Архаика и современность 16 страница

VI надо же: в конце концов в том же самом Саратове на каком-то книжном развале я увидел-таки знакомое название. Правда, в несколько странном оформлении — так оформляли, оформляют и оформлять будут попсовые дамские любовные романы. И в еще более странном соседстве: потому что под одной крышкой с рома­ном Л. Даррелла (так!) «Жюстина» значился роман некой Дениз Робине «Жонкиль». Издательство ВЕЧЕ*РИПОЛ, Москва, 1993. Я взял книжку в руки, открыл ее на первой странице даррелловско-го текста (Даррелла, кстати, пустили в этой связке даже не первым. «Паровозиком» шла Дениз Робине. А первый роман гениального «Квартета» довольствовался ролью пристяжной) — и остолбенел. И понял, что ни с переводчиком М. Умновым, ни с этим издатель­ством я дела иметь не стану. А прочел я на первой же странице ве­ликолепной даррелловской «Жюстин» нижеследующее:

Сегодня на море опять треволнение, порывы ветра пронима­ют до костей И посреди зимы вы свидетельствуете причуды Вес­ны Небо до полудня цвета обнаженного жемчуга, сверчки снова музицируют в потаенных местах

Треволнение отправило меня в нокдаун, а музицирующие в потаенных местах сверчки добили окончательно В сердцах я даже книжки покупать не стал. Купил года три спустя, еще раз нашел и купил — для злости. Для раздражения нерва, как говаривал Нико­лай Олейников. А нерв в ту эпоху кавалерийской атаки на все и всяческие традиции держать нужно было в тонусе.

Ибо появились не только полуграмотные переводчики, не вла­деющие ни чужим языком, ни своим собственным и штампующие шедевр за шедевром: появились не менее прогрессивные методы издательской деятельности. Причем ладно бы ребята экспери-

Архаика и современность

ментировали на Денизах Робине, так нет. В те времена серия «Эро­тический бестселлер» непременно начиналась с «Тропика рака» Генри Миллера и с Лоренсова «Любовника леди Чаттерли», тоже под одной крышкой.

Впрочем, если бы один только Лоренс пал тогда жертвой пред­приимчивых постсоветских издателей. Но — слава богу — те вре­мена если и не вовсе канули в Лету, то быстро движутся в озна­ченном направлении, благодаря во многом все тем же самым предприимчивым издателям, отбившим у малоинформированного читателя, не способного отличить плохой текст от плохо переведен­ного текста, всякий вкус к переводной литературе. Поскольку пе­реведенные недоучившимися студентами западные детективы, бо­евики, любовные романы и фэнтезятину читать было попросту невозможно, читатель проголосовал рублем за тот же китч, но толь­ко отечественного производства¹, где даже при похабнейшем в мас­се своей качестве самих текстов опознаваемы элементарные быто­вые реалии. И в переводе в очередной раз наступила новая эпоха.

\ 5. ПЕРЕВОД И ПОИСК НОВОГО КАНОНА

А эпоха наступила довольно странная во всех отношениях. С одной стороны, после августовского дефолта 1998 года переводчи­ки стали получать за свой труд так же, как и все прочие гражда­не, — примерно в три с половиной раза меньше, чем до. Если зи­мой 1998-го авторский лист профессионального художественного перевода стоил где-то в районе ста долларов и переводчик, делав­ший по старинке два листа в месяц, мог худо-бедно сводить кон­цы с концами, то осенью того же 1998-го более тридцати долла­ров за лист никто ему уже и не предлагал. С тех пор кое-что, конечно, изменилось, но не сильно, и к 2000 году возникла пато­вая ситуация, по сути своей не объяснимая в контексте рыночной экономики. Едва ли не все, кто мог и хотел зарабатывать на жизнь чем-то, кроме перевода, из этой бесхлебной области раз­бежались кто куда. И вот уже года полтора не переводчики оби­вают пороги издательств, а издатели обрывают переводчикам телефоны. Вот только платить они больше тридцати (ну — пяти-

¹ Вот разве что переводной дамский любовный роман кое-как удержива­ет до сих пор позиции — благодаря, в первую очередь, тому, что радужные грезы о принцах на кадиллаках и о головокружительных романах на Таити категорически несовместимы со среднестатистической отечественной действи­тельностью, — отчего сказка и впрямь вынуждена иметь место «в тридесятом царстве». По той же, кстати, причине нежизнеспособен и отечественный бы­товой сериал Криминальный — жизнеспособен.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

десяти) долларов за лист никак не желают. А потому патовая си­туация имеет все шансы длиться, длиться и длиться.

Но это, так сказать, техника. Кто бы и как бы ни переводил и на каких бы он этого ни делал условиях, при существующем спро­се на переводную литературу эта ниша пустой не останется еще очень долго. Интереснее другое: что переводят и что покупают. Ведь если переводят и покупают именно это, значит, это кому-ни­будь нужно.

Все в ту же романтическую эпоху первой половины 90-х, ког­да переводить, издавать и покупать стало можно практически все, те издатели, которые претендовали на интеллектуальную часть книжного рынка, увидели перед собой непаханую целину, которой, казалось, должно было с гаком хватить еще лет на двадцать. Вол­шебные имена Кафки, Джойса, Пруста и иже с ними звучали ма­гическим сим-симом, способным открыть любую дверь. Сама по себе атмосфера запретности, окружавшая данные сочетания звуков в те поры, когда нынешние издатели учились на старших курсах советских вузов, уже, казалось, обещала повышенный рыночный спрос. Однако, как выяснилось с ходом времени, далеко не все потенциальные покупатели учились в те же времена и в тех же ву­зах. И фокус, который выкинул постсоветский рынок с первым книжным изданием «Улисса» (когда первый, довольно значитель­ный тираж разошелся как горячие пирожки и издателю, естествен­но, захотелось второго тиража, значительно большего, а этот тираж сразу по выходе подвис безнадежно), оказался в итоге не просто фокусом, а некой довольно-таки внятной закономерностью.

В общем и целом можно ее описать следующим образом. Классический европейский модернизм спросом на современном российском рынке пользуется весьма умеренным. В случае с вер­шинами, вроде вышеперечисленных Пруста, Джойса и Кафки, можно рассчитывать на некую весьма умеренную динамику про­даж и даже на некоторую прибыль, с учетом того обстоятельства, что реальный книжный рынок в современной России ограничен двумя основными площадками — Москвой и Санкт-Петербургом. По остальным городам и весям книжки по-прежнему развозят в основном книгоноши. А далее необходимо учесть целый ряд со­вершенно, казалось бы, не имеющих отношения к высоким мате­риям факторов, вроде индивидуальных вкусов среднестатистичес­кого книжного лоточника или проблемы выбора между хорошим и хорошо продаваемым при средней грузоподъемности оного лоточника в энное количество килограммов. С появлением актив­ных книготорговых агентов на областном уровне ситуация понем­ногу меняется, но покуда из пятерых таких агентов четверо про­горают в ничтожные с коммерческой точки зрения сроки, ибо

Архаика и современность

денег в провинции не в пример меньше, чем в столице (и даже чем в столицах), а стандартная норма накрутки к отпускной сто­личной цене составляет пятьдесят процентов. Так что Пруст или Кафка, выпущенный в Москве или в Санкт-Петербурге в солид­ном дорогом издании тиражом от пяти до десяти тысяч экземпля­ров, вполне может найти своего покупателя. Именно потому, что весьма значительная часть покупающих такого рода книги исхо­дит при этом из тех же самых мотиваций, что и значительная часть издающих (издававших — поскольку речь у нас пока идет скорее о первой половине 90-х): их покупают не для того, чтобы читать, а для того, чтобы поставить на полку с перспективой на «когда-нибудь» (или вообще безо всякой перспективы — просто потому, что данное сочетание звуков будит некие приятные полу­забытые воспоминания). Возраст этой категории покупателей обычно колеблется между тридцатью пятью и пятьюдесятью пя­тью годами, и этим людям обычно есть чем заняться в жизни по­мимо чтения модернистской классики.

Классический авангард (сюрреалисты, Беккет, Гертруда Стайн и т.д.) шансов не имеет практически никаких. Он востребован на­столько узким и далеким от народа слоем, что тираж более трех тысяч экземпляров уже можно считать избыточным. А для того, чтобы получить издательскую прибыль с тиража, который меньше трех тысяч, согласитесь, нужно иметь либо некие привходящие обстоятельства, либо очень обостренный рыночный нюх. Пробле­ма в том, что в данном случае категория покупающих ради симво­лического, повышающего собственный престиж акта покупки све­дена до минимума: покупают те, кому это действительно нужно. И вот тут начинается самое интересное. Число тех, кому в России рубежа XX—XXI веков оказалась нужна серьезная эксперименталь­ная литература вековой или полувековой давности, исчисляется несколькими тысячами, и по большей части это люди, для которых культура (причем культура довольно специфическая) является в той или иной своей ипостаси профессией. То есть эти книги покупают как профессиональную литературу — причем профессионалов здесь значительно меньше, чем, скажем, в офтальмологии или в физике сплавов.

Кстати, постмодернистская классика, то есть тексты отцов-основателей, также пользуются более чем умеренным спросом. Хотел бы я посмотреть на реакцию московского оптовика-книго­торговца, которому предложили, скажем, русский трехтомник Аае-на Роб-Грийе, или на издателя, готового выпустить в свет трило­гию Брайана Джонсона. Проблема в том, что потенциального покупателя на эти книги придется искать среди все тех же несколь­ких тысяч человек.

В Михайлин. Тропа звериных слов

И это при том, что «мягкий», «поздний», а иногда и откровен­но эпигонский постмодерн (то есть авторы и тексты, не имеющие ровным счетом никаких революционных амбиций, но зато в хвост и гриву эксплуатирующие идеи, бывшие революционными лет двадцать или тридцать тому назад) идет нарасхват. Эко и поздний Барт, Джулиан Барнз и Алессандро Барикко, Арундати Рои и Жозе Сарамаго — и Павич, Павич, Павич задают тон на нынешних «при­личных» книжных рынках в мире и на рынке переводной на рус­ский зарубежной литературы (а также и «параллельной» литерату­ры русскоязычной, где едва ли не безраздельно правит Пелевин, Пелевин, Пелевин, сумевшим, кажется, потеснить даже Набокова)

Снова привычный парадокс «непрямого сочленения» пере­водной и собственной культурных традиции. При всем очевидном сходстве ситуаций с «мягким» постмодерном на Западе и у нас, истоки его превалирующей популярности на соответствующих рынках «хорошей» литературы по сути своей совершенно различ­ны. На Западе это вполне закономерный результат постепенного освоения культурой письма, рассчитанной на более широкие слои читающей публики того постмодернистского сюрплюса — той «нормы избыточности», которая была открыта и освоена экспе­риментаторами второй половины 1950-х— первой половины 1960-х годов и их предшественниками, выросшими непосред­ственно из предыдущей, модернистской революции первой трети века.

В России же не было своей «оригинальной» постмодернистской литературной революции¹. Мы сразу вступили в эпоху эпигонов — и, как то и должно, приспособили чужой культурный опыт к соб­ственным нуждам. Наш «постмодерн» не шел по угасающей — от «литературы для литераторов» к «литературе для начинающих литераторов» и далее — к весьма прибыльному шоу под благотво­рительной вывеской «литераторы — людям» в исполнении выучив­шихся молодых и переучившихся старых, с одновременным расши­рением аудитории. Он сразу апеллировал к максимально широкой аудитории, причем максимально доступными средствами. Наши постмодернисты с самого начала были ориентированы не на про­должение, а на ниспровержение предшествующей культурной тра­диции, давно успевшей ниспровергнуть себя самое. В конце совет­ской эпохи только ленивый не считал своим священным долгом походя пнуть ту навязшую на зубах мешанину из гуманистических и большевистских ценностей, из Толстого и Брежнева, которая по-прежнему выдавала себя за российскую культуру. Большая часть

¹ По крайней мере, в прозе В поэзии — была и есть и корнями уходит в позднесовегские времена

Архаика и современность

структурных одноходовок, используемых Сорокиным или Пелеви­ным, — всего лишь перепевы тех же одноходовок, традиционно угнездившихся в культуре советского анекдота. Пелевинские цен-тонность и полистилистика вполне отвечают западным постмодер­нистским стандартам — но только по форме, по сути же они рас­считаны исключительно на здешнего потребителя (что никогда и не позволит Пелевину стать русским Павичем, не говоря уже о рус­ском Эко). А еще у нового русского постмодерна (и не только у литературного — кинематограф здесь даже более показателен) из-за всех непременных «как у Тарантино» и «как у Павича» обяза­тельно торчат ослиные уши вдохновенной проповеди: прямого авторского высказывания, унаследованного от базисных, постро­мантических, по существу, традиций русского XJX века, русского рубежа веков и русского же века XX. Чаще всего они бывают замас­кированы под стеб или чернуху, но суть от этого не меняется. Ум-берто Эко предпочитает, чтобы щи были отдельно, а мухи отдель­но, и прямые авторские высказывания проводит по жанру эссе. Наши же Павичи постмодернистскую окрошку непременно запра­вят добротным духовитым квасом домашнего настоя: а какой же квас без тараканов? Ну, а уж этих-то тварей в среднестатистичес­кой российской писательской голове всегда было предостаточно.

Соцреализм (позволю себе расширительное толкование этого термина как представительного символа «советское™» в литературе и искусстве) потому так болезненно и реагировал на всяческий авангард, что сам рос из того же корня. Авангардистское восприя­тие человека как одушевленной машины, авангардистское прирав­нивание творческого акта к акту производственному, а творца — к демиургу на службе у некоей высшей силы, авангардистское же стремление к прямому лирико-риторическому высказыванию, кру­то замешенному на ощущении собственной глобальной миссии, сакрализация текста и творческого акта в литературе классическо­го авангарда¹ — все эти особенности были (в несколько специфи­ческой трактовке) унаследованы теорией и практикой соцреализ­ма. И «отрицался» соцреализм в отечественной практике всегда не слева, а справа — с позиций «гуманистической» литературно-пуб­лицистической традиции реалистического образца (Солженицын, В. Некрасов, Владимов, Довлатов и т.д.) либо с позиций добротного модернизма (Саша Соколов).

Но вот приходит конец XX века, конец советской империи, а вместе с ней — имперской идеологии, имперского «служебного» авангарда и романтизма. Прямое слово, текст в его риторической функции, казалось бы, безнадежно скомпрометированные еще в

' Концепция, по сути и по происхождению совершенно романтическая

В. Михайлин. Тропа звериных слов

годы брежневского краха советской риторики, ищут нового напол­нения, новых идеологических моделей, отталкиваясь при этом от моделей старых. И в поисках «чужих» моделей, пригодных для ин­терпретации собственного — совершенно панического в первые пять—десять лет — опыта, отечественная культура обращается туда, куда обращаться привыкла: то есть на Запад, где пышным цветом цветет об эту пору «мягкий» постмодернизм, насыщенный со­вершенно чужими, совершенно невнятными для героических кри­тиков совковой риторики смыслами. Но формы — формы, несом­ненно, хороши. И они притираются, приспосабливаются, и в европейские мехи вливается все тот же квас¹.

Что же дальше? А дальше — нормальный литературный про­цесс, и в области художественного перевода, и в области собствен­ной литературной традиции, которая слишком сильна и лабильна, чтобы окончательно завязнуть в этом промежуточном тупичке. Передовая часть «мягкого» во всех смыслах слова постмодерна уже принялась искать действительно вполне западные ниши, не скры­вая как своей ориентированности на массового читателя и на ком­мерческий успех, так и своего ученичества: пусть эпигонство, но зато как легко, как стильно. У Б. Акунина постмодернистское нутро старательно закрыто от незатейливого читателя, коему предлагается вкусный детектив, основанный на вполне своих, вполне узнавае­мых реалиях: топографических, литературных, мифологических. А если кто шибко грамотный, тот может словить свое особенное удо­вольствие от тонкости игры со всеми этими реалиями, со структу­рой жанра, с японщиной и прозреть маячащую где-то далеко на заднем плане совсем не японскую и не русскую «Женщину фран­цузского лейтенанта» первого английского рыночного постмодер­ниста Джона Фаулза.

Но зато — свое, причем в своем роде очень даже неплохо сде­ланное свое. Тот самый культурный навоз, который необходим для удобрения поля российской словесности, запущенного и заросшего

^! Кстати, почва для такого обращения была подготовлена не только тра­диционным российским, но и чисто советским опытом Уникальная в миро­вой практике советская в высшей степени положительная маркированность всего «заграничного», всяческого «маде ин» (произносилось именно так) сыг­рала здесь едва ли не главенствующую роль. Жесткая советская нормативная структура, так и не научившаяся регулировать маргинальность на структурном уровне, ибо сама не так давно из маргинальное™ выросла, порождала едва ли не всеобщую, сугубо магнетическую по существу «тоску по воле» — базисный пафос для «родной» блатной культуры Мифоло1изация «забугра» в массовом советском сознании (во мноюм, кстати, действительно опиравшаяся на «при-блатненные» феномены вроде Льва Рубашкина или позже Вилли Токарева и иже с ним) была явлением тотальным и не изжита до сих пор.

Архаика и современность

черт знает чем по случаю общей паники в литературном обозе. Как говорили немецкие романтики, хаос есть запутавшееся обилие, а из него родится новый мир. В начале XIX века российская литерату­ра тоже вломилась в европейский романтизм в самый раз к шапоч­ному разбору. Она не была отягощена традицией. Она переводила и приспосабливала немецкие, французские и английские образцы, причем зачастую и не лучшие, на свой лад, думая при этом, что подражает Жорж Занду или Жуй, Поль де Коку или Гофману, — а в действительности взрывала новым, непривычным содержанием затасканные эпигонские формы. И во многом именно поэтому су­мела она стать не только вровень с мировой традицией, но где-то и обогнать ее, и задать тон.

Конечно, для этого нужен был Пушкин. Именно он, старатель­но приглядываясь к переводной литературной мифологии и раз­думчиво экспериментируя с нею, все увереннее и увереннее пере­краивал чужое платье под себя («Маленькие трагедии», «Южные поэмы» к «Восточным» Байрона, «Онегин» к его же «Дон Жуану»). Именно он просто научил русскую словесность болтать на новом литературном языке легко и гибко, оставив прежние дискурсы в качестве бабушкиных сундуков, куда при случае всегда можно су­нуть досужую руку и выудить что-нибудь этакое для очередного маскарада. Именно он в России стал поэтому великим, стал «на­шим всё» — а для всей прочей мировой культуры был, есть и оста­нется эпигоном лорда Байрона. Талантливым — но эпигоном, кем-то вроде русского Мицкевича. А тон мировой литературе станут потом задавать Достоевский, Толстой и Чехов, которые даже и в плохих французских переводах заставили смотреть на себя как на революционеров и первопроходцев, открывших для тогдашних за­падных, уже пред- и раннемодернистских литератур новые гори­зонты. Западные же популярные культуры мигом спроворили на этой благодатной почве миф о загадочной славянской душе, под­ведя под данную категорию все специфически здешнее, чего не смогли и не захотели понять и переварить — и чем с готовностью воспользовались для дальнейшего строительства собственной «рус­ской» мифологии.

Вот этой надеждой, этим прямым и откровенно идеологизиро­ванным авторским высказыванием и позволю себе закончить свой ни на что не претендующий обзор — надеждой на явление нового Пушкина, болтливого и шкодливого проныры, готового всякий сор, всякую полузабытую лицейскую цитату, всякий слышанный третьего дня из-за туманных горизонтов звон тут же пустить в дело и выкроить из этих лоскутков новое платье нашему поизносивше­муся в безвременье королю: русскому литературному языку.

СОКРАЩЕНИЯ

1. ABV— John Boardman. Athenian Black-figure Vases. L., 1974.

2. ABVP — J.D.Beasley. Attic Black-figure Vase-painters. L., 1956.

3. ARVAP — John Boardman. Athenian Red-figure Vases. The Archaic Period. L., 1975.

4. ARVCP — John Boardman. Athenian Red-figure Vases. The Classical Period. L., 1989.

5. SA — В. В. Piotrovsky. Scythian art. Leningrad, 1986.

6. SK — Skythische Kunst. Altertbiner der skythischen Wfelt. Mine des 7. bis zum 3. Jahrhundert v.u.Z. Leningrad, 1986.

7. SNS — Veronique Schiltz. Les Scythes et les nomades des steppes. 8 siecle avant J-C. — 1 ciecle apres J-C. Paris, 1994.

8. ВИА— Военно-историческая антропология. Ежегодник.

9. ИРСР — История русского советского романа. М.; Л., 1965. Т. 1.

10. РВ — Ригведа: В 3 т. М.: Изд. Т.Я. Елизаренкова, 1999.

11. СЭ — Старшая Эдда. М.; Л., 1963.

ОБЩАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

?

I Allen 1998— Nick Allen Varnas, colours and functions expanding
Dumezil s schema // Zeitsclirift fur Religionswissenschaft № 6 (1998) 119— 124

* 2 Akurgal 1962 - £ Akurgal The art of Hittites L, 1962

3 van den Berghe 1959 — L van den Berghe L'art d Iran ancient Pans, 1959

4 Biggs 1966 — Penelope Biggs The desease theme in Sophocles' A/ax, Philoctetes and Trachimae// Classical Philology Vol 61 № 4 (oct 1966) 223— 235

5 Binchy 1970 —DA Bmchy Celtic and Anglo-Saxon Kingship Pans, 1970

6 Boardman 1978 — John Boardman Exekias//American Journal of Ar­chaeology \bl 82(1978) 11-24

7 Boardman 1988 — John Boardman Material culture / Cambridge ancient history Vol 4 Cambridge, 1988

8 Calder 1965 — William M Calder III The entrance of Athena in Ajax // Classical Philology Vol 60 № 2 (Apr 1965) 114-116

9 Campbell 1973 — / Campbell Thw hero with a thousand faces Prince­ton, 1973

10 Cohen 1978 — David Cohen The imagery of Sophocles a study of Ajax's
suicide//Greece a Rome 2^nd Ser Vol 25 № 1 (Apr 1978) 24—36

II Davidson 1964 — E H R Davidson Gods and myths of Northern Eu­
rope Harmondsworth, 1964

12 Dodds 1973 — Eugene Dodds Greeks and the irrational Berkley, 1973

13 Douglas 1991 — Maty Douglas Constructive drinking Cambridge, 1991

14 Dover 1978 - К J Dover Greek Homosexuality L, 1978

15 Dumezil 1966 — G Dumezri La religion romaine archaique P 1966

16 Durrell Miller 1988 - The Durrell - Miller Letters 1935-1980 / Ed by Jan S McNiven L.Boston Faber and Faber 1988

17 Eisler 1951 - R Eisler Man into wolf L, 1951

18 Ennght 1996 — Michael Enright Lady with a mead cup Ritual, proph­ecy and lordship in the European warband from La Tene to the Viking Age Chippenham, 1996

19 Feldman 1993 — Jessica Feldman Gender on the Divide The Dandy in Modernist Literature L 1993

20 Fisher 1992 — N R E Fisher Hybns A study in the values of honor and shame m Ancient Greece Warminster (England), 1992

21 Frontisi-Ducroux 1993 — Franioise Frontisi-Dutroux Du masque au visage Aspects de I'ldentite en Grece ancienne Pans 1993

510 В Михаилин Тропа звериных слов

22 van Gennep 1960 — Arnold van Gennep The Rites of Passage / Trans from Les Rites de passage (1908) L, 1960

23 Gerstein 1974 — M Gerstein Germanic Warg the outlaw as werewolf / G J Larson (ed) Myth in the Indo-European antiquity Berkley, 1974 P 131 — 156

24 Gregory 1987 — Lady Gregory Gods and Fighting Men Gerrards Cross, Buckinghamshire, 1987

25 Griffin 1998 — Jasper Griffin The social function of Attic tragedy / Clas­sical Quarterly 1998 № 48 (1) P 39-61

26 Grimm 2000 — Bnder Grimm Kinder und Hausmmrchen Stuttgart, 2000

27 Guthrie 1947 — W К С Guthrie Odysseus in the Ajax // Greece a Rome Vol 16 № 48 (Oct 1947) 115-119

28 Hofler 1934 — О Hufler Geheimbbnde der Germanen Frankfurt a M, 1934

29 Holt 1992 — Philip Holt Ajax's burial in Early Greek epic // American Journal of Philology Vol 113 № 3 (Autumn, 1992) 319-331

30 Johnston 1990 — В Johnston Odjibway Ceremonies Lincoln and Lon­don, 1990

31 Lawrence 1979 — D H Lawrence Sons and Lovers Harmondsworth, Penguin books, 1979

32 Kaul 1991 - F Kaul Gundestrupkelden Cmbenhavn, 1991

33 Knox 1961 — Bernard M W Knox The Ajax of Sophocles // Harvard Studies in Classical Philology Vol 65(1961) 1-37

34 Lissarrague 1987 — Francois Lissarrague Un flot d'images Une esthe-tique du banquet grec Pans, 1987

35 Lord 1968 - Alfred Lord The singer of tales NY, 1968

36 Lovejoy 1980 — CO Lovejoy Hominid Origins the Role of Bipedism // Am Journ Phys Anthrop 1980, February № 52 P 248-259

37 Lovejoy 1981 — CO Lovejoy The origin of man //Science 1981 № 211 341-350

38 von Mach 1900 — Edmund von Mach The death of Ajax on an Etrus­can mirror in the Museum of Fine Arts in Boston // Harvard Studies in Classi­cal Philology Vol 11 (1900) 92-99

39 Marazov 1996 — Ivan Marazov The Rogozen treasure Sophia, 1996

40 Mauss 1967 - M Mauss The gift L, 1967

41 McCone 1986 — Kim R McCone Werewolves, Cyclopes, Dtiberga, and Fnanna Juvenile Delinquency in Early Ireland // Cambridge Medieval Celtic Studies 12 (Winter 1986) 1-26

42 Mellaart 1967 — J Mellaart?atal Ньуьк, a neolithic town in Anatolia L, 1967

43 Mikhailin 2004 — Vadim Mikhaihn Russian Army Mat as a Code Sys­tem Controlling Behaviours in the Russian Army — The Journal of Power In­stitutions in Post-Soviet Space (P1PSS) № 1 (June, 2004) wwwpipss ore

Общая библиографии

44 Moore 1980 — Mary В Mooie Fxekias and Telamonian Ajax // Ame­rican Journal ot Archaeology Vol 84 № 4 (Oct 1980) 417—434

45 Nagy 1985 — J b Nagy The wisdom of the outlaw Berkley, 1985

46 Otto 1948 — WF Otto Dionysos Mythos und Kultus Frankfurt, 1948

47 Parke 1986 - H W Parke Festivals of the Athenians L, 1986

48 Parry 1932 — M Parry Studies in the epic technique of oral verse mak­ing, 1-11 HSt 1930 Vol 41, 1932

49 Piatt 1911 - Arthur Piatt The burial of Ajax//Classical Review Vol 25 № 11 (June 1911) 101-104

50 Pohakoff 1995 — Michael Pohakoff Combat Sports in the Ancient World Competition, Violence, and Culture New Haven, L Yale University press, 1995

5! de Polignac 1995 — Francois de Polignac Cults, territory and the ori­gins of the Greek city-state / Trans from La Naissance de la cite grecque (1984) Chicago, L, 1995

52 Pnns 1953 — Adnaan H J Pnns East African Age-Class Systems Groningen, 1953

53 Schnapp 1997 — Alain Sclmapp Le chasseur et la cite Pans, 1997

54 Schnapp-Gourbeillon 1981 — Annie Schnapp-Gourbeillon Lions, heros, masques Pans, 1981

55 Schurtz 1902 — Hemrich Schurtz ARerklassen und Mflnnerbbnde Ber­lin, 1902

56 Stephens 1986 — P T Stephens Ajax in the Trugrede // Classical Quar­terly 36 (n) (1986) 327-336

57 Steward 1977 — F H Steward Fundamentals of age-group systems N Y, 1977

58 Todd 1992 — Malcolm Todd Early Germans Oxford, Cambridge (Mass), 1992

59 Vemant 1990 — Jean-Pierre Vernant The historical moment of tragedy in Greece some of the social and psychological conditions // Jean-Pierre Ver­nant, Pierre Vidal-Naquet Myth and tragedy in Ancient Greece (1972) / Transl by Janet Lloyd NY, 1990 P 23-28

60 Vernant 1990a — Jean-Pierre Vernant Tensions and ambiguities in Greek tragedy // Jean-Pierre Vernant, Pierre Vidal-Naquet Myth and tragedy in An­cient Greece (1972)/Transl by Janet Lloyd NY, 1990 P 29-48

61 Vidal-Naquet 1990— Pierre Vidal-Naquet The Shields of the heroes Essay on the central scene of the Seven Against Thebes // Jean-Pierre Vemant, Pierre Vidal-Naquet Myth and tragedy in Ancient Greece (1986) / Transl by Janet Lloyd NY, 1990 P 273-300

62 Vveiser 1927 — Lily Weiser Altgermanische Jbiighngsweihen und Мдп-nerbbnde Bbhl, 1927

63 Wikander 1938 — Stieg Wikander Deransche Mflnnerbuud Lund, 1938

64 Woodford 1982 — Susan Woodford Ajax and Achilles playing a game on an olpe in Oxford//The Journal of Hellenic Studies Vol 102(1982) 173-185

В MuxauuiH Тропа звериных с we

65 Worman 2001 —Nancy Worman The Herkos Achaum transformed char­acter type and spatial meaning in A/ax // Classical Philology Vol 96 № 3 (July 2001) 228-252

66 Zanker 1992 — G Zanker Sophocles' Ajax and the heroic values ot the Iliad //Classical Quarterly 42 (l) (1992) 20-25

67 Абаев 1962 — В И Абаев Культ семи богов у скифов / Древний мир М, 1962

68 Александров 2002 — СЕ Александров Немецкий наемник конца XV — середины XVII в грани ментальное™ // Военно-историческая ан­тропология Ежегодник 2002 Предмет, задачи и перспективы развития М,2002 С 83-112

Дата добавления: 2015-04-24