Георгий Кубатьян

*

Мугнецян Ваагн — поэт, прозаик. Родился в 1947 году в Кировакане (ныне — Ванадзор). Окончил филфак Ереванского университета. Автор нескольких стихотворных сборников, книги рассказов и трех романов. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Ереване.

Ваагн Мугнецян

Заповедь

Осторожно меня несите
на вершину холма, на взгорок;
этот груз — он угрюм и горек —
на руках, на руках несите.

Жизнь моя пускай остается
там, внизу, навсегда изустной,
а меня к вашей памяти грустной
со слезами в глазах несите.

Обо мне лишь лучшее помня,
даже черное видя белым,
удружите с последним делом
и к могиле мой прах несите.

Наши помыслы и поступки
Бог сверяет, взирая сверху,
и меня на Господню сверку
через робость и страх несите.

Дождик сеется теплый-теплый,
грезя ливнями проливными;
что бы ни было, мое имя,
словно дождь, на губах несите.

Устремляясь мыслями в небо,
выше взгорка и гор превыше,
в сердце смерть мою, словно в нише —
это вовсе не крах, — несите.


Молитва

Фортуна моя в сумятице сумбурных дней безотрадных —
ладья, без руля и паруса вышедшая в океан.
На сотню бед и напастей — один ответ и ответчик.
И кто же у нас ответчиком? Некий Ваагн Мугнецян.

Во дни сумбурные эти чего мне недоставало,
так это фальшивых здравиц с объятьями. Ну, содом!
И только тоненький лучик откуда-то с небосвода
несет крупицу надежды в мой одинокий дом.

В моем одиноком доме вконец расшатаны стены,
а в груду видений детских подсунули динамит.
Песня моя давнишняя того и гляди замолкнет,
маяк мой окутан мраком, а сердце щемит, щемит.

Маяк мой окутан мраком, и в штормовой пучине
мечты, пошедшие прахом, погребены стократ,
и я замечаю всюду следы несказанных бедствий,
в чистилище был уже я, воочию видел ад.

Видел нутро людское — полую эту скверну,
припорошенную сверху снегом слепящих вьюг.
Тянется издалёка тонкий усердный лучик —
песни моей последней самый последний звук.

Вся эта грусть и мокрядь — это жажда молитвы,
чтобы была прозрачна, истинна и ясна,
чтобы в глубинах горних снова звучала песня,
детская моя песня — бездна и белизна.

*

Мовсес Акоб — поэт, переводчик. Родился в 1952 году. Окончил Ереванский педагогический институт. Был сельским учителем, замредактора журнала «Гарун» («Весна»), министром культуры Армении. Автор стихотворных сборников «Небо полетов», «Мгновенья восторга», «Песнопения» и др. В переводе А. Мовсеса изданы книги Гёльдерлина, Ницше, Рильке, Йоханнеса Бобровского. Живет в Ереване.

Акоб Мовсес

На холмах наших, полных печали

На холмах наших, полных печали,
пели роги пронзительней птах.
Что за радость они возвещали,
что за пени таили в устах?

Мы следили за шествием света
у шального восторга в плену,
так посмотрим же, что нам про это
песнопевец сказал в старину.

В золотое еще первовремя
слову дан был священный завет:
ты открыто всегда перед всеми,
никого не отринешь ты, нет.

Вот, земли драгоценное чадо,
жизнь шагает по нашим горам
и гарцует и льнет к нам с отрадой,
как в пространство вписавшийся храм.

Но пока мы за плотью бежали,
как случилось, отцы, что слова,
пренебрегнутые, не оплошали
и не свисли с ее рукава —

предпочли, и отнюдь не напрасно,
с губ слететь и уйти на простор,
как селянин, что с крынкою масла
из подпола выходит во двор.

Мертвецы и живые ладони,
о земля, тянут к первоплодам
твоего древа жизни на лоне
вод прозрачных, в глубинах их, там…

Зря вы, дети земли, побороться
возжелав, укрепляете тыл.
Победить? Но ведь свет не дерется.
Проиграть? Он же не победил.

На земле праздник не упразднится,
не иссякнут плоды и ручьи,
и живущий, как око в глазнице,
обретает себя в бытии.

В темных волнах — куда было деться? —
мы, играя, опомнились вмиг —
вырываясь из Божьего сердца,
свет сквозь водную толщу проник

вглубь, и в страстных мечтаниях звездных
мы с ним вынырнули как-нибудь,
словно кит, набирающий воздух,
чтобы снова поглубже нырнуть.


Планета слов

Покорные зову, как ранние всходы,
взметнулись небесные первые воды.

О, предапокалипсис! Там без убранства
лежавшие друг против друга пространства,

точь-в-точь малыши, что еще не проспались,
сосали в луч света просунутый палец.

Я тоже в той теми сплошной обретался,
себя осязал, но найти не пытался,

едва трепыхался, бессильный, дебильный,
покуда меня свет не залил обильный.

И, как погруженные в сумрак зловещий,
с собой лишь при свете знакомятся вещи,

вот так же и я, прах убогий, скудельный,
кружил среди вод в пустоте беспредельной,

покуда меня не коснулся лучами
и не подхватил, разгоняя печали,

и вниз не метнул и — без роздыха — кверху
свет. Робко меняя за вехою веху,

я с неба души снял покровы; теперь я
стал виден вам, и, сам отчасти не веря,
мерцая под стать отраженному свету,

я преобразился не сразу, не вдруг
в светило и слов небольшую планету.




У нас на земле

А у нас на земле свет ныне — как олень на зеленых холмах.
Только вот отчего на царской этой ловитве
нет среди нас Младшего царевича —
лучшего в наших краях охотника,
самого меткого,
и отважного, и искуснейшего среди нас наводчика?

— Послушайте-ка, что я скажу.
Это я умолил господина — пускай хотя бы нынче
царевича с нами не будет, ибо в минуту,
когда рассвет строит свои козни,

наша краса и гордость является у водопоя,
но, только прицелится, его душат слезы,
он кладет руку на сердце, затягивает песню —
и распугивает дичь.

А однажды, когда венценосец накренил едва достигающий лба скипетр
и глянул ему в глаза,
он смутился и направил дротик
себе в грудь.


Пленник языка

Явились без поводырей
стезями раннего рассвета
и встали у моих дверей
с дарами слов, добытых где-то.
Что за слова! Рассеял их —
и вмиг утратил голос, имя,
а если вдруг примерил — вмиг
стал нем и наг перед своими.

Стоят, как нищие, и ждут,
что ты в ладошку им положишь.
А что ты дашь им, чем ты тут
достойно угостить их можешь,
чтоб соблюсти закон отцов?
Протянешь им сковороду
с поджаристою перепелкой,
а та воскреснет на беду
и в небо с живостью птенцов
взлетит и пропадет надолго.

— Мы ничего не просим, ни
надежды, ни питья с едою,
ты только двери распахни
в тысячелетье молодое,
ты только разгляди насквозь
чарующее море славы
и рыбу пойманную брось
обратно в воду: плавай, плавай.

Ты только подготовь, душа,
семь раз прошитые пелена
для первенца, для малыша,
лежащего столь просветленно
на водах; пленник языка,
ты только проследи всем сердцем
за тем единственным младенцем,
кто драгоценен, как строка,
его златую пуповину
льном слов своих, как полотенцем,
утри и обмотай слегка.

*

Тамразян Рачья — поэт, переводчик, доктор филологии. Родился в 1953 году. Окончил филфак Ереванского университета. Был директором издательства «Наири», министром информации Армении. С 2008 года — директор Института древних рукописей. Автор книг стихов «Новое летосчисление», «Веселая наука», «Парафразы» и др. В переводе Р. Тамразяна вышли книги Маяковского, Пастернака, Есенина. Лауреат нескольких литературных премий.

Рачья Тамразян

* *
…Под словами, сокрыт от собратий,
человек шевелится едва,
и звучат, будто лепет дитяти,
речь его и простые слова.

И они набухают неслышно
и колеблются, как на плаву.
В этом шатком домишке без крыши
я давно и привычно живу.

Пряжа речи течет к незнакомой
одинокой обители бед,
и, стремниною жизни влекомый,
я повсюду ищу ее след.

И встает из-под слов без уловок
человек, точно сбросивший кладь.
«Сколько лет мы с тобою бок о бок,
но не знаю я, как тебя звать».

И чтоб не задохнуться, как в дыме,
не накликать несчастий на нас,
мне придется наречь ему имя
и напомнить свое, и не раз.

И ушедших напомнить. Ушли вы
друг за другом, и вас не вернуть,
но лишь теми слова наши живы,
кто ушел, а не умер отнюдь.

Их укрыло завесою речи,
жизнь живых им уже не сродни,
но хотя мы от них и далече,
из-под слов этих дышат они.


Вопрошение

1

…и бывает, от кошмарных грез
пробуждаешься, лишь в бездну рушась,
и тебя преследует вопрос,
и тоска, и несказанный ужас:

«В чем она, загадка бытия?
И твои животные инстинкты,
существо твое перекроя,
изменились ли?» И, в стаю сбиты, —

сонмы зверовидных в вышине,
и, судьбу людей собой означа,
бродят с нами, будто бы во сне,
конская тоска и боль собачья.


2

Неспроста ты различаешь вдруг
и отнюдь не спьяну или сдуру
в звере — человеческий испуг,
в человеке — зверскую натуру.

Эту связь вовеки не порвешь,
и вполне возможно, что в итоге
перед Богом мы одно и то ж,
оттого-то и едины в Боге.

И загадка разлетелась в прах,
и разгадка не сокрыта в тайнах,
и в людских глазах — животный страх,
а в глазах зверей, таких кристальных,

ты читаешь боль сто раз на дню
и безмолвную тоску-кручину,
и опять попал ты в западню
и охвачен страхом беспричинно,

зароненным космосом в тебя,
и постичь мы не способны, где же,
рубежи слиянья затопя
и плодами будущими брезжа,

воды жизни, воды смерти льют,
их не разделить, их путь урочен,
и твой ужас неизбывно лют;
это так, но для себя ты, впрочем,

отыскал родимое, свое —
новую загадку, новый морок:
— Надобно всегда жалеть зверье,
ибо жизни тот и этот дорог,

человек и зверь, и в том твой дар,
что в мирской юдоли ты сызвека
в человеке зверя увидал,
ну а в диком звере — человека.


Поэзия

Как будто паря безоглядно во сне,
слова оплетаются пряжею речи,
сокрытой природой в ее глубине
подобно сказанью, бродящему веще.

Ландшафтные линии, слившись в поток,
скользят и в душе твоей трогают что-то,
и это скольжение рифмы и строк
тебе открывает иные широты.

Они пролегают, спокойные, меж
душою твоей и природой нагою,
как если б с высот в ореоле надежд
любовь твоя к ним низвергалась рекою.

Вот подлинник речи, вот оригинал,
причастный природным глубинам, основам;
создатель глубин это знает и знал,
и дивная слитность природы и слова

мелькает на миг — и не сыщешь следа…
Тебе не достичь тех широт и скольжений,
какие знавал ты в минуты, когда
парил как во сне, невесом и блаженен.

Дата добавления: 2015-03-29