Юлия, или новая элоиза 11 страница

Тут их пререкания приняли опасный оборот, - но, правда, я поняла, что городские слухи, о которых ты говоришь, еще не дошли до моих родителей; и все же твоя недостойная сестра готова была провалиться сквозь землю. Представь себе, как моя маменька, - самая лучшая из матерей, обманутая самым жестоким образом, - восхваляет свою грешную дочку и, увы, превозносит все ее утраченные добродетели в отменно лестных - вернее, угнетающих мою душу - выражениях. Представь себе, как разгневанный отец разражается оскорбительными речами, но и в пылу гнева ни единым словом не высказывает сомнения в благонравии той, чью душу в это время терзают укоры совести и тяготит стыд. О, какие невероятные муки испытывает нечистая совесть, когда упрекает себя в грехах, коих никто и не думает заподозрить даже в гневе и негодовании! Какую испытываешь гнетущую, невыносимую муку, когда тебя незаслуженно хвалят, воздают тебе дань уважения, втайне отвергаемую твоим сердцем! Мне было так тяжело, что ради избавления от жестокой пытки я бы во всем призналась, если б отец замолчал. Но в своем необузданном гневе он повторял сотню раз подряд одно и то же, а мысль его то и дело перескакивала с предмета на предмет. Он заметил мое замешательство, растерянность, смирение - все признаки угрызений совести. Он не догадался по ним о моем грехе, зато догадался о моей любви. И чтобы окончательно пристыдить меня, он стал так издеваться над моим избранником, осыпать его такою бранью, что я вопреки всем своим усилиям не могла больше слушать и прервала его.

Не знаю, дорогая, откуда только взялась у меня храбрость и как, под действием внезапного помрачения, могла я забыть и долг свой, и стыд, но я вдруг посмела нарушить свое почтительное молчание и поплатилась, как ты сейчас увидишь, суровой карой. "Во имя господа бога, - молвила я, - прошу вас успокоиться. Право, человек, заслуживший подобные оскорбления, никогда не будет для меня опасен". Тут отец, очевидно заподозрив укор в моих словах и ожидая лишь предлога, чтобы излить свою ярость, бросился на твою горемычную подругу, и впервые за всю свою жизнь я получила пощечину, даже не одну, а отец впал в какое-то исступление и, уже более не сдерживая ярости, беспощадно избивал меня, хотя матушка кинулась на мою защиту и, встав между нами, прикрывала меня своим телом, причем сама получила несколько ударов, предназначенных мне. Уклоняясь от побоев, я попятилась, оступилась и упала, - да так, что до крови ушибла лицо о ножку стола.

На этом и закончилось торжество гнева - восторжествовала природа. Мое падение, кровь, слезы, слезы матери растрогали отца. С тревожной поспешностью он поднял меня, усадил на стул и вместе с матерью стал заботливо проверять, не поранила ли я себя при падении. Оказалось, я ударилась легонько лбом, и кровь шла из носа. Однако же по тому, как изменились выражение лица и голос батюшки, я поняла, что он недоволен собою. Правда, он не приласкал меня в знак примирения - чувство собственного достоинства не позволило ему сразу перемениться, зато он в самых нежных словах стал извиняться перед матушкой, и я отлично увидела по взглядам, которые он украдкой бросал на меня, что половина извинений косвенно предназначалась мне. Да, моя дорогая, нет на свете ничего трогательнее смущения, какое выказывает любящий отец, сознающий свою вину. Отцовское сердце чувствует, что создано прощать, а не получать прощение от других.

Наступил час ужина, но ужинать не садились, ждали, пока я не приду в себя. Отцу не хотелось, чтобы слуги заметили, в каком я виде, - он сам принес стакан воды, и матушка обтерла мне лицо. Увы, моя бедная маменька! Она так слаба и больна, что, пережив тягостную сцену, не менее меня нуждалась в заботах.

За столом отец не обмолвился со мною ни словом, но молчал он от стыда, а не от недовольства. Он преувеличенно расхваливал каждое блюдо, все говорил матери, что надо попотчевать меня, все старался найти случай назвать меня своей дочкой, а не Юлией, как обычно, - и это особенно меня умилило.

После ужина в покоях стало прохладно, - матушка велела затопить. Она села по одну сторону камина, а батюшка по другую; я пошла за стулом, собираясь усесться между ними, как вдруг папенька потянул меня за платье, молча привлек и усадил к себе на колени. Все это произошло так внезапно, в таком невольном душевном порыве, что он, пожалуй, тут же и спохватился. Но делать было нечего - я уже сидела у него на коленях, вдобавок он, как назло, потерял всю свою суровую важность, - ведь ему пришлось обнять меня, чтобы мне было поудобнее. Все молчали, но батюшка порою чуть крепче обнимал меня, с трудом подавляя вздох. Какой-то ложный стыд не позволял моему дорогому отцу с нежностью обвить меня руками; своего рода степенность, которую не решаешься оставить, смущение, которое не можешь преодолеть, вызвали у отца с дочкой такое же милое замешательство, как стыдливость и любовь вызывают у влюбленных, а нежная мать, тая от радости, тихонько упивалась сладостным для нее зрелищем. Все это я видела, ангел мой, все чувствовала и уже не в силах была совладать с охватившим меня умилением. Я притворилась, будто падаю, и рукой обвила батюшку за шею. Я припала к его благородному лицу, покрыла это лицо поцелуями и оросила слезами. Слезы катились из его глаз, и я поняла, что с души его упало тяжкое бремя. Матушка разделила нашу радость. Кроткая и смиренная невинность, тебя одной недоставало в моем сердце, - если б я не утратила тебя, эта сцена, подсказанная самою природой, была бы самым восхитительным мгновением в моей жизни.

Нынче утром - очевидно, сказалась и усталость, и вчерашнее падение, - я дольше, чем обычно, оставалась в постели и еще не встала, когда в комнату вошел батюшка. Он присел у моей кровати и ласково осведомился о моем здоровье. Затем он взял руку мою обеими руками и в самоуничижении дошел до того, что поцеловал ее несколько раз, называя меня милой доченькой и укоряя себя за вчерашнюю вспышку. Я же сказала ему - и совершенно искренне, - что была бы счастлива, если б каждый день получала побои, а затем - такое возмещение, ибо одно ласковое его слово способно изгладить в моей душе воспоминание о самых жестоких обидах.

Немного погодя, заговорив более строгим тоном, он вернулся к вчерашнему разговору и объявил мне свою волю - вежливо, но с суровой непреклонностью: "Ведь ты знаешь, кому в супруги я тебя предназначаю; я сообщил тебе об этом сразу же, как приехал, и не изменю свое намерение никогда. Что же касается того господина, о котором толковал милорд Эдуард, то хотя я отнюдь и не отрицаю его достоинств, признаваемых всеми, хотя и не уверен, сам ли он выдумал смехотворную затею породниться со мной или кто-нибудь внушил ему эту мысль, я никогда бы не согласился, чтобы у меня был такой зять, если б он даже обладал всеми на свете английскими гинеями, а я не предназначал тебя другому. Во имя его безопасности, во имя своей чести не смей никогда в жизни с ним видеться и говорить. Я и раньше не питал к нему расположения, а теперь его ненавижу; из-за него я вышел из себя - и своего грубого поступка не прощу ему вовеки!"

С этими словами он покинул меня, не дожидаясь моего ответа, и был полон почти такой же ярости, в какой только что повинился. Ах, сестрица, предрассудки - сущие исчадия ада, они портят лучшие сердца, то и дело заглушая голос природы.

Вот как, друг мой Клара, произошло объяснение, которое ты предвидела, - я не могла понять его причины, пока не пришло твое письмо. Какой-то переворот произошел в моей душе. Право, с этой минуты я изменилась. Кажется, с еще большим сожалением я обращаюсь мыслью к той счастливой поре, когда тихо и мирно жила в кругу своей семьи, и тем больше сознаю я свою вину, чем больше сознаю утраты, понесенные из-за нее. Скажи, жестокая, ну скажи, если у тебя достанет духу, - так, значит, пора любви для меня миновала и мне не суждено с ним встретиться! Ужели ты не чувствуешь, как безысходна, как ужасна эта зловещая мысль? А ведь воля отца непреклонна, - мой возлюбленный в явной опасности. Знаешь, что породили во мне все эти столь противоположные чувства, словно ниспровергающие одно другое? Какую-то оторопь, отозвавшуюся в душе моей почти полным бессилием, - мне уж не подвластен ни разум мой, ни мои страсти. Решительная минута настала, ты права, я и сама понимаю, - однако никогда еще так плохо не владела собой. Не раз я бралась за письмо к своему другу, но стоит мне вывести строчку, и я чуть не лишаюсь чувств, я не могу набросать и двух строк. На свете у меня осталась только ты, моя нежная подруга. Так

думай же, говори, действуй за меня, - вручаю тебе свою судьбу. Решай, - я заранее со всем согласна. Вверяю твоей дружбе ту роковую власть, которую купила такой дорогой ценой у любви. Навеки разлучи меня со мной самой, прикажи мне умереть, если надобно, но не заставляй меня пронзить собственной рукой свое сердце.

О ангел мой! Моя заступница! Какую ужасную обязанность я возлагаю на тебя! Достанет ли у тебя мужества, выполнишь ли ты свой долг, смягчишь ли всю его жестокость? Увы, ведь тебе придется поразить не только одно мое сердце. Ведь ты-то знаешь, знаешь, как он любит меня! Я даже не могу утешаться тем, будто достойна большего сострадания. Сжалься! Пусть мое сердце говорит твоими устами. Пусть проникнется твое сердце нежною жалостью к влюбленным, - утешь обездоленного! Повтори ему сотни раз... ах, повтори... ужели ты не веришь, дорогая моя подруга, что, невзирая на предрассудки, препятствия, преграды, небо создало нас друг для друга? Да, да, я уверена, нам суждено соединиться. Я не в силах проститься с этой мыслью, отказаться от надежды, которая с нею связана... Скажи ему, пусть не теряет бодрости духа, пусть не отчаивается. Не вздумай и в шутку от моего имени потребовать любви и верности, тем более не давай ему клятву и за меня. Разве уверенность в этом не хранится в глубине наших душ? Разве мы не чувствуем, что они нераздельны и что отныне у нас единая, общая душа! Внуши ему только, чтобы он надеялся; судьба нас преследует, но пусть он верит в любовь: ведь я знаю, сестрица, что так или иначе, но любовь сама исцелит нас от всех страданий, которые нам сама и причиняет, и что бы ни судило небо, мы не будем надолго разлучены.

P. S. Закончив письмо, я вошла в матушкину спальню, и вдруг мне стало дурно, пришлось вернуться, лечь в постель. И я замечаю... боюсь... ах, душа моя, я так боюсь, что вчерашнее падение будет иметь роковые последствия, о которых я и не подумала. Итак, все кончено. Все надежды одновременно покидают меня.

ПИСЬМО LXIV

От Клары к г-ну д'Орбу

Батюшка рассказал мне нынче утром о вашем вчерашнем разговоре. Рада, что все закончилось к вашему, как вы изволили выразиться, счастью. Надеюсь - и вы это знаете - обрести также и свое счастье. Я питаю к вам уважение, дружбу, - и все нежнейшие чувства, на какие способно мое сердце, принадлежат вам. Но не обольщайтесь: право, я какой-то монстр, а не женщина. По странной игре природы, дружба у меня берет верх над любовью. Когда я поведала вам, что Юлия для меня дороже вас, вы рассмеялись, а меж тем это сущая правда. Юлия это отлично чувствует и даже ревнует меня за вас: вы-то довольны, а она все твердит, будто я недостаточно сильно люблю вас. Более того, я так привязываюсь ко всему дорогому ей, что ее возлюбленный и вы занимаете почти равное место в моем сердце, хотя и по-иному. К нему я питаю только чувство дружбы, но чувство это весьма пылкое, в вас я, пожалуй, влюблена, но весьма рассудительно. Кажущаяся равноценность этих чувств может смутить душевный покой ревнивца, но я надеюсь, что ваш покой не так уж сильно нарушен.

Как далеко от наших дорогих страдальцев то блаженное спокойствие, каким мы осмеливаемся наслаждаться; право, не подобает вкушать радости, когда друзья пребывают в отчаянии. Все кончено! Им надобно расстаться, и, может быть, уже настал час их вечной разлуки. И то уныние, за которое мы упрекали их в день концерта, быть может, было предчувствием, что они видятся в последний раз. Однако же ваш друг еще не знает, какая пришла беда, - с уверенностью в сердце он еще упивается счастьем, которое утратил навеки. В этот горестный, час он мысленно наслаждается лишь тенью своего счастья, и, подобно тем, кого нежданно-негаданно уносит смерть, наш страдалец думает о жизни и не ведает, что смерть вот-вот похитит его. Увы, от моей руки он должен получить ужасный удар! О божественная дружба, единственный кумир моего сердца, явись и подкрепи меня, помоги мне свершить священный и жестокий долг. Вдохни в меня мужество, сделай безжалостной, позволь достойным образом послужить тебе и исполнить столь тягостную обязанность.

Сейчас я так рассчитываю на вас? Я рассчитывала бы на вас, даже если б вы не так любили меня, - ведь я знаю вашу душу, знаю, что ей ненадобно внимать пылкому голосу любви, когда звучит голос человеколюбия. Прежде всего завтра поутру пригласите нашего друга ко мне. Смотрите, ни о чем не предупреждайте его. Нынче я располагаю собою и после обеда отправлюсь к Юлии. Отыщите милорда Эдуарда, приходите ко мне вдвоем к восьми часам вечера: надо сообща решить, что предпринять, если нашему несчастному другу придется уехать, и как предотвратить его отчаяние.

Возлагаю большие надежды на силу его духа. Еще больше надежд возлагаю на силу его любви. Желание Юлии, опасность, угрожающая ее жизни и чести, - вот причины, которые он не станет оспаривать. Будь что будет. Но так и знайте: о нашей свадьбе и не заикайтесь, покуда Юлия не успокоится, ибо узы, которые должны соединить нас, не могут быть орошены слезами моей подруги. Сударь, если вы и вправду меня любите, ваше благо в данном случае связано с вашим великодушием, и сейчас речь идет не только о чужих делах, но и о ваших собственных.

ПИСЬМО LXV

От Клары к Юлии

Все улажено, и, несмотря на свою неосторожность, моя Юлия в безопасности. Все твои сердечные дела погребены во мраке тайны, ты и в лоне семьи, и в родном краю по-прежнему любима, уважаема, пользуешься безукоризненной репутацией и всеобщим почетом. Оглянись же с содроганием на те опасности, которым подвергли тебя стыд или любовь, толкнув тебя на слишком многое, - или на слишком малое. Отныне научись не примирять несовместимые чувства и благословляй небо, о ты, сочетавшая слепую страсть с девичьей робостью, за то счастье, которое было ниспослано лишь тебе одной.

Не хотелось мне еще более удручать твое сердце подробным описанием его отъезда, вызванного столь жестокой необходимостью. Но ты пожелала все узнать, я обещала выполнить твою просьбу и сдержу слово. Все опишу тебе с присущей нам откровенностью - ведь мы не умеем утаивать правду во имя пользы. Читай же, милая, читай, бедная моя, ибо так нужно. Но мужайся и не падай духом.

Все меры предосторожности, предусмотренные мною, - о них я перед тобою вчера отчиталась, были, конечно, приняты. Дома меня уже ждали г-н д'Орб и милорд Эдуард. Я сразу же объявила милорду, что мы с тобой знаем о его смелом и благородном поведении и глубоко тронуты. Затем я рассказала им о том, что твоему другу надо немедленно уехать и как будет трудно убедить его. Милорд все отлично понял и был сильно огорчен последствиями своего неуместного рвения. Оба согласились, что весьма важно ускорить отъезд твоего друга, вырвать у него согласие, не дать ему времени одуматься и немедля избавить его от опасности, угрожающей ему в наших краях. Я хотела было поручить г-ну д'Орбу сделать, покуда без ведома нашего друга, все необходимые приготовления к его отъезду, но милорд пожелал обо всем позаботиться сам, считая это своей обязанностью. Он обещал, что коляска будет готова к одиннадцати часам утра, и добавил, что будет сопровождать нашего друга и останется с ним, пока это необходимо; он даже предложил увезти его под другим предлогом, чтобы на свободе добиться его согласия. Я сочла такую уловку недостойной ни нас, ни нашего друга, главное же, мне не хотелось, чтобы первый порыв отчаяния охватил его вдали от нас - ведь милорд вряд ли все приметил бы, как тотчас же приметила бы я. Милорд вызвался переговорить с ним, но я отвергла и это предложение по тем же причинам, и он тотчас же согласился. Я знала, что переговоры требуют большой осторожности, и решила вести их сама. Ведь мне лучше известны все чувствительные струны его сердца, да и, кроме того, в мужских разговорах всегда преобладает какая-то жесткость, а женщина умеет все смягчить. Однако же я поняла, что милорд может оказать нам большую услугу, нравственно подготовив нашего друга. Я знала, как воздействуют на добродетельное сердце слова человека чувствительного, который лишь воображает, будто он философ, и сколько душевной теплоты может придать всем рассуждениям голос друга.

Итак, я предложила милорду Эдуарду провести со своим другом вечер и, конечно, не заводя речей о том, что имеет прямое отношение к его судьбе, неприметно приготовить его душу к стоической твердости. "Ведь вы отменно изучили своего Эпиктета, - сказала я милорду, - вот вам и представился случай с пользой применить его учение. Постарайтесь показать нашему другу различие между истинными и мнимыми благами, - теми благами, которые существуют внутри нас, и теми, которые существуют вне нас. В тот час, когда ему извне готовятся испытания, докажите ему, что зло причиняешь себе только сам, что мудрец, все свое нося с собою, носит в себе и свое счастье". По его ответу я поняла, что моей легкой и безобидной насмешки было достаточно, - он решил рьяно взяться за дело и был уверен, что твой друг явится ко мне поутру хорошо подготовленным. А я именно этого и домогалась: как и ты, я не придаю большого значения философским разглагольствованиям, зато убеждена, что честному человеку бывает чуть-чуть совестно наутро менять свои вчерашние убеждения и нынче опровергать в своем сердце то, что разум диктовал ему накануне.

Господин д'Орб также вызвался принять во всем этом участие и провести вечер с приятелями, но я его отговорила: он и сам бы скучал, да и, пожалуй, помешал бы беседе. Я питаю к нему расположение, но, право же, это не мешает мне видеть, что он человек совсем иного склада. То своеобразное наречие, к которому в своих мужественных размышлениях прибегают эти сильные духом люди, - для него китайская грамота. При прощании я вспомнила о пунше и, опасаясь несвоевременной откровенности милорда, со смехом намекнула ему на это. "Успокойтесь, - отвечал он, - я предаюсь своим привычкам, когда это не угрожает опасностью, но рабом их я еще никогда не бывал. Ведь сейчас идет речь о чести Юлии, о судьбе, а быть может, даже и о жизни человека, к тому же - моего друга. Я буду, по своему обыкновению, пить за нашей беседой, иначе в ней почувствуется что-то нарочитое, но это будет не пунш, а просто лимонад, а так как наш друг не пьет, то ничего и не приметит". Не правда ли, дорогая, унизительно быть во власти привычек, которые принуждают к такой предосторожности?

Я провела ночь в сердечном волнении, и относилось оно не только к тебе. Невинные забавы нашей первой молодости, все прелести давнишней дружбы, частые встречи, мои отношения с твоим другом, окрепшие за последний год, когда ему так трудно стало встречаться с тобой, - все это встало в моей памяти и наполнило душу тоскою разлуки. Мне казалось, что, утратив твое второе "я", я теряю и часть своего собственного существа. С волнением считала я часы. Вот стало светать, и я с ужасом встречала день, которому суждено было решить твою участь. Утро я провела в размышлениях обо всем, что мне надо было сказать, старалась угадать, какое впечатление произведут мои слова. Наконец настал назначенный час, и явился твой друг. Вид у него был встревоженный, и он сразу же забросал меня вопросами о тебе, - ибо на следующий же день после твоей сцены с отцом он проведал, что ты расхворалась, и милорд Эдуард сообщил ему вчера, что ты еще не поднимаешься с постели. Мне хотелось избежать расспросов, и я тотчас же ответила, что вчера вечером мы с тобою виделись, что тебе было уже гораздо лучше, и добавила, что сейчас воротится Ганс, которого я к тебе послала, и от него мы все узнаем. Мои осторожные ответы ни к чему не привели: он все выспрашивал о твоем состоянии, и это отвлекало меня от моей цели, поэтому я отвечала кратко и принялась сама его расспрашивать.

Сначала я решила выведать, в каком он расположении духа. Я нашла, что он сосредоточен, мыслит здраво, готов взвешивать чувства на весах рассудка. "Хвала небу, - подумала я, - мой мудрец отлично подготовлен, остается одно: подвергнуть его испытанию". Хотя и водится обычай сообщать печальные новости постепенно, но я-то знаю его пылкое воображение, - ведь он при первом же слове впадает в неистовство, поэтому я решила пойти иным путем - сначала оглушить его, а потом утешить и уговорить, не умножать напрасно его страданий, нанося множество ударов вместо одного. Итак, заговорив более серьезным тоном и пристально глядя ему в лицо, я сказала: "Друг мой, известен ли вам предел мужества и добродетели в сильной душе, и полагаете ли вы, что отказаться от любимого существа - выше сил человеческих?" Он тотчас же вскочил как безумный, всплеснул руками и, стиснув их, прижал ко лбу. "Понимаю вас, Юлия умерла, Юлия умерла, - твердил он, и голос его приводил меня в трепет. - Я это чувствую, тщетны все ваши старания, напрасны предосторожности, они только длят часы моей смерти и делают ее еще мучительней".

Нежданная вспышка испугала меня, но я тотчас же догадалась о ее причине и поняла, что известие о твоей болезни, а затем нравоучительные разговоры милорда Эдуарда, наше утреннее свидание, мои неопределенные ответы на его вопросы, мои вопросы к нему - все пробудило в нем ложную тревогу. Я хорошо видела, как благотворно было бы в конце концов это заблуждение, если б не рассеивать его подольше, но я не могла решиться на такую жестокость. Мысль о смерти любимого существа так ужасна, что отраду приносит всякая иная страшная мысль, и я поспешила этим воспользоваться. "Быть может, вы ее и не увидите более, - сказала я, - но она жива и любит вас. Ах, если б Юлия умерла, ужели Клара была бы в силах говорить с вами! Возблагодарите же небо - ведь оно избавило вас от горя, которое еще сильней могло бы отягчить вашу несчастную долю". Он был так растерян, изумлен, поражен, что я могла воспользоваться его молчанием и, снова усадив его, рассказать подробно и по порядку обо всем, что должно было ему узнать, причем постаралась поживее описать поступок милорда Эдуарда, чтобы отвлечь от печали его доброе сердце и вызвать в нем чувство благодарности.

"Вот, дорогой друг, - продолжала я, - как обстоят дела. Юлия на краю бездны, ей грозит позор пред лицом общественного мнения негодование семьи, суровая кара разгневанного отца и собственное отчаяние. Все растет опасность - если не кинжал отца, то собственный ее кинжал в любую минуту может лишить ее жизни, ведь острие его вот-вот пронзит ее сердце. Лишь одно средство может предупредить беду, и прибегнуть к нему в вашей воле. Судьба возлюбленной в ваших руках. Решайте же достанет ля у вас мужества спасти ее, - иначе сказать, расстаться с ней, ибо ей запрещено видеться с вами, - пли вы предпочтете стать виновником и свидетелем ее гибели и посрамления. Она столько сделала для вас, посмотрим, что ваше сердце сделает для нее. Нет ничего удивительного, что горести подорвали ее здоровье. Вы тревожитесь за жизнь Юлии, так знайте - эта жизнь зависит от вашего решения".

Он слушал, не прерывая, но как только понял, о чем идет речь, сразу изменился, - все исчезло: взволнованные жесты, и горящий взор, и тревожное, но живое и полное огня выражение лица. Печаль и уныние окутали мраком его чело, угасший взор и весь унылый вид говорили о душевной подавленности. Отвечая мне, он с трудом шевелил губами. "Мне надобно удалиться, - проговорил он голосом, который всякому другому показался бы спокойным. - Что ж, удалюсь! Довольно жить на этом свете". - "Полно, - тотчас же возразила я, - надобно жить ради той, которая любит вас: ужели вы забыли, что ее жизнь связана с вашей?" - "В таком случае нельзя разделять эти жизни, - подхватил он, - ведь она могла, да еще и может все поправить". Я притворилась, будто не расслышала последних слов, и тщетно старалась вселить в него надежду, но душа его не внимала моим словам. Тут вошел Ганс и принес добрые вести о тебе. И вмиг радость охватила его, и он воскликнул: "Ах, только б она была жива, только б была счастлива... если это возможно! Я скажу ей последнее прости и уеду". - "Да вы же знаете, что ей запрещено видеть вас! Увы, вы уже сказали друг другу прости, вы уже разлучены. Ваша участь будет не так жестока вдали от нее. Ведь для вас будет так отрадно, что она в безопасности. Бегите нынче же, тотчас же. Остерегайтесь, как бы такая огромная жертва не свершилась слишком поздно. Страшитесь стать причиною гибели Юлии и после того, как пожертвуете собою". - "Как! - воскликнул он с ужасом. - Уехать, не повидавшись с ней! Как! я не увижу ее! Нет, нет: пусть мы оба погибнем, если так надобно. Право, смерть не будет для нее страшна, если мы умрем вместе. Я должен увидеть ее во что бы то ни стало. Я положу к ее ногам свое сердце и жизнь свою, прежде чем покончу с собою". Мне было нетрудно доказать ему, до чего безумно и жестоко его намерение, но он все твердил: "Как, я не увижу ее!" И этот вопль души становился все печальнее и печальнее; казалось, он взывает хотя бы к надежде на будущее. "Все беды вам кажутся куда страшнее, чем это есть на самом деле, - сказала я. - Почему вы отказываетесь от надежды, когда сама Юлия не потеряла ее? Ужели вы думаете, что она могла бы так расстаться с вами, если б думала, будто вы разлучаетесь навеки? Нет, нет, друг мой, вы же знаете ее сердце. Знаете, что ради любви она готова пожертвовать жизнью. И я, право, очень боюсь (да, должна признаться, я это добавила), что сейчас ради нее она готова пожертвовать всем. Верьте, она надеется, иначе не стала бы жить. Верьте, что во всех своих действиях, подсказанных осторожностью, она гораздо больше, чем кажется, думает о вас, а заботится о себе скорее ради вас, нежели ради самой себя". Тут я вынула твое последнее письмо и указала на строки, в которых безрассудная дева, хотя и полагает, что любовь ей уже не суждена, высказывает другие сладостные надежды; такое признание нежной своей теплотой оживило надежды и в нем. Эти строчки оказались целительным бальзамом, пролитым на разъедаемую ядом рану. Взор его смягчился, глаза увлажнились. Отчаяние сменилось умилением, а прочитав последние, такие трогательные слова, подсказанные тебе самим сердцем: "Мы не будем надолго разлучены", - он залился слезами. "Нет, моя Юлия, нет, - произнес он, возвышая голос и целуя письмо, - мы не будем надолго разлучены! Небо соединит судьбы наши на земле - или сердца наши в вечной жизни".

Вот в таком состоянии мне и хотелось его видеть. Сухой блеск его глаз, его мрачная тоска вначале тревожили меня. Ни за что я не отправила бы его в путь, если б он пребывал в прежнем расположении духа. А как только я увидела его слезы, как только услышала твое милое имя, с нежностью произнесенное его устами, я перестала страшиться за его жизнь, ибо нежность менее всего согласуется с отчаянием. Но именно в этот миг, вне себя от сердечного волнения, он привел довод, которого я не предвидела. Он заговорил о твоем положении, о твоих подозрениях и поклялся, что скорее тысячи раз подвергнет свою жизнь угрозе смерти, но не покинет тебя в ту пору, когда тебя ждет столько превратностей. Я не стала рассказывать о несчастье, случившемся с тобою, а просто ответила, что ты ошиблась в своих ожиданиях и на сей раз и что надеяться не на что. "Итак, - сказал он со вздохом, - на земле не останется живого свидетельства о моем счастье. Счастье исчезло как несбывшийся сон".

Предстояло выполнить последнюю часть твоего поручения, но я не думала, что при вашей близости понадобится особая подготовка и таинственность. Я решилась даже слегка побранить его по этому не столь уж важному поводу, дабы отвлечь внимание от других поводов к спорам, - в связи с главным предметом нашей беседы. Я упрекнула его в том, что он с таким небрежением, с такою беззаботностью относится к своим делам. Сказала, как тебя тревожит, что он запустил свои дела, сказала, что ты приказываешь ему беречь свое здоровье - ради тебя, печься о своих нуждах и, пока он не станет на ноги, принять небольшое вспомоществование, которое я вручу ему от твоего имени. Предложение это, по-видимому, ничуть его не обидело и не возмутило. Он чистосердечно ответил, что ты отлично знаешь, с каким восторгом он принимает любые твои дары, но что сейчас все твои заботы излишни, ибо он выручил деньги от продажи домика35 в Грансоне, - это было вое, что оставалось ему от последнего имущества, скудного родительского наследия, и теперь у него больше денег, чем бывало когда-либо за всю жизнь. "К тому же, - добавил он, - у меня есть кое-какие способности, и благодаря им я повсюду найду себе средства к существованию. Я буду счастлив, ежели труды хотя бы немного отвлекут меня от сердечных горестей. С той поры как я воочию увидел, на что Юлия тратит лишние деньги, я почитаю эти деньги неприкосновенным сокровищем вдов и сирот, и отнять у них хоть малую толику не позволяет мне человеколюбие". Тут я ему напомнила о странствии по Вале, о твоем письме и твоем волеизъявлении: ведь основания были те же... "Те же основания? - прервал он меня негодующим тоном. - За свой отказ я был бы тогда наказан разлукой с нею. Так пусть теперь она позволит мне остаться, и я приму ее дар. Если я соглашусь, зачем ей наказывать меня? Если я откажусь, ей все равно ничего уж нельзя прибавить к моей нестерпимой пытке. Те же основания... - твердил он в раздражении. - Нет, тогда союз наших душ только возникал, а сейчас он расторгается. Быть может, мы разлучаемся навеки, у нас не останется ничего общего. Мы будем чужды друг другу". Последние слова он произнес с такой сердечною тоской, что я затрепетала при мысли, что он впадет в то же уныние, от которого я с таким трудом его избавила. "Право, вы еще совсем дитя, - сказала я с наигранной шутливостью, - вам еще нужна опека, вот я и стану опекуншей. Я сохраню ваше достояние, а чтобы умело распоряжаться им в нашем общем деле, я хочу постоянно знать о всех ваших нуждах". Заведя речь о дружеской переписке, я хотела отвлечь его от мрачных мыслей - его бесхитростная душа, которая, так сказать, цепляется за все, что связано с тобою, легко поддалась на обман. Мы условились об адресах для писем - ему было приятно говорить на эту тему, и я поддерживала разговор, подробно все обсуждая до прихода г-на д'Орба, который знаками показал мне, что все готово. Твой друг сразу все понял и принялся настоятельно просить, чтобы я позволила ему написать тебе, но я поостереглась и не разрешила. Я знала, что в приливе нежности сердце его дрогнет, и едва он дойдет до середины письма, как нам уже вряд ли удастся заставить его уехать. "Всякое промедление опасно, - заметила я. - Поскорей добирайтесь до первой почтовой станции, а там пишите, сколько вашей душе угодно". С этими словами я подала знак г-ну д'Орбу и с тоскою на сердце бросилась к нашему другу, прильнула лицом к его лицу. Что было дальше, не помню. Слезы застилали мне глаза, я совсем потеряла голову. Силы мои иссякли, и я не могла уже играть свою роль.

Дата добавления: 2014-12-07