Философский камень 19 страница

Такое мне в голову не приходило, поскольку я никогда не рассматривал это как вопрос силы.

— Давай попробуем.

Мы оба, сосредоточившись над рукописью, прониклись отрешенностью, как бы пытаясь «дистанцироваться» от нее. Поначалу никакой перемены заметно не было. Но вот примерно через минуту я определенно уловил значение. Литтлуэй тоже: в его взгляде мелькнул триумф. Мы сосредоточились с новой силой. По лбу у меня струился пот, все мышцы оцепенели в напряжении. И тут произошла интересная вещь. Помимо своей, я стал осознавать и сосредоточенность Литтлуэя. Объяснить это можно лишь вот как. Представьте себе двоих людей, плечом к плечу пытающихся сдвинуть вросший в землю огромный камень. Камень остается абсолютно незыблемым, и из тех двоих никто не сознает усилия друг друга, поскольку каждый всецело сосредоточен на своем усилии. Тот камень начинает слегка поддаваться, и оба напрягаются еще сильнее. Камень поддается еще, и теперь каждый из них сознает помощь соседа, поскольку камень теперь отзывается на их давление и каждый может чувствовать отдачу от усилия соседа.

Вот что произошло с нами. Мы стали сознавать умы друг друга в попытке протолкнуться за барьер. И подобно толкающим камень, мы перестали двигаться обособленно, сомкнув умы так, что усилия объединились.

И вот — медленно-премедленно — барьер-камень начал поддаваться. Значение начало прорезаться все больше и больше. Это был уже не просто ворох желтого от времени пергамента; вокруг стала сгущаться аура его истории. Волнующее ощущение, все равно что открыть окно и почувствовать, как в комнату врывается легкий ветерок с запахом тающего снега и весенних цветов. Наши умы могли двигаться, и я понял, что «барьер» — это некоего рода замок, запирающий ум. Совершенно просто. Рукопись лучилась, воздействуя в мозгу на центр сна. Хотя неправильным будет полагать, что это излучение — в некотором роде исходящий от рукописи аромат, — он был бы постоянен; нет, это излучение «дремало» до тех пор, пока не было попытки «вглядеться» в историю рукописи. Похоже на охранную сигнализацию, где датчик не срабатывает, пока кто-нибудь не пытается «вломиться». Мы с Литтлуэем просто форсировали ее до предела: представьте сигнализацию, трезвонящую все громче по мере того, как грабитель пытается прорваться внутрь.

Совершенно внезапно всякое сопротивление прекрати лось; история рукописи лежала перед нами как на ладони. И в то же мгновение мы оба уяснили и кое-что еще – то, что на время уничтожило к рукописи всякий интерес. «Датчик» пробудил нечто. Мы поняли это в единый миг. А заодно и то, что ни один из нас не имел дела с Великими Старыми напрямую, лишь с их слугами-полуроботами.

Описать происшедшее совершенно невозможно, поскольку это была прямая интуиция или чувство, все равно что сидеть на коряжине и обнаружить вдруг, что это крокодил. Чтобы передать кое-что из охватившего меня в тот момент ужаса, приведу вот какое сравнение: представьте, как в небе над Филадельфией прорезается вдруг громадная черная образина, громадный лик с желтыми глазами и клыками зверя. Мы пробудили некую гигантскую спящую силу, движение которой было подобно психическому взрыву, некое громадное землетрясение духа.

Мы оба застыли. Чувство такое, будто входишь в пещеру, и натыкаешься вдруг на какое-то спящее чудовище, которое, глухо урча, начинает грузно ворочаться во сне. Мне внезапно открылся смысл строки из Лавкрафта: «У себя в дому, в Рльех, мертвый Стулу ждет, видя сны». Не удивительно, что Лавкрафту виделись кошмары, обернувшиеся потерей здоровья; посредством некоего странного дара второго зрения он понимал непосредственные размер и мощь Старых.

Никто из нас не осмеливался дышать; хотелось затаиться, укрыться полностью. Ибо это, похоже, обладало громовой силой, способной сотрясти Землю; мощь, способная смести Филадельфию подобно человеку, наступающему на муравейник.

Мы просидели больше часа. Хорошо, что никто не вошел тогда в комнату, это потревожило бы наше безмолвие и, возможно, предупредило «нежить» о нашем присутствии. И тем не менее у меня в мыслях не было, что мы просидели больше часа; казалось, что прошло пять минут. Сосредоточенность была такой интенсивной, что все физические процессы словно остановились.

Мы не представляли, почуяла ли эта «нежить» нас. Я полагаю, что скорее всего нет. Она пошевелилась во сне, мельком огляделась и, не заметив ничего интересного, постепенно опять погрузилась в сон.

И сидя там, мы созерцали одно и то же видение: беспросветный ужас, который воцарился бы, пробудись вдруг эта «нежить». Перед внутренним взором у нас грузно рушились горы, в неимоверный зев разверзлось океанское дно, куда исчезал весь Тихий океан, континенты сминались и рвались, словно бумажные листы. Вся планета сдавливалась с легкостью, с какой сильный человек может сдавить в кулаке спелый апельсин.

Ощущение землетрясения постепенно унялось. Переживать его было жутко: мы с такой ясностью сознавали, что это даже не рассчитанное движение, а так, лишь неспокойные шевеления во сне. Пробудись «нежить» чуть сильнее, невозможно и сказать, что бы последовало; даже шевеления были подобны извержению Кракатау[232].

Когда все снова успокоилось, мы оба уяснили, что рукопись Войнича снова «закрылась», став совершенно непроницаемой. Но за те несколько секунд перед тем, как зашевелилась «нежить», я углядел достаточно для того, чтобы вызнать ответы на большинство тех вопросов, что не давали мне покоя.

Да, «они» создали людей себе в услужение. У «них» была сила, но не было точности. И долгие века люди преданно им служили и имели доступ ко многим секретам. А потом Хозяева навлекли на себя небывалое бедствие, нечто такое катастрофическое, от чего оказалось уничтожено большинство человечества. Однако прежде чем впасть в изнеможение, «они» уяснили свою опасность: их слуги могут сами сделаться хозяевами Земли и прознать древние секреты.

Все это я очень четко узрел в те несколько секунд до того, как полностью утратил интерес к рукописи Войнича. Я не уяснил природы катаклизма, едва не уничтожившего планету вместе с самими Старыми, не уяснил это и Литтлуэй. Впрочем, он уловил другие аспекты, он увидел, что Старые создали автоматические силы, которым во время великого сна вменялось сторожить интересы Старых. Предприняли «они» и определенные шаги к тому, чтобы не дать своим бывшим слугам стать чересчур сильными. Самое важное здесь отводилось религии пытки и жертвоприношения. Их целью было превратить людей обратно в зверей. И это было не слишком сложно, поскольку для людей характерна некоторая узость видения, что делает их легкими жертвами обмана. Вслед за падением Великих Старых непосредственно следующая эпоха была эпохой Религий Ужаса. Люди верили, что умилостивить богов можно лишь пыткой и смертью, отчего шли на войны единственно с целью захватить врагов, которых можно замучить до смерти и вслед за тем съесть. Когда врагов в наличии не было, в жертву богам приносились девственницы из племени. Эпоха Религий Ужаса длилась тысячелетия, и отметина ее все еще не сходит с рода человеческого. Великие Старые близко подошли к своей цели превратить своих бывших слуг в род обезьян-убийц. Я уловил темный просверк того ужаса, какой ощутил, когда посещал с Литтлуэем Стоунхендж. Варварства, на которые способны были люди, оставили на человечестве свой стойкий след. Даже в 1830-х годах секта Религий Ужаса по-прежнему существовала в Индии под названием «Тугги-Удушители»[233]. Душители ежегодно месяц отводили убийству путешественников, тела которых погребали. Такие же секты процветали среди инков, ацтеков и майя. Странная подсознательная память тех сект подстрекала нацистов в их рвении истребить евреев.

Пережитое ощущение того дня потрясло нас обоих. Неправдой было бы сказать, что наше любопытство исчезло окончательно, нет, просто оно было придавлено вселившимся страхом. Нечто пошевелилось во сне; когда оно очнется? Сегодня, завтра, через сто лет? Чего стоит в таком случае человеческая эволюция? Проснувшись, «они» уничтожат нас всех.

Оставаться в Филадельфии больше не было смысла. Из рукописи мы узнали все, что хотели. Прежде чем отправиться на ночь, мы забронировали обратные билеты до Нью-Йорка, Оттуда решили отправиться морем. Мчаться домой не было смысла.

В ту ночь впервые после «операции» я спал плохо. Проснулся задолго до рассвета и сел у окна, слушая глухой шум дождя и отгоняя депрессию. Все казалось бессмысленным; я не мог отделаться от мысли о той грозной силе, пошевелившейся во сне. Еще меньше суток назад я считал, что дорога человеческой эволюции беспрепятственно простирается вдаль. Теперь я знал, что она закрыта. Я поймал себя на том, что подумываю, нельзя ли человечеству обосноваться на какой-нибудь другой планете Солнечной системы — Венере, например.

Я невольно вздрогнул, когда из темноты подал голос Литтлуэй; оказывается, он тоже лежал без сна.

— Что, по-твоему, вызвало катаклизм?

— Ты думаешь, от этого какая-то разница?

Но я уловил его линию рассуждения. И хотя это казалось бессмысленной спекуляцией, следующий час я провел в размышлении над этим. Снаружи все казалось необъяснимым. Эти существа не владели индивидуальностью в том смысле, в какой владеем мы. Так, наши человеческие проблемы возникают из-за разобщенности, возникающей на индивидуальной почве, поскольку все наши проблемы можно суммировать одним словом: тривиальность. Мы — жертвы «демона тривиального». Все невзгоды человеческие можно в конечном итоге свести к узости человеческого сознания. Что до этих «сил», то ловушка тривиального им чужда. Они — элементальны.

Но окончательная ли это истина? Они способны рассчитывать. Им хватило разума создать человека, как-то вмешавшись в нормальные биологические процессы. А как может разум существовать без самокритичности, самодисциплины? Например, тупица сталкивается с препятствием и теряет терпение, взрывается — что на препятствии не отражается вообще никак. Разумный человек сдерживает свое отчаяние, изучает препятствие и рассчитывает, как его наилучшим образом устранить. Дело не в том, что ему по природе присуще терпение. Нетерпеливость — признак высокой жизненности, разумность не должна быть более жизненной, чем тупость, никак иначе. Он направляет свою нетерпеливость, как ствол ружья направляет пули.

Поэтому приходилось предположить, что Старые в какой-то степени обладали самоконтролем, самокритичностью. А это подразумевает разрозненность, когда одна половина существа ополчается на другую. А разрозненность тотчас создает возможность грубых ошибок, Любой невроз и сумасшествие — от разрозненности, когда самокритичность перевешивает жизненную энергетику. Самокритичность — это тормоз, а тормоза порой заклинивает.

И куда это все вело? Я вынужден был сознаться: никуда. Поскольку что может быть абсурднее предположения, что все Старые впали разом в какой-нибудь коллективный невроз? Что может быть фактически менее вероятно? Вспомнилось то жуткое ощущение мощи, что я пережил в библиотеке, и понял, что это не ответ. Существо, способное вызвать такой психический шторм даже во сне, никак не может страдать от «заклинивших тормозов».

В самолете из Филадельфии в Нью-Йорк я остановившимся взором смотрел на ватное одеяло серых туч под нами. Перед посадкой шел сильный дождь, и в воздухе стоял специфический запах намокшей одежды. До меня неожиданно дошло, что до «операции» я таких вещей не замечал. Видно, подсознание было утлым и узким, несоотносительным. Я сделал вялую, вполсилы попытку сбросить с себя угнетенность и понял, что «они» обложили меня плотно.

По крайней мере, теперь понятно, почему их присутствие никак не ощущалось: «они» были машинами, роботами. Но что за превосходными, изобретательными машинами, способными так вкрадчиво реагировать на собственные мои умонастроения!

Меня неожиданно охватил немой восторг, даже ужас перед той «жуткой силой» несколько угас. Что за цивилизацию «они» построили? Из рукописи Войнича я уже почерпнул, что «они» стояли за созданием легендарной цивилизации Му[234], погибшей чуть не шесть миллионов лет назад, в середине плиоцена. Безусловно, Му была цивилизацией людей, построенной по указаниям Великих Старых, «квартал слуг», как назвал ее Литтлуэй. А что же их собственная «цивилизация»? Да, действительно, по людским понятиям «они» были почти бесплотны, но, опять же, и бессмертны; в распоряжении у них были целые геологические эпохи, за время которых они могли развить свою изобретательность.

Какое все же облегчение им было иметь, наконец, «слуг», по прошествии пятисот миллионов лет ожидания! Поскольку слуги архиважны. Пирамиды и мегалиты Европы были спланированы правителями-гениями, но без человечьей силы перетаскивать камни всякий гений был бы впустую.

Может показаться, что я противоречу сам себе, ведь я сказал, что их мощь напоминала духовное землетрясение. Но вся энергия Ниагарского водопада окажется бесполезной для ремонта швейцарских часов, равно как мощь водородной бомбы не поможет в строительстве пирамиды. Создавая человека, Старые выработали инструмент, тонкий инструмент.

Размышляя об этом в таком ключе, я перестал чувствовать страх и уныние. Это была не мелодрама с героем и злодеем; это вселенская трагедия. «Они» сделали неправильный выбор, как и мы. При наличии времени человек изживет последствия узкого сознания. Равно как и «они» при наличии времени могли избежать последствий своей мощи. Но случилось что-то не так...

Подумалось о тех гигантских подземных городах, описанных Лавкрафтом, городах с «циклопическими блоками» каменной кладки, и исполинских наклонных плоскостях. И я вспомнил тот. инсайт. на Силбери Хилл. Уж не скрыт ли под ним город? И, может, так я выйду на причину катастрофы, что чуть не погубила мир?

Мои мысли обратились к цивилизации Му. Все это казалось само по себе невероятным. Главной бедой человека извечно была его воинственность; цивилизация за цивилизацией сокрушались в войнах. Ибо как вид человек словно неспособен работать для общего блага. Уэллс давно указывал, что можно было бы создать сверхцивилизацию, если бы в людях произошла «перемена сердца» и они перестали чувствовать разобщенность друг с другом. Люди Му были слугами Хозяина, которого почитали как бога, они сообща трудились на его милость, без соперничества, без корысти. В пору своего существования цивилизация была почти безупречна — вне сомнения, прототип всех легенд о «золотом веке».

Что же тогда случилось?

Глубокое уныние развеялось к той поре, как мы прибыли в аэропорт Ла-Гардиа. На самолете мы с Литтлуэем сидели раздельно, и теперь я начал ему рассказывать о мыслях, посетивших меня в последние двадцать минут. Мы стояли на терминале, дожидаясь привоза багажа. Во время разговора я краем уха слышал, как кто-то громким голосом ругается, и через несколько минут мы обернулись на источник беспокойства — явно подвыпившего типа в ковбойской шляпе, яростно о чем-то спорящего с чернокожим носильщиком. Внезапно стало ясно, что пьяный собирается ударить носильщика. Проходившая мимо стюардесса попыталась урезонить буяна, и носильщик не преминул ускользнуть. Через минуту «ковбой» подошел и встал неподалеку от нас, очевидно, все еще кипятясь и выискивая глазами какую-нибудь сочувствующую душу, которая бы выслушала. Литтлуэй на миг встретился с ним глазами и, быстро отвернувшись, начал разговаривать со мной. «Ковбой» все стоял, тихонько поругиваясь. По транспортеру двинулся багаж; Литтлуэй потянулся было за чемоданом, но нечаянно столкнулся с женщиной, которая тоже шагнула к транспортеру.

— Ой, извините. — Литтлуэй посторонился и отступил на шаг.

«Ковбой», заслышав английский акцент, не замедлил передразнить:

— Извянитя-а-а!

Как я уже говорил, Литтлуэй никогда не отличался особой ровностью темперамента, хотя и очень сильно изменился после «операции»; он бы мог сделать вид, что не слышит, хотя прозвучало настолько громко, что не расслышать было просто нельзя. Он обернулся и метнул на «ковбоя» раздраженный взгляд. Не успел я вмешаться, как тот, подлетев, схватил Литтлуэя за плечи и проорал:

— Чего, разборок хочешь, брат?!

— «Брат» — это вы не по адресу, — с тихой яростью сказал Литтлуэй, — и если сейчас не уберете руки...

— И че тогда?! — запальчиво выдохнул «ковбой», явно в восторге, что «брату» теперь уже никак не отвертеться.

То, что произошло следом, словами описывать гораздо дольше. Во мне вспыхнула ярость: хамство и хулиганские выходки вызывают у меня такое отвращение, что, как говорится, «убил бы». То же самое у Литтлуэя. Вперившись в ту секунду на хама испепеляющим взглядом, я осознал ум Литтлуэя точно так же, как тогда, когда мы сообща пытались «пробить» заслон над рукописью Войнича. Я уже упоминал о моей вдруг открывшейся возможности «отсекать» нежелательные знакомства в Музее Виктории и Альберта; сейчас я вдруг поймал себя на том, что делаю именно это вместо обычной своей «фокусировки». Все произошло слишком быстро, без раздумываний; мы с Литтлуэем просто обратили свой инстинктивный гнев на «ковбоя» — как бы разом крикнули. Чувство полыхнуло подобно молнии — хотя и не в физическом смысле, — и типа просто кинуло навзничь на ленту работающего транспортера. Все это произошло в считанные секунды после того как он схватил Литтлуэя за плечи, поэтому несколько мгновений никто ничего не мог взять в толк. Затем пронзительно крикнула какая-то женщина, и я попытался удержать «ковбоя», который перевалился через движущийся транспортер и ударился об пол. Взор открытых глаз был совершенно пустым, а из уголка рта сочилась кровь. Тем временем навстречу бегом спешили трое мужчин и женщина, очевидно, из компании агрессивного техасца, — жаль, не несколькими минутами раньше.

— Что случилось? — выдохнула женщина;

— Думаю, у него сердечный приступ, — откликнулся Литтлуэй.

Я потрогал у упавшего пульс: к счастью, не остановился.

Начала собираться толпа, среди прочих — пилот «Американ Эрлайнз», который все видел и подтвердил, что Литтлуэй этого человека даже не коснулся. В этот момент подъехал мой чемодан, и, поскольку толпа скопилась порядочная, нам удалось незаметно улизнуть.

— Он был мертв? — спросил Литтлуэй.

— Нет.

— Слава тебе Господи.

Мы оба понимали, что человека в каком-то смысле можно назвать и мертвым. Мы пальнули в него не физической, а ментальной силой, потому и поражение должно быть не физическое, а умственное. Теперь, вслед за происшедшим, мы чувствовали изрядную долю вины. Начать с того, было совершенно ясно, что все это подстроили «они»; вины задиристого техасца здесь не было. Даже если и была, нам следовало позаботиться не причинить серьезного вреда. Кстати, если б мы действовали поодиночке, его бы и не было. Причина, почему пробоина оказалась настолько велика, состояла в том, что мы сплотили свои воли.

Волноваться было бессмысленно: что сделано, то сделано. Просто в следующий раз надо быть осторожнее. Мне стоило отдельного усилия забыть те пустые, умолкнувшие глаза рухнувшего на транспортер техасца.

Однако когда мы на аэропортовском автобусе ехали к восточному терминалу, я поймал себя на том, что пытаюсь припомнить то ощущение в деталях, воссоздать в замедленном темпе. Поскольку было в нем нечто, что показалось неожиданно интересным. А именно следующее. Мой высверк гнева был направлен с аккуратностью, для меня новой. Все равно что стрелять из сильной винтовки с оптическим прицелом; предыдущие мои ощущения в Лондонской библиотеке и музее были в сравнении с этим пальбой из старого мушкета. Техасцу пришлось бы не так худо, будь я не таким метким.

Что это означало? Очевидно, мои силы медленно созревали, росли. Но каким образом?

И тогда я понял. Что возросло, так это моя фактическая сила концентрации. Капитан Шатовер в «Доме, где разбиваются сердца» рассуждает насчет попытки достичь «седьмой степени концентрации». Что может быть актуальнее? Мгновения экстаза, взвихрения жизненной энергии сопровождаются концентрацией, словно само сознание сжимается в кулак. Но вслед за таким моментом интенсивности обычно следует невольное расслабление, которое мы не можем сдержать. Можно представить концентрацию настолько интенсивную, что вопроса о потере контроля не возникает. Просто у меня возрастала способность к концентрации, ничего более.

Я сказал Литтлуэю:

— Ты не очень возражаешь, если мы в конце концов полетим домой самолетом?

— Нет, конечно. А что?

— У меня ощущение, что что-то сдвинулось. Не хочется торчать посреди Атланты, когда что-то вдруг разразится.

Звучит абсурдно, но, тем не менее, это действительно так: одну из наиболее важных частей этой истории словами передать невозможно. Ибо все, что можно сказать, —это что пять часов перелета от Нью-Йорка до аэропорта Хитроу я исследовал потенциалы этой силы концентрации. И всякий раз, когда это делал, ум становился подобен свинцовому грузилу, которое я раскручиваю в воздухе, то есть, сконцентрирован и подконтролен.

И тут в едином сполохе я понял. Я знал, что погубило Великих Старых. Знал, что ввергло их в смертный сон на шесть миллионов лет.

Если коротко, то произошло это примерно так. Смакуя свое ощущение управляемой мощи, я мысленно противопоставил его тому, что случилось в Ла-Гардиа, когда гнев застал меня врасплох, Мне не хотелось полностью сокрушать ум бедолаги; это произошло оттого, что мой инстинктивный гнев оказался вдруг сконцентрирован и направлен сознательной силой всего ума.

Что мы подразумеваем под «человеком»? Мы имеем в виду его сознательное бытие, ту часть, что отличает его от зверей. Говоря, например, о «гуманитарности», мы подразумеваем живопись, музыку, поэзию, классические языки, хотя война и спортивные состязания присущи людям в той же степени и, возможно, заслуживают, чтобы в перечень включили и их.

Человек сформировал у себя сознательный ум, шествующий в противоположном направлении от своих инстинктивных движителей. Всякий молодой человек, «болеющий» литературой, музыкой или наукой, сознает, что создает личность, ничего общего не имеющую со своими более буйными эмоциями: гневом, вожделением, ревностью.

Все это достаточно просто; я уже говорил насчет внутренней разрозненности человека.

А на самолете мне вдруг открылось, что за эти прошедшие месяцы я стабильно разрабатывал свою «гуманную», управляемую часть, силы мысли и концентрации, до тех пор, пока мой сознательный ум не стал смертельным оружием. Так что, когда инстинктивный гнев на миг овладел моей волей, это вылилось в почти полное уничтожение своего собрата-человека.

Грубовато, но изложу это так. В то время как мой сознательный ум развивал точность снайперской винтовки, подсознательный уровень развивал силу тяжелого артиллерийского орудия. Следовательно, чем выше во мне «фокусирование», тем убийственнее моя потенциальная сила разрушения.

Например, одна из стюардесс на самолете напомнила мне Барбару. Остановив на ней на секунду взгляд, я вгляделся в спинку впереди стоящего кресла и вызвал в уме ее образ. Сила концентрации была так велика, что я спроецировал образ девушки на спинку кресла, словно мои глаза были кинопроектором. Образ был, -безусловно, чисто умозрительный, не реальный, однако интенсивность была так велика, что человек с любой степенью «второго зрения» его бы почувствовал. Я с любопытством прибросил, как бы выглядела фигура этой девушки в сравнении с Барбарой, до беременности Барбары. Спроецированный образ тут же принялся снимать с себя одежду до полной наготы. Это нельзя назвать воображением, если разве не считать воображением видение времени. Это было «соотносительное сознание». Так, когда «видение» раздевалось, я заметил, что девушка носит зеленоватый пояс. Позднее, когда «реальная» девушка доставала пассажиру подушку с полки, блузка и юбка у нее случайно разошлись, и между ними на секунду проглянул зеленый пояс.

Вид раздевающейся девушки не производил сейчас почти никакого сексуального возбуждения. Хотя владей я такой силой в ранней молодости, я бы, безусловно, весь день проводил, «раздевая» каждую из числа моих знакомых. Но все же, хотя мои сексуальные аппетиты всегда были вполне нормальны, энергичные устремления моего интеллекта означали, что меня ни за что нельзя было бы назвать «сексуально озабоченным». Помнится, я читал биографию Теодора Драйзера, где упоминается, что он хотел обладать попросту каждой встречной и пяти минут не мог провести в одной комнате с привлекательной девушкой, чтобы не испытать соблазна притронуться. Что произошло бы с Драйзером, владей он этой силой фокусировки своего воображения? Ошеломляющая сила сексуального побуждения возобладала бы в нем над сознательной силой фокусирования; его жизнь сделалась бы бесконечной оргией умственного изнасилования.

Думаю, основной момент здесь ясен. Сознательные силы фокусирования опасны: они обусловлены степенью контроля над подсознательными уровнями ума.

Человека Старые создали, застопорив, видимо, развитие зародыша обезьяны. Но для того, чтобы создать что-то, приходится впрягать в работу силы бессознательного. Попробуйте во время спешки вдеть нитку в иглу. Это трудно, потому что вы вызвали энергию, предназначенную гнать вас на полной скорости, а теперь ее приходится подавлять, чтобы сосредоточиться на игольном ушке. Четкое созидательное действие невозможно без подавления наших энергий.

Старые были созданиями невероятной мощи, элементалами. И вместе с тем они стали напарниками человека в строительстве первой великой цивилизации мира, они наблюдали за своими первыми гуманоидами, которых создали, и уяснили себе силу человеческого воображения, питаемую оптимизмом и целенаправленностью. И им неожиданно открылось: неважно как велик риск, но придется-таки развить сознательный «фильтр», способность фокусировать свою невероятную мощь. Они использовали людей для самой аккуратной и тонкой работы, но и сами старались развить у себя аккуратность и точность. Они переживали этап, через который проходит любой смышленый подросток: развитие обновленного, личностного сознания, когда инстинктам отводится место на заднем плане. И поначалу все продвигалось успешно. Пока однажды подавленные инстинкты не рванулись наружу, разрушив все, что создали, уничтожив цивилизацию Му и своих слуг-людей. Лишь немногое сохранилось...

Это, я был уверен, являлось ответом на загадку того, как Великие Старые впали в сон. Их фактически оглушило катаклизмом, который они навлекли на себя. И шесть миллионов лет минули, как единая ночь, а остатки человечества организовались и сумели построить свою собственную цивилизацию. Но как долго еще продлится сон Великих Старых?

Пока я стоял в очереди на досмотр в аэропорту Хитроу, я рассказал о своем открытии Литтлуэю. Он был заинтригован описанием этой новой силы «фокусирования». Однако спросил со всегдашней своей осторожностью ученого:

— Ты точно считаешь, что это не просто воображение? То есть, это же могло оказаться совпадением, что на девушке зеленый пояс...

— Не знаю, Должен быть какой-то способ убедиться.

На той стороне таможенного контроля приветствовала своего мужа изысканно одетая дама. Большущий эльзасский дог рядом тоже лизал ему руку, Мне вспомнилось, как Литтлуэй однажды высказался в том духе, что у породистых собак «второе зрение» развито лучше, чем у дворняг. Я сфокусировался на пятачке пола неподалеку от пса и воссоздал образ сиамской кошки леди Джейн — крайне строптивого животного, недолюбливающего собак. Дог отреагировал мгновенно: резко повернув голову, вперился в воображаемую кошку. Между тем хозяева пса, взявшись за руки, удалялись, не замечая, что внимание пса приковано к чему-то постороннему. Тогда я перестал «фокусировать» кошку и вместо этого спроецировал образ мужчины и женщины, уходящих в противоположную сторону. В эту секунду мужчина обернулся и, увидев, что дог куда-то засмотрелся, негромко свистнул. Пес чутко дрогнул и припустил за моей проекцией. Он даже головы не повернул, когда хозяин позвал: «Дина!». Я ослабил сосредоточенность и дал образу истаять. Пес растерянно остановился, но тут услышал окрик хозяина и побежал в противоположном направлении. Литтлуэй за всем этим наблюдал; он следил за моим взглядом.

— Что ты такое учудил?

Я объяснил.

— А интересно, на людях сказывается? Попробуй-ка, — предложил он.

Таможенник только что отпустил стоящую перед нами женщину; теперь он перевел взгляд на наши чемоданы и показал обычные декларации. Мы оба покачали головой, и он заглянул в наши открытые чемоданы. В этот момент я сосредоточил все свои силы, проецируя образ молоденькой красотки, открывающей чемодан как раз на том месте, которое только что освободила женщина. Ничего вроде и не произошло; таможенник кивнул, чтобы мы закрывали чемоданы. Я сделал дополнительное усилие. Чиновник повернулся к пустому месту возле нас, заводя уже руку, чтобы выдать «красотке» декларацию. Увидя пустое место, он сморгнул от изумления, но тут же оправился и повернулся к средних лет даме по другую сторону от нас.

— Ну? — тихонько спросил Литтлуэй.

Я с улыбкой кивнул. Эффект был не такой броский, как с догом, но я уверен, что мой образ действительно передался таможеннику: его удивление было неподдельным.

По дороге в Лондон в аэропортовском автобусе Литтлуэй заметил:

— Я начинаю жалеть, что проволокитил с операцией лишних шесть месяцев.

— Я так чувствую, — откликнулся я, — тебе не придется долго ждать, пока разовьется сила фокусирования. Это в один день может произойти.

На деле «операция» не обязательна для того, чтобы развить конкретно эту способность; она по силам любому человеку. Рассудите: если пытаться молотком расколоть грецкий орех, положив его при этом на подушку, на это потребуется вся сила. Но положить этот орех на бетонный пол — и он расколется от малейшего нажима. Пока орех на подушке, энергия удара рассеивается. И это объясняет очевидную нестойкость человеческого воображения. Мы пытаемся создать образ вполсилы и продлить его толком не стараемся. Мы не ожидаем того, что что-нибудь случится, поэтому действие бесцельно, и его энергия рассеивается.

Дата добавления: 2014-12-26