Введение. 1 страница. В кукольной мастерской

КУКЛЫ

ВНЕ ЗАКОНОВ ПРИРОДЫ

ЧАСТЬ 2

В кукольной мастерской

Появилась детская люлька.

– Нас детеныш людской

Опозорил! – крикнула кукла.

И из витрины паяц,

Переживший множество кукол,

За ней заорал, распалясь:

– Мало того, что наш угол

Отвратителен и зловещ,

Так хозяева нас оскорбляют

И еще сюда выставляют

Крикливую грязную вещь! –

Понимая, что муж все слышит,

Кукольникова жена

К креслу его спешит.

Ему на плечо она

Голову преклонила

И тихо произнесла:

– Милый, прости меня, милый,

Это ведь не со зла. [3]

У. Б. Йейтс

ГЛАВА 29

Две ночи спустя я возвратился в Новый Орлеан. Я бродил по Флориде и живописным южным городкам, часами гулял по южным пляжам, даже поворошил голыми пальцами ног белый песок.

В конце концов я вернулся, и неизбежный ветер начисто сдул холодную погоду. Воздух снова почти благоухал – мой Новый Орлеан, – а небо над бегущими облаками казалось высоким и ярким.

Я немедленно отправился к своей дорогой пожилой квартиросъемщице и позвал Моджо, заснувшего на заднем дворе, – в квартирке ему было слишком жарко. Когда я вошел во дворик, он не заворчал, но звук моего голоса всколыхнул в нем воспоминания. Стоило мне произнести его имя – и он снова стал моим.

Он подошел ко мне, подпрыгнул, вскинув мне на плечи мягкие тяжелые лапы, и лизнул в лицо огромным розовым, как ветчина, языком. Я прижался к нему, поцеловал и зарылся лицом в душистый сверкающий серый мех. Я снова увидел его теми же глазами, что и в ту ночь в Джорджтауне, – увидел его неистовую жизненную энергию и великую доброту.

Бывает ли, что зверь выглядит таким устрашающим, когда он полон спокойной, ласковой любви? Чудесное сочетание. Я опустился на колени на старые плиты, поборолся с ним, перекатил его на спину и спрятал голову в густом мохнатом воротнике у него на груди. Он ворчал, попискивал и издавал все те высокие звуки, какими собаки признаются в любви. А как я любил его в ответ!

Что до моей квартиросъемщицы, милой старушки, наблюдавшей за нами из кухонной двери, она расплакалась, узнав, что он уходит. Мы сразу заключили сделку. Она станет содержать его, а я буду заходить за ним через садовые ворота, когда пожелаю. Просто божественно, ибо нечестно по отношению к нему ожидать, что он станет спать со мной в склепе, и мне ведь не нужен такой хранитель, каким бы красивым ни рисовался мне тогда этот образ.

Я нежно и быстро поцеловал старушку, дабы она не почувствовала, что находится в непосредственной близости к демону, и отправился восвояси вместе с Моджо – гулять по симпатичным узким улочкам Французского квартала и посмеяться про себя над тем, как таращатся на Моджо смертные, какой крюк они делают, чтобы его обойти, как они его боятся, в то время как опасаться следует... сами знаете кого.

Следующей моей остановкой было здание на Рю‑Рояль, где мы вместе с Клодией и Луи провели пятьдесят потрясающих, блистательных лет земного существования в первой половине прошлого века, – полуразрушенный дом, я уже его описывал.

В этом владении со мной должен был встретиться один молодой человек – способная личность, обладающая репутацией того, кто умеет превратить унылые дома в сравнимые с дворцами особняки, и я провел его по лестнице в загнивающую квартиру.

– Я хочу, чтобы все было, как сто лет назад, даже больше, – сказал я ему. – Но обратите внимание: ничего американского, ничего английского. Ничего викторианского. Все должно быть только французское.

Я повел его на веселую экскурсию по дому, в ходе которой он делал поспешные записи в своей книжечке, хотя в темноте почти ничего не видел, а я говорил ему, какие обои хочу видеть здесь, какого оттенка должна быть эмаль на этой двери, какое глубокое кресло закруглит этот угол и какого типа индийские или персидские ковры он должен приобрести для тех или иных полов.

Ну и острая у меня память.

Снова и снова я предупреждал его, чтобы он записывал каждое мое слово.

– Вы должны найти греческую вазу – нет, копия не подойдет, она должна быть вот такой высоты, с танцующими фигурами. Разве не ода Китса вдохновила меня на эту покупку? И куда делась та урна?

А вон тот камин, это не та доска. Нужно найти белую доску, с завитками, изогнутую над решеткой. Да, и эти камины, их следует починить. Надо, чтобы в них можно было жечь уголь.

Я поселюсь здесь, как только вы закончите, – сказал я ему. – Так что вы должны поторопиться. Да, еще одно предупреждение. Все, что вы найдете в этом помещении, все, что спрятано за старой штукатуркой, непременно отдайте мне.

Как приятно было стоять под этими высокими потолками, как радостно будет увидеть отреставрированные лепные карнизы, которые пока что крошатся. Я чувствовал себя совершенно свободным и спокойным. Прошлое здесь, но его здесь нет. Нет больше шепчущихся призраков, если они вообще были.

Я медленно описывал, какие хочу люстры; когда мне не приходило на ум название, я рисовал словесные картины того, что здесь когда‑то было. Кое‑где я хочу поставить и масляные лампы, хотя, конечно, электрическое освещение должно присутствовать в неограниченных количествах, а разнообразные телевизоры мы спрячем в красивых шкафчиках, чтобы не испортить впечатление. А там будет шкафчик для моих видеокассет и лазерных дисков, и здесь тоже нужно найти что‑нибудь подходящее – расписной восточный стенной шкаф даст нужный эффект. Телефоны спрячьте.

– И факсимильный аппарат! Мне необходимо завести это современное чудо! Найдите, куда спрятать и его. Кстати, можно использовать эту комнату под кабинет, только пусть она будет элегантной и красивой. Вещи, сделанные не из отполированной латуни, тонкой шерсти или лакированного дерева, не должны попадаться на глаза. В этой комнате я хочу фреску. Вот, я вам покажу. Ну, смотрите, видите обои? Вот это фреска и есть. Приведите фотографа, запечатлейте каждый дюйм, а уж тогда начинайте реставрацию. Работайте усердно, но очень быстро.

Наконец мы покончили с мрачным сырым помещением. Теперь пора было обсудить задний двор со сломанным фонтаном и то, как следует отреставрировать старую кухню. Я хочу посадить бугенвиллею, вьюнок и гигантский гибискус, да, я только что видел этот очаровательный цветок на Карибах, и, конечно, лунный цвет. И банановые деревья тоже хочу. Старые стены рассыпаются. Залатайте их. Подоприте. А наверху, на заднем крыльце, я хочу высадить папоротники, разные виды тонких папоротников. Опять теплеет, да? Им будет хорошо.

Теперь еще раз наверх, пройдем через длинную коричневую полость дома на парадное крыльцо.

Я вломился во французские двери и ступил на гнилые половицы. Изящные старые железные перила не так уж проржавели. Крышу, конечно, надо переделать. Но скоро я усядусь на ней, как бывало делал в те дни, и понаблюдаю за прохожими на той стороне улицы.

Конечно, верные и ревностные читатели моих книг смогут иной раз меня заметить. Читатели мемуаров Луи, которым удалось разыскать квартиру, где мы жили, разумеется, узнают этот дом.

Ну и пусть. Они поверили в них, но это не означает, что они им верят. И кто такой еще один светлолицый молодой человек, улыбающийся им с высокого балкона, опираясь руками на перила? Я никогда не стану пить кровь этих нежных, невинных смертных – даже когда они обнажают передо мной горло и говорят: «Лестат, прямо сюда!» (А такое случалось на Джексон‑сквер, читатель, и не один раз.)

– Вы должны поторопиться, – сказал я молодому человеку, не перестававшему делать пометки, производить измерения, бормотать про себя о цветах и тканях; он периодически вздрагивал, обнаруживая Моджо рядом с собой, перед собой или под ногами. – Я хочу, чтобы к лету все было сделано. – Он порядочно трясся, когда я его отпустил. Мы же с Моджо остались в старом здании одни.

Чердак. Прежде я никогда туда не ходил. Но туда вела лестница, скрытая черным ходом, как раз за задней гостиной, той самой, где Клодия как‑то раз рассекла мою тонкую белую кожу молодого вампира огромным сверкающим ножом. Именно туда я и направился, поднялся в низкие комнаты под покатой крышей. Высоты потолков как раз хватало, чтобы мужчина шести футов ростом мог не нагибаться, а слуховые окна с фасада пропускали уличный свет.

Здесь нужно будет устроить себе логово, подумал я, в простом жестком саркофаге с крышкой, которую смертный и надеяться не будет сдвинуть с места. Несложно будет оборудовать под фронтоном небольшую комнату и снабдить ее плотными бронзовыми дверями по моему дизайну. А проснувшись, я буду спускаться в дом, такой же, как и в те чудесные десятилетия, только повсюду меня будут окружать все технологические чудеса, какие могут мне понадобиться. Прошлого не вернуть. Прошлое окончательно померкнет.

– Не правда ли, Клодия? – прошептал я, останавливаясь в задней гостиной. Ответа не было. Ни звуков клавикордов, ни канареек в клетке. Но я опять заведу певчих птиц, да, много птиц, и в доме не будет смолкать музыка Гайдна и Моцарта.

«О, дорогая моя, жаль, что тебя здесь нет!»

А моя темная душа снова счастлива, потому что долгое горе ей попросту незнакомо и потому что боль – это глубокое черное море, в котором я утону, если не буду уверенной рукой направлять по волнам свое суденышко, прямо к солнцу, которое никогда не встанет.

Уже было за полночь, городок вокруг меня мурлыкал свою песню – хор смешавшихся голосов, щелканье далекого поезда, тихий вибрирующий свисток над рекой и громыхание транспорта на Рю‑Эспланад.

Я вошел в старую гостиную и взглянул на бледные блестящие заплатки света, пробивавшегося сквозь дверные панели. Я лег на голый пол, Моджо улегся рядом, и мы заснули.

Сны о ней мне не снились. Зачем же я тихо плачу, когда настал час вернуться к безопасному склепу? И где Луи, мой предатель, упрямец Луи? Больно. Да, и будет еще больнее, ведь я скоро его увижу.

Я резко осознал, что Моджо слизывает кровавые слезы с моих щек. – Нет. Не смей, нельзя! – сказал я, закрывая ему рот рукой. – Эту кровь – никогда, никогда. Злую кровь. – Я был потрясен. Он сразу подчинился и слегка попятился от меня – как всегда неторопливо и с достоинством.

Устремленные на меня глаза – совсем как у демона. Что за обман! Я снова поцеловал его в самую нежную часть длинной мохнатой морды, под самыми глазами.

Я еще раз подумал о Луи, и меня резанула боль, словно кто‑то из старейших нанес мне удар прямо в грудь.

Мне было так горько, что я не управлял своими эмоциями, что боялся, что на секунду не мог ни о чем ни думать, ничего не чувствовать, кроме этой боли.

Мысленно я представил себе остальных. Я вызывал их лица, словно Эндорская ведьма, стоящая над котлом и вызывающая образы мертвых.

Маарет и Мекаре, рыжеволосые близнецы, предстали передо мной вместе – самые древние из нас, они, возможно, и не ведали о моей дилемме, так удалились они от нас и в возрасте, и в мудрости, так глубоко погрузились в собственные неизбежные вневременные заботы; я представил себе Эрика, и Миля, и Каймана – их интерес ко мне был весьма ограничен, даже если они сознательно отказались прийти ко мне на помощь. Они никогда не были моими спутниками. Что мне до них? Потом я увидел Габриэль, мою возлюбленную мать, кому, естественно, не узнать о грозившей мне ужасной опасности – она, несомненно, скитается по какому‑то далекому континенту, общается только с неодушевленными предметами, как всегда. Я не знал, пьет ли она еще человеческую кровь; всплыло смутное воспоминание, как она описывала схватку с неким темным лесным зверем. Обезумела ли она, моя мать, там, куда ушла? Вряд ли. Что она до сих пор жива, я был уверен. Что я никогда не смогу найти ее, я не сомневался.

Следующей я представил себе Пандору. Пандора, возлюбленная Мариуса, возможно, давно уже погибла. Созданная Мариусом в эпоху Древнего Рима, она была на грани отчаяния, когда я видел ее в последний раз. Несколько лет назад она без предупреждения покинула нашу последнюю настоящую общину на острове Ночи – ушла одна из первых.

Что касается Сантино, итальянца, то о нем я почти ничего не знал. И ничего не ждал. Он молод. Может быть, мои крики не долетели до его ушей. А если и долетели, зачем ему их слушать?

Потом я увидел Армана. Мой старый враг и друг Арман. Мой старый противник и спутник Арман. Арман, ангельское дитя, создатель острова Ночи, нашего последнего дома.

Где Арман? Арман намеренно оставил меня выпутываться самостоятельно? Почему бы и нет?

Позвольте мне теперь обратиться к Мариусу, великому древнему властелину, который с любовью и нежностью создал Армана много веков назад; Мариусу, которого я искал столько десятилетий; Мариусу, настоящему Сыну Тысячелетий, который провел меня в глубины нашей бессмысленной истории и пригласил меня помолиться в храме Тех, Кого Следует Оберегать.

Те, Кого Следует Оберегать. Умерли, исчезли, как и Клодия. Ибо наши цари и царицы могут погибнуть точно так же, как и нежные, внешне юные дети.

А я остался. Я здесь. У меня много сил.

И Мариус, подобно Луи, знал о моих страданиях! Он знал и отказался помочь.

Мой гнев усиливался и становился опасен. Может быть, Луи где‑то рядом, на одной из соседних улиц? Я сжал кулаки, пытаясь побороть этот гнев, отбиваясь от его беспомощного и неизбежного проявления.

Мариус, ты отвернулся от меня. Я, в общем‑то, не удивился. Ты всегда был учителем, отцом, верховным жрецом. За это я тебя не ненавижу. Но Луи! Мой Луи! Я никогда ни в чем не мог тебе отказать, а ты отверг меня!

Я понял, что здесь оставаться нельзя. Я недостаточно доверял себе, чтобы встретиться с ним. Еще рано.

За час до рассвета я отвел Моджо в его сад, поцеловал на прощание и быстро пошел к окраинам старого города, пересек предместье Мариньи и оказался на болотах; там я поднял руки к звездам, плывущим в облаках с таким ярким блеском, и поднимался выше, выше и выше, пока не погрузился в песню ветра и мечущихся мельчайших воздушных потоков и радость от сознания того, какими я обладаю дарами, не завладела всецело моей душой.

ГЛАВА 30

Должно быть, я путешествовал по миру целую неделю. Сначала я отправился в Джорджтаун и нашел ту хрупкую, жалкую молодую женщину, которую так непростительно изнасиловало мое смертное воплощение. Теперь она представлялась мне экзотической птицей; она напрягала зрение, пытаясь рассмотреть меня в пахучей темноте диковинного смертного ресторанчика, и не желала признаваться, что та встреча с «моим другом из Франции» вообще имела место; но когда я вложил ей в руку старинные четки, сделанные из изумрудов и бриллиантов, она застыла от изумления.

– Продай их, если хочешь, cheri, – сказал я. – Он хотел, чтобы ты использовала их на любые цели, какие пожелаешь. Но скажи мне одну вещь. Ты зачала ребенка?

Она покачала головой и прошептала:

– Нет.

Мне захотелось поцеловать ее, для меня она снова была красавицей. Но я не осмелился рисковать. Дело не только в том, что я не хотел ее пугать, – но желание убить ее стало почти непреодолимым. Некий неистовый чисто мужской инстинкт во мне хотел заявить на нее свои права просто потому, что я уже получил ее другим способом.

Через несколько часов я покинул Новый Свет и скитался по миру ночь за ночью, охотясь в бурлящих трущобах Азии – в Бангкоке, в Гонконге, в Сингапуре, а потом в тоскливой замерзшей Москве и в очаровательных старинных городах Вене и Праге. Я ненадолго посетил Париж. В Лондон я не заглянул. Я достигал пределов скорости; я поднимался вверх и кидался во тьму, иногда приземляясь в городах, имени которых не знал. Я неустанно пил кровь отчаявшихся и коварных, а иногда – заблудших, сумасшедших и абсолютно невинных, если они попадались мне на глаза.

Я старался не убивать. Старался. За исключением тех случаев, когда объект оказывался чертовски неотразимым, злодей высшего разряда. И тогда смерть наступала медленно и жестоко, а по окончании голод мой ничуть не уменьшался, и я уходил искать новую жертву, пока солнце еще не встало.

Никогда еще мне не было так просто управлять своими силами. Никогда еще я не поднимался так высоко в облаках и не двигался так быстро.

Я часами гулял среди смертных по узким старым улочкам Гейдельберга, Лиссабона, Мадрида. Я прошелся по Афинам, Каиру, Марокко. Я ходил по берегам Персидского залива, Средиземного моря и Адриатики.

Чем я занимался? О чем думал? Что старое клише оказалось правдой – мир принадлежал мне.

И куда бы я ни пошел, я открывал свое присутствие. Мысли исходили от меня, как ноты от лиры.

Это Вампир Лестат. Вампир Лестат идет. Лучше посторонитесь.

Я не хотел видеть остальных. Я их особенно не искал, не открывал им мысли, не прислушивался. Мне нечего было им сказать. Я хотел только, чтобы они знали – я здесь побывал.

В разных местах я все же улавливал звуки безымянных бессмертных, бродяг, нам неизвестных, разрозненных существ, избежавших недавнего избиения нашего рода. Иногда я на миг мысленно замечал могущественное создание, которое немедленно закрывало мысли. Периодически раздавался отчетливый звук чудовища, бредущего сквозь вечность без хитрости, без истории, без цели. Может быть, подобные твари останутся здесь навсегда!

Теперь у меня есть вечность, чтобы встретиться с этими тварями, если мне когда‑нибудь захочется. Единственное имя, которое приходило мне на ум, было имя Луи.

Луи.

Я ни на секунду не забывал о Луи. Словно кто‑то напевал мне это имя на ухо. Что мне делать, если он когда‑нибудь попадется мне на глаза? Как обуздать свой характер? И буду ли я стараться?

В конце концов я устал. Одежда превратилась в лохмотья. Я больше не мог оставаться в стороне. Мне хотелось домой.

ГЛАВА 31

Я сидел в неосвещенном соборе. Его заперли уже несколько часов назад, но я тайком проник в одну из парадных дверей, утихомирив сигнализацию. И оставил ее открытой – для него.

С момента моего возвращения прошло пять ночей. Работа над квартирой на Рю‑Рояль чудесным образом продвигалась, и, конечно, он не преминул это отметить.

Я увидел, как он стоит на крыльце дома напротив, подняв глаза к окнам, и на секунду появился на балконе – смертный глаз ничего не заметил бы.

С тех пор я играл с ним в кошки‑мышки.

Сегодня вечером я дал ему заметить себя у старого французского рынка. И как же он дернулся, увидев меня своими глазами, а рядом со мной – Моджо, осознав, когда я подмигнул ему, что перед ним – настоящий Лестат.

О чем он подумал в первый момент? Что Раглан Джеймс в моем теле пришел, чтобы его уничтожить? Что Джеймс оборудует себе жилище на Рю‑Рояль? Нет, он с самого начала знал, что я – Лестат.

Потом я медленно направился к церкви, Моджо элегантно двигался рядом. Моджо, мой якорь на доброй земле.

Я хотел, чтобы он пошел за мной. Но даже не поворачивал головы, чтобы проверить, идет он или нет.

Ночь выдалась теплой, уже прошел дождь, заставив потемнеть ярко‑розовые стены старых зданий во Французском квартале и коричневые кирпичи и оставив симпатичный глянец на плитах и булыжниках. Идеальная ночь для прогулок по Новому Орлеану. Над стенами садов расцветали влажные ароматные бутоны.

Но для новой встречи с ним мне необходимы тишина и покой неосвещенной церкви.

У меня немного дрожали руки – с момента возвращения в старое тело такое со мной случалось. Физической причины для этого не было – то подступала, то отступала ярость, длительные периоды удовлетворенности, потом – приближение страшной пустоты, разверзавшейся вокруг меня, затем приходило счастье, вполне полноценное, но хрупкое, словно тонкая фанера. Честно ли будет сказать, что я сам не знал, в каком состоянии находится моя душа? Я вспоминал безудержную ярость, с которой я размозжил голову Дэвида Тальбота, и содрогался. Неужели мне до сих пор страшно?

Хм‑м‑м... Взгляни на эти загорелые пальцы с блестящими ногтями. Прижимая кончики пальцев правой руки к губам, я ощутил дрожь.

Я сидел на темной церковной скамье, за несколько рядов от ограды, окружавшей алтарь, смотрел на темные статуи, картины и всякие позолоченные украшения, принадлежавшие этому холодному и пустому месту.

Уже первый час. Шум на Рю‑Бурбон не стихает. Сколько там кипящей человеческой плоти! Я уже поохотился. И поохочусь еще.

Но ночь издавала успокаивающие звуки. На узких улочках квартала, в его квартирках, стильных барах, в изысканных коктейльных заведениях и ресторанах смеялись и разговаривали, обнимались и целовались смертные.

Я поудобнее устроился на скамье и вытянул на спинке руки, как на скамейке в парке. Моджо уже заснул в проходе, положив на лапы длинный нос.

Что, если бы я был таким, как ты, мой друг? Внешне похожий на дьявола, а внутри – большая свалка доброты. О да, доброты. Именно доброту чувствовал я, обхватывая его руками и зарываясь лицом в мех.

Но теперь в церковь вошел он.

Я почувствовал его присутствие, хотя и не мог поймать ни мыслей его, ни чувств, даже не слышал его шагов. Я не слышал, как открывается или закрывается входная дверь. Почему‑то я знал, что он здесь. Он вошел в мой ряд и сел около меня, чуть поодаль.

Мы просидели молча много долгих минут, а потом он заговорил.

– Ты сжег мой домик, да? – спросил он тонким дрожащим голосом.

– Тебе ли меня винить? – спросил я в ответ с улыбкой, не сводя глаз с алтаря. – Кроме того, я тогда был человеком. Человеческая слабость. Хочешь переехать ко мне?

– Это означает, что ты простил меня?

– Нет, это означает, что я с тобой играю. За то, что ты мне устроил, я могу тебя даже уничтожить. Я еще не решил. Разве ты не боишься?

– Нет. Если бы ты намеревался расправиться со мной, то сделал бы это уже давно.

– Откуда такая уверенность? Я то не в себе, то прихожу в себя, то опять вне себя.

Долгая пауза, только Моджо хрипло и глубоко вздыхает во сне.

– Я рад тебя видеть, – сказал он. – Я знал, что ты победишь. Вот только не знал, каким образом.

Я не ответил. Но внутри меня все закипело. Почему мои достоинства и мои пороки вечно обращают против меня?

Но какой смысл обвинять, хватать его и трясти, требовать ответы? Может быть, их лучше не знать.

– Расскажи мне, что произошло, – сказал он.

– Не буду, – ответил я. – Зачем тебе это знать.

Неф разносил мягкое эхо наших приглушенных голосов. На позолоченных верхушках колонн и на лицах статуй играл колеблющийся свет свечей. Как же мне нравилась эта тишина и прохлада! И в самой‑самой глубине души я не мог не признаться, что рад его приходу. Подчас любовь и ненависть служат одной и той же цели.

Я повернулся и посмотрел на него. Он сидел лицом ко мне, задрав одну ногу на скамью и положив руку на колено. Он был, как всегда, бледен – мерцание в темноте.

– Ты бы прав насчет всего эксперимента, – сказал я. И подумал – хотя бы голос у меня спокойный.

– В чем же? – Никакой злобы в тоне, никакого вызова – просто едва уловимое желание знать. Какое утешение – смотреть на его лицо, чувствовать слабый пыльный запах поношенной одежды и дыхания дождя, приставший к его темным волосам

– В том, что ты говорил мне, мой старый друг‑любовник, – сказал я. – Что на самом деле я не хотел быть человеком. Что это мечта, причем мечта, основанная на фальши, дурацких иллюзиях и гордыне.

– Не утверждаю, что я тогда это понимал, – сказал он. – Я и сейчас не понимаю.

– О да, понимал. Прекрасно понимал. Всегда понимал. Может быть, ты достаточно долго прожил; может быть, ты всегда был сильнее. Но ты знал. Мне не нужна была слабость. Мне не нужна была ограниченность. Мне не нужны были омерзительные потребности и бесконечная уязвимость; мне не нужно было утопать в поту или обжигаться от холода. Мне не нужны были слепящая темнота, шумы, мешающие слушать, или же быстрая, лихорадочная кульминация эротической страсти; мне не нужна была заурядность, не нужно было уродство. Мне не нужно было одиночество; не нужна была постоянная усталость.

– Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что‑то... пусть небольшое... но хорошее!

– Что, как ты думаешь?

– Солнечный свет.

– Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на воде; свет солнца... на руках, на лице, раскрывший все потайные складки мира, словно он цветок, словно все мы – частицы одного вздыхающего организма. Свет солнца... на снегу.

Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, что предал самого себя.

– Это еще не все, – сказал я. – Было много всего. Только дурак этого не заметил бы. Как‑нибудь ночью, возможно, когда мы будем снова сидеть в тепле и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.

– Но этого не хватило.

– Мне – нет. Уже нет.

Молчание.

– Может быть, это и есть самое лучшее, – сказал я, – открытие. Я больше не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как мне нравится быть маленьким дьяволом.

Я повернулся и одарил его своей самой симпатичной, самой злобной улыбкой.

У него хватило ума не поддаваться. Он издал долгий, почти беззвучный вздох и снова посмотрел на меня.

– Только ты мог бы уйти туда, – сказал он. – И вернуться.

Я хотел сказать, что это неправда. Но кто еще мог быть таким дураком, чтобы довериться Похитителю Тел? Кто еще кинулся бы в авантюру с таким безрассудством? И, перебирая в голове эти мысли, я осознал то, что должен был понять уже давно. Что я знал, на какой иду риск. Я расценивал его как плату. Демон говорил мне, что он – лжец; говорил, что он – пройдоха. Но я рискнул, так как иначе быть просто не могло.

Конечно, на самом деле Луи имел в виду другое; но в чем‑то и это тоже. Это глубинная истина.

– Ты переживал, пока меня не было? – спросил я, переводя взгляд на алтарь.

– Я жил как в аду. – Ровный, спокойный тон.

Я не ответил.

– Каждый раз, когда ты рискуешь, это отражается на мне. Но это моя забота и моя вина.

– За что ты меня любишь? – спросил я.

– Ты сам знаешь, и всегда знал. Я хотел бы быть тобой. Хотел бы я испытать радость, которую ты чувствуешь постоянно.

– А боль, она тебе тоже нужна?

– Твоя боль? – Он улыбнулся. – Конечно. Твою разновидность боли, как говорится, я возьму на себя в любой момент.

– Ах ты самодовольный, циничный подонок, – прошептал я, и от подступившей злости кровь бросилась мне в лицо. – Ты был мне нужен – и ты отверг меня! Ты выгнал меня в смертную ночь. Ты отказал мне. Ты от меня отвернулся!

Горячность моего голоса застала его врасплох. И меня. Но я ничего не мог поделать, у меня опять тряслись руки, руки, которые сами собой набросились на фальшивого Дэвида, пусть даже все прочие смертоносные силы я держал при себе.

Он не проронил ни слова. На его лице отразились мелкие следы потрясения – легкое дрожание ресниц, растянувшийся, но затем смягчившийся рот, неуловимое кислое выражение, исчезнувшее так же быстро, как и появилось. Все это время он выдерживал мой обвиняющий взгляд, а потом медленно отвел глаза.

– Тебе помог твой смертный друг, Дэвид Тальбот, не так ли? – спросил он.

Я кивнул.

Но от простого упоминания его имени по всем моим нервам как будто пробежались кончиком раскаленной проволоки. Хватит уже страдать. Я больше не мог говорить о Дэвиде. И не стал бы говорить о Гретхен. И внезапно я осознал, что больше всего на свете мне хочется повернуться, обнять его и выплакаться у него на плече, чего я никогда не делал.

Как позорно. Как предсказуемо! Как пресно. И как приятно.

Я не стал.

Мы сидели в тишине. За витражами, отражавшими слабый свет уличных фонарей, то приближалась, то стихала негромкая городская какофония. Дождь возобновился, нежный теплый новоорлеанский дождь, под которым гулять так же просто, как и при тончайшем тумане.

– Я хочу, чтобы ты простил меня, – сказал он. – Хочу, чтобы ты понял – дело не в трусости, не в слабости. В тот раз я говорил тебе правду. Я не мог. Я не могу сделать человека таким! Пусть даже внутри этого смертного человека будешь ты. Я просто не мог.

– Я все это знаю.

Я попытался на этом остановиться. Но не мог. Моя вспыльчивость не унималась, моя чудесная вспыльчивость, заставившая меня швырнуть Дэвида Тальбота головой о стену.

– Я заслуживаю всего, что ты скажешь.

– А куда больше! – воскликнул я. – Но вот что мне нужно знать. – Я повернулся к нему лицом и произнес, стиснув зубы: – Ты всегда отказывал бы мне? Если бы остальные уничтожили мое тело – Мариус, кто‑то еще, кто знал об этом, – а я остался бы в этом теле, как в ловушке, если бы я стал без конца приходить к тебе, умолять тебя и взывать, то ты, ты выгнал бы меня навсегда? Ты нарушил бы принципы?

– Не знаю.

– Не спеши с ответом. Поищи правду в своей душе. Ты знаешь. Пошевели своим гнусным воображением Ты знаешь. Ты отверг бы меня?

– У меня нет ответа!

– Я тебя презираю! – произнес я горьким, резким шепотом. – Я должен бы уничтожить тебя – завершить то, что начал, создавая тебя. Превратить тебя в пепел и растереть его руками. Ты знаешь, это в моих силах. Вот так! Мне это все равно что смертному пальцем щелкнуть. Сжечь тебя, как я сжег твой домишко. И ничто не спасло бы тебя, ничто на свете.

Я свирепо глянул на него, на резкие изящные углы его невозмутимого лица, слабо фосфорецирововавшего на фоне церковных теней. Какой красивой формы глубоко посаженные глаза с тонкими густыми черными ресницами. Какая идеальная нежная впадинка на верхней губе.

Дата добавления: 2014-12-23