетушек.

Несмотря на эти ночные сомнения, утром, в полдевятого, Нехлюдов уже собрался по делам. Когда он, одевшись, вышел на крыльцо, знакомый извозчик уже ожидал его и тотчас же приветствовал, наклоняя свою крепкую загорелую шею в белом вороте рубахи. «Доброго утра, ваше сиятельство», - промолвил он, широко улыбаясь Нехлюдову. Кроме того, накануне, как нарочно, был первый теплый весенний день. Везде, где не было мощенной булыжником мостовой, вдруг, как в сказке, зазеленела трава, березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и тополя расправляли свои листья, длинные и пахучие. Толкучий рынок, мимо которого проезжал Нехлюдов, был сплошь заполнен народом. Около палаток, выстроенных в ряд, ходили какие-то оборванные люди, а здешние городовые по-прежнему надзирали за толпой. Толстые и хмурые, они высматривали беспорядки, которые могли бы развлечь их от томящей скуки. По дорожкам бульваров, и по газону, и по лужайкам бегали, играя, дети, а их нянюшки переговаривались между собой, сидя на скамейках, недавно заново выкрашенных в темно-жёлтый цвет. По окрестным улицам, прохладным и влажным в тени, но высохшим посередине, гремели беспрестанно какие-то кареты и ехали пролётки, а разряженный народ шел в храмы со всех сторон: из центра, с окраин, из переулков.

Вернувшись в контору, Нехлюдов нашёл на постели, приготовленной для его ночлега, мягкий пуховик, и две подушки, и, кроме того, темно-красное стеганое одеяло. Приказчик предложил Нехлюдову остатки обеда, но, получив отказ и извинившись за плохое угощение, поспешил тотчас же удалиться, проговорив на прощанье: «Покойной ночи, ваше сиятельство». По-видимому, отказ крестьян, грубый и неожиданный, нисколько не смутил Нехлюдова. Напротив, несмотря на то, что там, в Кузьминском, его предложение приняли и беспрестанно благодарили, а здесь ему выказали недоверие и даже враждебность, он чувствовал себя, как ни странно, спокойным и радостным. В конторе было душно и нечисто, поэтому он вышел во двор и хотел идти в сад, однако вспомнил ту ночь, и ему вдруг стало неприятно ходить по местам, как будто осквернённым преступными воспоминаниями. Расстроенный этими мыслями, он присел снова на крылечко и глядел в течение получаса вдаль, вдыхая в себя березовый запах, по-прежнему наполнявший воздух, словно туман. До ушей его доносились самые разные звуки: шум мельницы, пение соловья где-то в кустах сирени, щёлканье еще какой-то птицы в зарослях акации. Когда в окнах потушили огонь, стало еще темнее и на востоке, почти на самом горизонте, зажглось зарево молодого месяца.

Светлый месяц, почти полный, вышел из-за облаков, закрывших полнеба, и через двор легли чёрные тени, и заблестело железо на скате старых крыш, разрушающихся от старости. И тотчас же, как будто не желая пропустить этот свет, замолкшие соловьи засвистали и защёлкали со всех сторон. Нехлюдов вспоминал, как он в течение целой ночи обдумывал свою жизнь и как он тогда запутался, не зная, что и как ему делать. Взволнованный нынешними событиями, он, по-видимому, и теперь задавал себе те же вопросы, не уставая удивляться, как всё оказалось просто. Он знал теперь несомненно, что нужно было не оставлять Катюшу, помогать ей, несмотря ни на что, чтобы искупить свою вину перед ней. Что выйдет из этого, он по-прежнему не знал, однако эта несокрушимая уверенность была радостна ему. Пока он размышлял обо всем этом, окрестности неуловимо изменились. Месяц исчез, стаи иссиня-чёрных туч придвинулись ближе, и стали видны уже не зарницы, а молнии, непрерывно освещавшие всё вокруг: двор, и сад, и старинный деревянный дом. Когда вверху, над головой, послышался первый раскат грома, все птицы притихли, зато отчётливо зашелестели листья, и ветер добежал до крыльца, где сидел Нехлюдов. «Да, чувствовать себя не хозяином, а слугой твоим, Господи», - думал он и радовался этой мысли, точно ребенок.

Когда вдали, за лесом, послышался дальний гром, полнеба закрылось иссиня-чёрною тучей. Как по команде, все птицы: скворцы, и дрозды, и соловьи - замолкли. Из-за шума воды на мельнице было слышно лишь гоготание гусей, а затем, несмотря на ранний час, начали перекликаться петухи, как они обыкновенно раньше времени кричат в жаркие грозовые ночи. Дождик стекал с крыш, журча и звеня по дну бочек, молния по-прежнему иногда освещала двор и сад, потонувшие во мраке. Нехлюдов вернулся в гостиную, разделся и лег в постель, не думая больше ни о чем. Воображение возобновило перед ним впечатления того далекого лета, счастливого и безмятежного, которое он провел здесь невинным юношей, и он как будто почувствовал себя теперь таким, каким он был тогда. Растроганный этими воспоминаниями, он ощутил себя так же, как в пятнадцать лет, когда он молился, чтобы Бог открыл ему истину. Он вдруг вспомнил, как в течение той ночи в Кузминском на него, по-видимому, нашло искушение и как он стал жалеть свое хозяйство. Теперь ему, разумеется, было даже странно, что он мог думать обо всем этом. Кроме того, он тотчас же припомнил острог, бритые головы, отвратительный запах нищеты, а рядом со всем этим безумную роскошь своей столичной жизни.

Только к утру все эти непрошеные мысли оставили Нехлюдова и он заснул, а потому на другой день, конечно же, проснулся очень поздно. В полдень, жаркий и безветренный, мужики, приглашённые приказчиком, пришли во двор под акации: здесь были устроены лавочки и небольшой стол на столбиках, вбитых в землю. Очень долго крестьян уговаривали надеть шапки и сесть на лавки, причем особенно упорствовал бывший солдат, обутый нынче в чистые лапти. Когда же один из них, почтенный старик с завитками полуседой бороды, как у Моисея на картине Микеланджело, надел свою шапку и сел, остальные тотчас же последовали его примеру. Лишь только все: приказчик, и старики, и крестьяне - разместились на лавках, Нехлюдов сел против них и начал излагать свой проект, склонившись над бумагами. То ли потому, что пришедших мужиков было меньше, чем вчера, то ли потому, что он был занят не собой, а делом, но Нехлюдов в этот раз отчего-то уже не чувствовал никакого смущения. Разгорячённый своим красноречием, он невольно обращался преимущественно к старцу с белой бородой, как будто ожидая именно от него одобрения или возражения. Но, несмотря на это внимание, тот, по-видимому, с большим трудом понимал, о чем идет речь. «Погоди-ка, барин, дай спросить», - произнес, ухмыляясь, один из мужиков, невысокий старик с блестящими умными глазами.

Объездив в течение получаса множество домов, знакомых и незнакомых, и истратив почти все свои визитки, я остановил карету и вышел с намерением дойти пешком до Сретенки. «Поезжай, голубчик, домой, а я немного пройдусь», - сказал я кучеру. Лишь только он, хлестнув лошадей, отъехал прочь, я двинулся вдоль улицы, невольно останавливаясь на каждом шагу. Улицы Москвы восхищали меня: они казались такими живописными после однообразных петербургских стен, вытянутых в шеренгу, как солдаты. Небольшой переулок шёл в гору, по которой, кроме основной линии, были рассыпаны маленькие домики, построенные, по-видимому, назло всем правилам архитектуры. Их случайная пестрота, помнится, веселила меня в детстве и теперь по-прежнему поражала своею прихотливой небрежностью. Во дворах, едва-едва огороженных, торчали деревья и виднелись разные домашние постройки: сараи, и погреба, и конюшни. Над домом, выкрашенным светло-жёлтою краской, располагалась огромная решётка в виде голубятни, которая как будто придавливала весь дом. В детстве, лет двадцать назад, эта голубятня была для меня предметом восхищения. Погружённый в воспоминания, я беспрестанно улыбался, понимая всё безвкусие здешнего устройства. Но, несмотря на то, вид домика тотчас же возбудил во мне приятные чувства.

Несмотря на свою нелепость, дома этой улицы мне очень нравились: они вызывали во мне такие чувства, какие никогда не возбудят лощеные петербургские дома. Те, кажется, беспрестанно расшаркиваются перед вами и так же опрятны, и скучны, и холодны, как их обитатели. А здесь, в Москве, всё, напротив, носило отпечаток домашней жизни, привольной и простой. Кроме того, было заметно, что здешние хозяева, по-видимому, жили для себя, а не для придирчивого взгляда случайного прохожего. Погружённый в такие философские размышления, я как будто нечаянно взглянул на ворота и увидел имя своей тетушки, которую нежно любил в детстве и которую в течение недели всё собирался отыскать. Лишь только я вошёл в ворота, которые, как обычно в Москве, никогда не запирались, я тут же оказался возле крыльца, крашенного в ярко-голубой цвет. Был уж полдень, и в передней преспокойно спали несколько человек: дворник, швейцар и кто-то из слуг. Я прошёл мимо них на цыпочках в глубь дома, в маленькую гостиную, где под тенью деревьев, нарисованных на большой картине с золочёной рамой, сидела тетушка, раскладывая пасьянс. Она ахнула, увидев меня, и тотчас же заплакала, расчувствовавшись при виде моего столичного платья. «Насилу ты, батюшка, вспомнил обо мне»,- приговаривала она, прижимая к глазам кружевной платочек.

С этими словами тетушка встала, и Соня, несмотря на смущённый вид, тотчас же последовала за ней, как послушное дитя. Приветливые и радушные, они неторопливо вели нас через ряд комнат, которые, казалось, были приделаны друг к другу без всякой цели. Если же присматриваться более внимательно, легко было заметить, что в них всё придумано для удобства и спокойствия жизни. Повсюду: в гостиных, и спальнях, и кабинетах - были большие окошки, сквозь которые лился со двора солнечный свет. Небольшие двери, на первый взгляд, были не на месте, однако они тоже служили для удобства сообщения между жителями. Наконец мы дошли до обители Сони, отличавшейся особенной чистотою и порядком. Слева стояли светло-жёлтые клавикорды, на столе виднелся букет цветов и расположилась старая Библия. Кроме того, на комоде, старинном и прочном, я заметил несколько томов, чьи заглавия заставили меня улыбнуться с чувством необъяснимого превосходства. «Вот здесь-то, друг мой, живет Сонечка»,- сказала тетушка, улыбаясь и прикрывая дверь. По-видимому, тетушка испытывала нужду в собеседниках: она в течение получаса рассказывала нам, как приискала этот дом и каких душевных сил это ей стоило. А я беспрестанно кивал, отвечая незначащими фразами и рассматривая картины, в изобилии развешанные по стенкам.

Таковы были наши беседы; впрочем, они случались редко, так как тетушка по-прежнему препятствовала нашим разговорам и сама кузина была отнюдь не словоохотлива. Ее незнание всего, что выходило за границы ее быта, и ее суждения, чересчур наивные для её возраста, и её слишком детские взгляды на жизнь - всё это беспрестанно приводило меня в смех, но никто еще не вызывал во мне такого интереса, как она. Кроме того, в ее словах, и поступках, и движениях была такая кротость, что, казалось, сам воздух, которым она дышит, как будто имеет свойство укрощать все мятежные страсти. Когда я приезжал сюда, в ее дом, после придворных раутов и светских встреч, один простодушный взгляд, вдруг блеснувший из-под ресниц, восстанавливал в моей душе необъяснимый покой. Ободренный ее нежностью, я невольно забывал все чёрные мысли, возмущающие мой разум, и жизнь, несмотря ни на что, казалась мне понятна и светла. Так продолжалось в течение полугода, и тетушка сначала была очень довольна моими частыми посещениями. Разумеется, она тотчас же дала мне почувствовать, что прекрасно понимает, зачем я езжу так часто. «Что ж, друг мой, я очень рада, что ты не забываешь свою старую тетку», - говорила она, таинственно улыбаясь. Однако некоторые ее простодушные замечания, которые она, конечно, старалась сделать очень тонкими, вдруг заставили меня опомниться.

Однажды на каком-то приеме, официальном и чопорном, мне встретилась женщина, которая заставила меня остановиться. Сначала мне показалось, что я ее уже однажды видел, и я едва ей не поклонился. Кроме того, я заметил, что и графиня, проходя мимо, как будто смотрела на меня с таким же беспокойным интересом, как и я. К моему удивлению, имя ее мне было неизвестно, и я тотчас же выяснил, что она с самого детства жила на юге, где-то под Одессой, и, по-видимому, никаким образом не могла быть в числе моих знакомых. Лишь только мы познакомились, она призналась мне, что и мое лицо ей тоже показалось с первого раза знакомым. Вскоре мы сделались необходимы друг другу, хотя, как ни странно, каждый из нас по-прежнему едва знал, как зовут другого и какое его положение в свете. Очарованный своей новой приятельницей, я беспрестанно к ней ездил, подолгу засиживаясь вечерами в ее гостиной. Бывало, я уже не спал в течение целой ночи от неизъяснимых чувств, разрывавших мое сердце: печали, и тревоги, и смутной надежды. Несмотря на это, никогда еще слова любви не произносились между нами. И неудивительно: ведь до сей поры я был совершенно уверен, что способность к такому ребячеству во мне уж давно утрачена. Как-то в полдень принесли записку, в которой графиня писала: «Друг мой, непремено приезжайте, мне необходимо вас видеть».

Несмотря на урочный час, в театре было немного зрителей, и большинство мест по-прежнему оставалось незанятыми. Взволнованный предстоящей встречей, я беспрестанно прислушивался ко всем посторонним звукам. Вдруг невольное движение заставило меня оглянуться и похолодеть: в соседнюю ложу входила моя черноглазая графиня, прелестная и оживленная. Она, увидев меня, приветливо поклонилась, однако ресницы ее дрогнули и глаза заблестели. Следом за нею вошёл ее муж, представительный мужчина лет сорока. «Добрый вечер, граф», - поспешил я поздороваться с ним, покраснев, как школьник. Лишь только начался спектакль, граф что-то спросил шёпотом у жены; она отвечала ему так же тихо, и я понял, что речь, по-видимому, идет обо мне. Мысли мои смешались; прежняя любовь к Элизе, и беспокойство, и ревность - всё это вместе приводило меня в необъяснимое волнение, которое я, как обычно, пытался скрыть под маской светского спокойствия. Разумеется, всякий интерес к опере тотчас же исчез, и в течение первого акта я как будто смотрел на сцену, не видя на самом деле никого и ничего, кроме Элизы и ее мужа. Спустя полчаса наступил антракт, и приличие требовало, чтобы я заговорил с соседями, поэтому я приблизился к их ложе и с развязностью светского человека сказал им несколько фраз об опере, о музыкантах и дирижере.

На другой день, уже в полдень, я получил от графа пригласительный билет на раут и едва успел отказаться от других приглашений, менее лестных. Спустя несколько дней мне принесли от него новое приглашение, весьма витиевато составленное, затем был обед в семейном кругу – словом, в течение полугода я каждую неделю виделся с графом и его семьей. Дети их, по-видимому, походили более на отца, чем на мать, и были серьезны не по возрасту, что я сначала приписывал строгому воспитанию. Чересчур суровые и неулыбчивые, они нередко удивляли меня своими речами: в них звучала, точно во взрослых беседах, насмешка и презрение ко всему миру. Разговаривая же с графиней, я, разумеется, не испытывал ни малейшего стеснения. Когда мы встречались, нам не нужно было лишних слов, и мы, несмотря ни на что, прекрасно понимали друг друга. Кроме того, никто по виду не мог бы догадаться о нашем старинном знакомстве: мы вели себя по-прежнему осторожно. Однажды после обеда, когда возле Софьи составился кружок пустых щёголей, завсегдатаев ее гостиной, она завела речь о приметах, и традициях, и суевериях. Как обычно, на этот рассказ тотчас же посыпался град замечаний, пустых и бестолковых, и лишь я понял его смысл. «Простите, графиня, я принужден вас покинуть», - сказал я, поднимаясь с места.

В 1815 году в Вене собрался цвет европейской дипломатии, и науки, и политики – словом, всего того, что блистало в тогдашнем обществе. Когда же конгресс окончился, от общества, столь многолюдного, остался лишь небольшой кружок лиц. Очарованные здешними дамами, приветливыми и прелестными, мы твердо решили не торопиться домой и откладывали свой отъезд. Это общество, шумное и беспечное, собиралось в двух милях от столицы, в имении одной княгини, привлекавшей всех своим гостеприимством и остроумием. Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы, как истинные аристократы, где-нибудь в окрестностях; а в течение вечера, расположившись у камина, разожженного услужливым дворецким, сначала беседовали обо всем на свете, затем рассказывали всякие истории, смешные или страшные. Говорить о политике было строго запрещено: все от нее, по-видимому, устали, поэтому содержание наших рассказов мы по-прежнему черпали в преданиях родной старины, в собственных воспоминаниях и, кроме того, в любимых книгах. Однажды поздно вечером, почти в полночь, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы, как обычно, находились в несколько возбужденном состоянии, старый маркиз сказал: «Ваши истории, господа, весьма необыкновенны, однако я думаю, что им как будто недостает подлинности».

Зима 1931 года была в Гаграх необычайно суровой. Весь декабрь шёл дождь, и в январе, сразу после новогодних праздников, из тех же чёрных туч вдруг повалил снег. Мохнатые снежинки, нарядные, как елочные украшения, медленно опускались в неподвижном воздухе, и это монотонное падение, казалось, не прекращалось ни на минуту в течение месяца. Ветви деревьев: пальм, и магнолий, и кипарисов - не выдерживали тяжести непривычного снежного груза; они с треском ломались, падая под ноги прохожим. Несмотря на холод, розы, которым полагалось цвести в это время, распускали всё же свои лепестки под снежной пеленой, как лишайники севера. Так, по-видимому, выглядели тропические леса Европы в начале ледникового периода. Кроме того, ползимы по Чёрному морю гулял шторм и на узкую полоску гагринской земли беспрестанно обрушивались молчаливые волны, огромные, как барханы. Пенистые, серо-зеленые, они двигались медленно, как будто специально держась на расстоянии друг от друга, и, кроме того, несли на гребнях каких-то морских птиц, чёрных и блестящих. Споткнувшись о берег, валы опрокидывались, а птицы, исчезнув лишь на миг, тотчас же появлялись на гребне следующей волны. «А что делать, коллеги, если это продлится еще неделю?» - спрашивал по утрам Володя, раздвигая занавеску на окне столовой.

Если бы не эти необычайные морозы и штормы, литературный клуб в здешнем санатории, по-видимому, никогда бы не возник. Всем, кто бывал когда-нибудь в Гаграх, вероятно, знакомо это здание, эффектно прилепившееся к почти отвесному склону горы. Несмотря на каменную постройку, оно было выдержано в том удивительном стиле, прихотливом и затейливом, который характерен для архитектуры деревянной. Во всех комнатах дворца: спальнях, кабинетах, столовых - бывший хозяин поставил нарядные камины, украшенные разноцветными изразцами. У одного-то из этих каминов начали собираться члены литературного кружка. Возник он вследствие разбушевавшейся стихии, а также из-за всеобщей скуки, которая, как никогда, одолевала всех отдыхающих, кроме, разумеется, шахматистов. Увлечённые своим бесконечным турниром, они приступали к игре в начале дня и заканчивали уже в темноте, почти в полночь. Не унывали и фотолюбители: они с маниаакльным упорством снимали в течение всего снежного плена один и тот же куст акации, полузасыпанный снегом, как какой-то северный лишайник. А вот тем, кто был свободен от этих увлечений, было по-настоящему скучно. «Господи, и когда всё это кончится?» - со вздохом спрашивал по утрам Володя, уверяя, что ему всё надоело и что он тотчас же уедет, едва лишь начнут летать самолеты.

Вот в какой обстановке, среди морозов, и штормов, и обвалов, зародился литературный клуб в нашем санатории. Получивший за полмесяца широкую известность, он даже привлек внимание специалистов. Сначала здесь занимались лишь отгадыванием шарад и сложением стихотворений – словом, литературными играми, затем начали рассказывать разные истории, преимущественно страшные, а однажды кто-то предложил их записывать. Нет ничего легче, чем убедить человека заняться сочинительством. Как некогда в каждом первобытном дикаре жил художник, так в каждом современном человеке как будто дремлет писатель. Когда человек начинает скучать, достаточно легкого толчка, чтобы писатель тотчас же вырвался наружу. Чтения по-прежнему происходили по вечерам, когда в камине сердито шипели, как змеи, сырые поленья и тусклый свет лампы освещал лишь пространство перед камином, оставляя углы палаты темными. Председатель клуба Патрикеев всегда садился слева, обратив к огню свое доброе лицо, и в течение вечера, кроме руководства заседанием, следил за угольками, беспрестанно падающими на паркет. Девиз клуба, сочиненный Патрикеевым, гласил: «В каждой жизни, друзья, есть хотя бы один интересный сюжет!». Поэтому, несмотря на многочисленные протесты, авторам разрешалось брать сюжеты только из собственной жизни.

Надо сказать, что членам клуба, как юным, так и пожилым, льстило знакомство с писателем, и Патрикеева, конечно же, окружали поклонники. Шумный и общительный, он, однако, в течение всего пребывания в черноморском санатории был неразлучен лишь со своим скромным другом, доктором Бойченко. Если один шел гулять по саду, или отправлялся вниз, к морю, или решал полюбоваться кустом акации, полузасыпанным снегом, за ним тотчас же отправлялся другой. Истоки их необъяснимой дружбы, по-видимому, никому не были известны, и члены клуба испытывали жгучее чувство ревности. Кроме того, было известно, что живут они в разных городах: в Москве и в Петербурге, но в отпуск, несмотря на это, непременно приезжают вместе. Это тоже свидетельствовало о том, что дружба их отличалась необычайной пылкостью, редко наблюдаемой среди людей, которым перевалило за тридцать. Однако оба как будто бы не были коренными жителями столиц, потому что их речь звучала совсем по-здешнему, с неистребимым южным акцентом. Однажды, когда все дружно уговаривали Бойченко написать что-нибудь и тот, как обычно, смущённо отнекивался, его друг решил вмешаться в разговор. «А почему бы тебе, Володя, не написать про зеленый фургон?» - спросил он своего приятеля, хитро улыбаясь.

Тщеславие, простительное в человеке, который ещё как будто не привык быть взрослым, порой, как водится, побеждало врожденную Володину скромность. В глубине души он сознавал, что носит кольт обнажённым, как герои его любимых книг, не потому, что это удобно, а потому, что это приятно. Не менее приятно было ставить на бумагах круглую печать, которую он со всей серьезностью беспрестанно извлекал из сейфа на глазах у почтительных посетителей, робко взирающих на него снизу вверх. Кроме того, Володя любил расхаживать в полдень по базару и ловить на себе уважительные взгляды приезжих хозяев. Иногда он подходил к кому-нибудь и произносил: «Ваши документы, товарищ!». Поскольку все крестьяне: садоводы, и огородники, и пастухи - были большей частью люди совершенно мирные, их документы оказывались в полном порядке. Володя тотчас же уходил от возов прочь, смутно чувствуя свою вину. Молодой и неопытный в житейских хитростях, он, по-видимому, и не догадывался, что мужики были им весьма довольны. Сидя на припрятанных для продажи продуктах, они еще долго-долго смаковали воспоминание о неприятностях, которые могли с ними произойти, но не произошли. А юный милиционер уже шагал в другой конец базара, к другим возам, по-прежнему пристально и беспокойно вглядываясь в лица мужиков.

Когда Володя приехал домой, был поздний вечер, почти полночь, и он тотчас же оказался в постели, едва успев предупредить, чтобы его разбудили ровно в пять. Разбуженный вовремя, он, однако, в течение нескольких минут никак не мог открыть глаз, несмотря на ясное сознание того, что каждый миг промедления наносит ущерб делу. Эти минуты были, кроме того, наполнены приятными размышлениями. Сначала Володя вспомнил, что отвечает за пять районов и что он теперь настоящий начальник. Эта мысль, разумеется, доставила ему неизъяснимое наслаждение. Вспомнив улицы, и площади, и рощи подведомственных ему деревень, он затем помечтал о хуторах на окраине района, еще им не исследованных, и о неизвестных землях, где он не успел пока побывать. Володя полюбил деревню так, как, по-видимому, может полюбить ее лишь юный горожанин. Поездка в любое незнакомое село по-прежнему радовала его, как какое-нибудь открытие. За каждым здешним холмом или нежно-зеленой рощицей перед ним открывались неизведанные страны, и в своей бричке он как будто становился путешественником. Ему нравился сам процесс езды: как известно, в бричках ездили руководители и начальники – словом, ответственные работники. «Да, товарищи, пять районов - это вам не шутка!» - шёпотом сказал он кому-то невидимому и засмеялся от удовольствия.

Когда бричка начала взбираться на третий холм, Володя уже ничего не увидел впереди: так быстро спустилась на землю южная ночь. Несмотря на это, они упорно ехали еще полчаса, и только раз из темноты на них выехал какой-то обоз, длинный и темный, в котором слышались негромкие голоса, и шёпот, и чье-то приглушённое фырканье. Лиц проезжающих не было видно, только цигарки вспыхивали во тьме, и сквозь скрип колес были слышны разные слова: то украинские, то болгарские, то немецкие. Володя, разумеется, всех спрашивал, не встречали ли они фургон, и многие вспоминали тотчас же что-то похожее, но никто не мог сказать, был ли фургон ярко-зеленым. Проехав Ильинку, Грищенко, как обычно, остановил бричку, чтобы прислушаться к степной тишине. «Товарищ начальник, слышите?» - спросил он, указывая куда-то вдаль, на темнеющий на горизонте лес. Что-то звенело в ночной тиши, и этот звук то усиливался, то замирал, то менялся: сначала он был как будто похож на шум струи, льющейся из крана, а потом на комариное пение. Очевидно, это был тихий, как шорох, звон втулок какого-то фургона, и Володя с радостью убедился, что они на верном пути и что, по-видимому, в течение ночи сумеют догнать исчезнувшего преступника. Уставший от всех этих событий, он закрыл глаза и незаметно для себя уснул.

Несмотря на то (,) что Грищенко, казалось бы, безжалостно нахлестывал коней, они скакали тем медленным галопом, от которого встречные лошади не могут прийти в себя от изумления. Высоко вскидывая ноги, гнедые как будто колыхались над дорогой, и со стороны никак нельзя было понять, мчатся ли кони во весь карьер или же они плетутся шагом. Сонные и вялые, они с гораздо большим удовольствием вернулись бы назад, на здешнюю станцию, к недоеденному овсу и чудесной соломе, мягкой и душистой. «Ну, родимые, выручайте!» - кричал Грищенко, хлопая гнедых по тощим спинам, однако по-прежнему не мог выколотить из них ничего, кроме пыли. Равнодушно отмахиваясь от него хвостами, гнедые, как и раньше, продолжали топтаться на месте, а их кучер, балансируя на ухабах, широко размахивал кнутом, и гикал, и свистел – словом, так же увлечённо изображал лихую погоню, как его лошади искусно симулировали отчаянный бег. Когда бричка начала взбираться на бугор, покрытый пожухлой травой, Грищенко тотчас же обернулся к Володе и показал рукой куда-то вверх. По противоположному склону балки летел вскачь фургон, выкрашенный в зеленый цвет, и Володя, увидев это, страшно захотел сбросить с плеча карабин и пустить меткую пулю вдогонку беглецу. Но он, по-видимому, постеснялся промазать: как-никак до фургона было полкилометра.

Вдали, у въезда на базар, гудела большая толпа, из которой тотчас же навстречу бричке выскочил взволнованный милиционер; спустя минуту мимо друзей промчался открытый фургон, выкрашенный в ярко-зеленый цвет. Молодой парень, статный и широкоплечий, стоял на нем во весь рост, твердо расставив ноги. Балансируя на ухабах, он, как заправский кучер, нахлёстывал разъяренных жеребцов, рвущихся из упряжки. «Интересно, парень, как это ты держишься на ногах при такой скорости?», - уныло подумал Володя, так как сам он, по-видимому, не смог бы устоять даже на подводе, едущей шагом. Впрочем, едва он успел позавидовать этому жителю степи, так ловко управляющему лошадьми, как зеленый фургон умчался прочь в клубах пыли, поднятой колесами. Встречный крестьянин лишь задумчиво посмотрел ему вслед и, не дожидаясь, пока пыль уляжется и дорога очистится, погнал своих гнедых клячонок дальше, прямо к базару. Ряды базарной площади, несмотря на поздний час, были по-прежнему завалены арбузами всех сортов: херсонскими, и монастырскими, и приднепровскими. Громадные, ярко-зеленые, они блестели на вечернем солнце, как лакированные, дразня воображение покупателей. Кроме них, здесь же можно было купить чудесные глиняные кувшины, в которых вода остается студеной даже в самый жаркий полдень.

Когда новый начальник приехал к нам, был жаркий июльский полдень и деревня казалась совершенно необитаемой. Горячий ветер перекатывал по базарной площади, пустой и безлюдной, всякий мусор: жёлтые листья, и обрывки газет, и охапки соломы, упавшей с возов. Улицы курились пылью; всё было накалено и высушено до такой степени, что никого не удивило бы, если бы местечко, шипя и дымясь, как сырые угли, начало тлеть со всех сторон. И если этого не произошло, то только лишь потому, что раскаленное село по-прежнему охлаждала зыбкая топь, никогда не просыхавшая в центре площади, у здешнего водопоя. Новый начальник слез с брички и, побрякивая амуницией, поднимался по ступенькам. Ему было, пожалуй, всего-навсего лет восемнадцать, однако в те времена людей можно было удивить чем угодно, только не молодостью. Суровый и неразговорчивый на вид, он был, как нарочно, угрюм и мрачен, и это тоже испугало робкие души крестьян. Кроме того, принимая дела у секретаря, юный начальник не произнес и десяти слов, несмотря на все попытки его разговорить. Вследствие этого мужики решили, что ему, по-видимому, незнакома жалость и что такого начальника у них еще не было. «Да, ребята, плохи наши дела», - говорили они шёпотом друг другу, тяжко вздыхая и качая головами.

Дата добавления: 2014-12-17