Часть 1 Рай внутри 2 страница

— Какой абсурд, — нервно улыбается Гумберт, глядя в сторону. — Мне не нужен адвокат, в особенности адвокат, нанятый мистером Неведомо Кем. Неужели вы не понимаете, что я уже признался во всем?

— Во всем?.. Э нет, мистер. Не во всем... — его собеседник по ту сторону проволоки делает интригующую паузу. — Как насчет одной юной особы, которую вы… как бы это сказать… Словом, речь идет о вашей приемной дочери.

— Что вы знаете об этом?

Гумберт бросает взгляд на тюремного охранника: тот как будто прислушивается.

— Я знаю, что вы были ей, ну… — Адвокат обнажает ровные, идеально белые зубы, — не только отчимом.

Гумберт обескуражен — впервые за все время пребывания под стражей. Его лицо сереет, на лбу вздувается лиловатая жила.

— Ваше эффектное появление, — наконец выдавливает он из себя, — не связано как-то с семейством Фарло?

Вместо ответа заключенный получает всю ту же образцово сверкающую улыбку.

— Кто-то из Бердслей-колледжа? — не сдается Гумберт. — Помнится, заведение так и ломилось от всевозможных «доброхотов».

— К чему гадать, мистер, — Адвокат невозмутим и непроницаем. — Разберем ситуацию, так сказать, по полочкам. Ваша позиция не умна, но ясна. Вы желаете быть казненным за один тяжкий проступок, не будучи замешанным в другом. Скажу больше: я отлично понимаю, что при помощи этой нехитрой рокировки вы преследуете вполне бескорыстную цель — не допустить вовлечения известной нам молодой особы в грязное, громкое и нудное разбирательство. Что ж, это весьма благородно с вашей стороны. И, как джентльмен, я склоняю пред вами шляпу. И все же, поймите — все тайное обязательно становится явным. Ну сколько еще вы намерены водить за нос и полицию, и всю страну? Месяц-два? А что потом?.. Мы же с вами — а я предлагаю вам выгодный альянс, мистер Хумер — смогли бы достичь многого… о, очень многого… — тон Адвоката из покровительственного делается теплым, почти приятельским, точно он знаком с этим артачащимся клиентом с раннего детства. — В юриспруденции важен угол зрения, взгляд с выгодной, так сказать, колокольни. Я уже все продумал: мы сможем повернуть дело так, что основным злодеем окажется… покойный Клэр Куильти, а вовсе не вы. Я вам вкратце обрисую тот план, который…

— Откуда я могу знать, — спрашивает Гумберт, оборвав говоруна, — что вы, мистер, не подставное лицо? Что все это, включая вашу фальшивую улыбку, не пресловутая ловля «на живца»?

— Резонный вопрос. Но, посудите сами, зачем мне вас «раскалывать» — я и так знаю про вас достаточно. Хотите, расскажу вам что-нибудь особенно сальное из вашего же прошлого?

— Увольте, господин проныра. Мне нужно подумать. Можете поздравить себя: первоначальной цели вы достигли — вам таки удалось заинтриговать меня. Знаете, — Гумберт Гумберт лукаво прищуривается, — сейчас, глядя в ваши глаза, полные щенячьей преданности — как лично мне, так и той, вероятно, весьма округлой сумме, что вам обещана, — я поймал себя на странной мысли. Вам пошло бы амплуа книжного персонажа. Вы, дорогой мой, слишком похожи на мелкого беса, чтобы быть обыкновенным адвокатом. Первые две буквы в названии вашей профессии всегда смущали мой ум. Передавайте мои поздравления вашей конторе, как глубоко бы она ни находилась.

Нестерпимо визжащий комар резко разрезает едва образовавшуюся плоть сна надвое. Укол жала смутно напоминает заключенному о том, что тот более не властен над своим телом: им теперь заведуют другие. Этот крохотный жалящий монстр вездесущ — кажется, он одновременно и справа, и слева, и чуть ли уже не внутри раскалывающейся надвое головы. Снова бессонница, миражи, воспоминания. Но на что еще рассчитывать узнику.

Впрочем, спертую серую тишину одиночной камеры нарушает не только этот привычный однотонный писк. Гумберт прислушивается: его воспаленные глаза вгрызаются в темноту, а уши стараются уловить каждый шорох. Он мог бы поклясться, что вот уже третью ночь в его камере слышен Голос. Он звучит едва-едва, однако ж, не настолько слабо, чтоб усомниться в его существовании. Если б заключенный поведал об этом психиатру, тот наверняка был бы в неописуемом восторге. До сегодняшней ночи Голос был невнятен, и его можно было так легко спутать с бредом в больной голове. Но только не сегодня! — теперь эти слова (ибо их уже возможно различить) стали ясными и осмысленными. Голос шелестит и льется — откуда-то извне, как бы с внешней стороны решетки, за которой остался прежний свободный мир, полный уединенных мотелей и обособленного счастья с привкусом порока. Голос тих и нежен. Он принадлежит девочке двенадцати-тринадцати лет.

— Ты похож…

— Что?.. — Гумберт обмирает, прижавшись к койке так крепко, что клацают железные пружины.

— Ты похож на старую мокрую курицу… — Голос презрительно фыркает с такой знакомой интонацией. — Тут тебе самое место. Какой же ты жалкий, па-па-ша.

Гумберт вскакивает со своей койки, судорожно силясь определить источник Голоса. Но в камере по-прежнему никого. Узник подбирается к зарешеченному оконцу в надежде увидеть за ним… кого?

— Я… — все, что может произнести Гумберт, обратив искаженное судорогой лицо к слишком высокому оконцу и еле сдерживая подступающие к горлу рыдания.

— Ну, похнычь-похнычь еще немножко… Может, станет легче.

Он ждет продолжения. Но Голос смолкает, ускользает обратно в щели его склепа. И лишь писк досужего комара нарушает тишину ночи.

— Ло… — бормочет заключенный. — Лолита! Постой… не уходи! Кто бы ты ни была… Je t'aime…

— А можно про себя? — недовольно ворчит жилистый надзиратель по ту сторону клетки. — Хотя бы ночью я могу отдохнуть?

— Это просто безумие… — шепчет себе под нос Гумберт, вытирая скрюченными дрожащими пальцами намокшие щеки. — Безумие … Моя Лолита осталась там — во мгле Обера… В прошедшем времени. И иной Лолиты не дано… и не нужно.

Гумберт Гумберт упирается носом в холодную подушку и пытается прийти в себя, успокоить расшатавшиеся нервы, внушая себе, что он обыкновенный шизофреник: эта мысль парадоксальным образом все объясняет (так безумец, узревший дьявола, внушает себе, что это нормально: наверное, он просто умер). Ведь прошлое не возвращается наяву. Память, ее замысловатые узоры и волшебные лучи, озаряющие эту темницу — вот единственное, что у него осталось. Память о величайшем взлете и чудовищном падении, о целых днях и ночах, которые можно переиграть и пережить заново — вот его защита, утешение, последняя обитель. И именно ее, неизбывную всепобеждающую память, как иные кусок ножовки или заточку, он, Гумберт Безумный, хранит здесь незаконно. Заключенный улыбается, вдруг, осознав насколько он, в сущности, неуязвим, пока с ним его воспоминания.

Пред мысленным взором Гумберта вновь встают образы былого — милые сердцу осколки разбитого Рая. Эти образы похожи на мгновенные вспышки магния.

Л. с теннисной ракетой, подпрыгивающая в коротеньких шортах оттенка фуксия — редчайшая бабочка, залетевшая на корт. Растрепанная расслабленная Ло, по обыкновению бездельничающая на своей кровати в жарком Рамздэле: затылок опущен вниз, так что волосы свисают до пола, а руки, словно бы сами по себе, помахивают над ней журналом с комиксами. Только что подстриженная Лолка с задорной челкой поперек лба, мечтательно глядящая на него из Шарлоттиного авто (сеттер уже тут как тут, все еще ждет своего часа). Колоритный инструктор-индеец с широким кирпично-красным лицом, помогающий смеющейся Долли вскарабкаться на сонного рыжего пони без седла — где-то на ранчо, незадолго до родео. Принцесса Лола в новеньком ослепительно-белом спортивном костюме, стремительно проносящаяся мимо на роликовом катке в Аризоне. Любопытная Долорес с алым открытым ртом и запрокинутою головой, разглядывающая отлично сохранившийся бурый скелет гигантского мамонта в Музее Палеонтологии (экспонат так же взирает на нее сверху вниз, приоткрыв ощеренную пасть). Гримасничающая Лотта в темных очках, что-то остервенело доказывающая, стоя посреди шоссе при въезде в Уэйс: багряные щеки полыхают огнем. Лолита, явившаяся из морской пены на калифорнийском пляже — в бежевом мокром купальном трико, сквозь которое просвечивают ее прелестные маленькие грудки. Лолита, аккуратным калачиком свернувшаяся меж бирюзовыми бархатными подушками на мягком, как пух, гостиничном диване, — сущая Венера, даром, что без зеркала. Лолита с плещущими на ветру волосами, со звонким детским смехом бегущая от него куда-то. Вечно бегущая. Вечно убегающая. Не нагнать.

В комнате для допросов необыкновенно людно. Тут собралась разношерстная компания. Два практически одинаковых дознавателя (разве что один из них для отличия нацепил черепаховые очки); неимоверных размеров одутловатый толстяк в гавайской рубахе; элегантный голубоглазый господин с ярко-розовыми щеками младенца (он восседает на стуле, небрежно закинув ногу на ногу) и две бледные, поразительной красоты девушки с длинными темными волосами: нетрудно догадаться, что они родные сестры. Сюда следует добавить колоритного убийцу — старика с густыми нависшими бровями и пронзительным взглядом, сидящего в мрачном отдалении от прочих, в углу — как раз под звездообразной трещиной в стене. И все же именно он является центральной фигурой, на него направлено всеобщее внимание. Все эти люди расположились на жестких казенных стульях, и только офицер в черепаховых очках занимает удобное кресло. Опрос свидетелей (из которых явились, конечно же, не все) происходит уже по меньшей мере час, но картина преступления от этого яснее не становится.

— Итак, мы можем утверждать, — продолжает Второй Дознаватель, — что именно этого человека вы видели в доме Клэра Куильти, в гостиной, сразу после его убийства?

— Ну, более или менее… — пространно отвечает Толстяк, почесывая за мясистым ухом.

— Что значит более или менее? — недовольно переспрашивает Первый Дознаватель. — Напоминаю, вы находитесь на официальной очной ставке.

— В то утро мы изрядно выпили, — манерно поясняет Голубоглазый, не снимая с лица обаятельную полуулыбку витринного манекена. — Точнее говоря, мы кое-что праздновали вечером предыдущего дня, а утро стало как бы естественным продолжением. Не так ли? — он задорно подмигивает Первой Сестре (той, что помладше).

Первая Сестра глядит на него с пустоватой улыбкой на лице, но ничего не отвечает.

— О, вечер был веселый! — соглашается Толстяк со своим приятелем, отирая необъятную тюленеобразную шею цветастым галстуком. — Какие же сладкие деньки и ночи мы проводили у Клэра… Припоминаю как-то под Рождество …

— Вернемся к теме убийства, — раздраженно перебивает его Первый Дознаватель. — Этот человек вышел к вам с заявлением, что он только что убил Клэра Куильти. Так или не так?

— Да, вполне возможно, — глуповато моргая, произносит Голубоглазый, — что он сказал именно это. Этот тип… хотя я не сказал бы, что тот человек в углу так уж на него похож… сумел нас позабавить. Но мы были всецело заняты распитием скотча.

— Нет-нет, — возмущенно поправляет его Толстяк. — Это был бренди.

— Я абсолютно уверен, — настаивает на своем Голубоглазый, часто-часто моргая белесыми ресницами, — что мы пили двойной скотч со льдом!

— Это был отличнейший бренди! Хотя… может, ты и прав, старина, не поручусь. Моя память стала слишком коротка.

— Да уж, слишком … — мрачно повторяет Второй Дознаватель. — Затем, опять таки со слов убийцы, — он кивает в сторону равнодушно скучающего на своем стуле Гумберта, — Клэр Куильти, будучи еще живым, сумел выбраться в холл со стороны лестницы, где и умер, — он вопросительно глядит на одинаковых темноволосых красоток, ожидая от них хоть какой-то тирады, но те лишь улыбаются, обнажая ровные блестящие зубки.

— Клэр был странным человеком, — вдруг оживляется Толстяк. — Нет, конечно, все мы — ну, я имею в виду тех, кто собирался и даже жил у него — довольно странные люди. Но он был гением… Гением, понимаете?.. И, как всякий гений…

— Все это очень интересно, — металлическим голосом говорит Первый Дознаватель. — Но у нас мало времени. Что вы вообще делали в доме? И кем вы приходились покойному мистеру Куильти?

— Мы же вам сказали, — объясняет Толстяк, опрометчиво откинувшись на спинку хлипкого стула (тот издает жалобный треск), — мы распивали… что-то распивали. Как вдруг вваливается мистер Убийца (кстати, тогда он выглядел намного моложе). Мы, естественно, решили, что это очередной розыгрыш Клэра. Он, знаете ли, был мастак на подобные хохмы!.. — Толстяк, видимо, вспомнив нечто чертовски смешное, разражается басовитым хохотом. — Ну, а что касается нашего пребывания в доме… — он весело поглядывает на Вторую Сестру, — мы там обыкновенно…

— Что касается нашего пребывания… — подхватывает Голубоглазый, но сразу же осекается. — А кого, собственно, это вообще касается?

— В тот день произошло убийство, — чеканит Первый Дознаватель. — Поэтому все, что произошло в тот день, для нас чрезвычайно важно.

— По-моему, мы собирались на бейсбольный матч… — неуверенно объясняет Толстяк, поскрипывая стулом.

— Это было регби!

— Я отлично помню! К тому же, ты прекрасно знаешь, что я терпеть не могу регби.

— Словом, нас ожидало некоторое приятное спортивное развлечение, — обобщает Голубоглазый, помахивая ногой в надраенном остроносом ботинке. — Эту славную ночь мы провели у бедняги Клэра…

— Мы заехали за ним на машине, — не соглашается с ним Толстяк.

— Чушь. И кто же был за рулем? — недоверчиво вопрошает Голубоглазый.

— Не знаю.

— Вот видишь… Скажем так: мы присутствовали там и были в наилучшем расположении духа. А тут такая неприятность. C'est urgent — как говаривала моя бабушка по любому поводу.

— В доме были обнаружены наркотические препараты… — многозначительно констатирует Второй Дознаватель, пристально глядя на господина с розовыми щеками.

— Ну, у К. К. были всякие гости, — басит Толстяк. — Он был, как бы это сказать… иногда чересчур гостеприимен. Вся эта распущенная богема… Ну, вы меня понимаете?

— Не совсем, — Первый Дознаватель непреклонен.

— Я хочу сказать, что кто только не бывал у старины Ку. Нельзя же проверить всех — на предмет того дерьма, которое они тащат с собою в дом…

— В крови господина Куильти также были обнаружены запрещенные препараты, — гнет свою линию Первый Дознаватель, — в частности: диметилтриптаминипервитин.

— Про это нам ничего неизвестно.

— Итак, суммируем все вышесказанное, — Второй Дознаватель привстает из-за стола, положив крепкий кулак на протокол, в который он до того тщательно заносил все показания. — Вы, господа, готовы подтвердить на суде…

В этот момент из сумрачного угла Гумберта Гумберта, наконец, доносится его отчетливый хриплый голос:

— Эти любезные господа — если только не будут снова чересчур пьяны или у них не отшибет память — с удовольствием подтвердят на суде (или где бы-то ни было еще), что в тот чудесный, и с нетерпением мною ожидаемый, день я, Гумберт Хмурый, никому не ведомый человек с улицы, пришел в означенный веселый гостеприимный дом и (без всякого сожаления, полностью осознавая свои действия) всадил килограмм свинца в студенистую разлагающуюся тушу Клэра Куильти — широко известного драматурга и сценариста, а также просто прохвоста, мерзавца, негодяя, пьяницу, наркомана, развратника, растлителя маленьких мальчиков и девочек, взяточника и порнографа. Мне продолжать список?

Оба следователя и вся собравшаяся в кабинете компания с нескрываемым изумлением взирают на Гумберта, отвечающего им благостною улыбкой человека, высказавшегося со всею возможной полнотой. И только черноволосая девушка — та, что помладше, похожая на задумчивую фею — все так же пустовато улыбается, глядя куда-то сквозь стену кабинета — в безадресное и безответное пространство.

Все видимое пространство покрыто сочной нетронутой травой, дикорастущим кустарником и частыми желтыми цветами. За этим обширным лугом зияет обрыв, на противоположной стороне которого протянулась бледная, голубеющая в утренней дымке, гряда скал. Слева от луга, скрытая сейчас зарослями люцерны, вьется старая запущенная автотрасса, на краю которой отдыхает видавший виды синий автомобиль: его кабина пуста. Заливистыми колокольчиками перекликаются невидимые птицы, поющие о беззаботном летнем деньке. Ровный гул насекомых — столь же незримых для глаза — дополняет картину.

На лугу отдыхают два путешественника: солидный мужчина — с темно-каштановыми волосами, в летних парусиновых брюках, с голым торсом — и совсем юная русоволосая девочка; на ней платьице цвета бордо в белый горошек, волосы убраны под косынку небесного оттенка, на пальце маленькое колечко с топазом. Эти двое устроились на коричневом в рыжую полоску пледе, постеленном на траве. Девочка к тому же пристроила стройные босые ножки прямо на льняную рубашку (цвета светлой охры) своего спутника. Руки, ноги и лицо малышки покрыты приятным ровным загаром; мужчина же загорел лишь отчасти – сверху, до уровня груди. На газете между ними разложены различные лакомства: белая халва, большой куль с разномастными конфетами, уже оплавленный на солнце черный шоколад, две куриные ножки с аппетитной золотистой корочкой, сэндвичи с ветчиной и три бутылки газированной воды — увы, не избежавшей подогрева.

Этот живописный пейзаж, вкупе с весьма частной компанией сбежавших от цивилизации людей, мог бы показаться стороннему взгляду абсолютно идиллическим, если б не кислое лицо девочки.

— Лолита, — мечтательно заискивающе произносит спутник угрюмой девочки, — ты только посмотри на эти горы!.. Истинная Аркадия! Вот, где стоило бы умереть…

— Скорей бы уж, — бубнит себе под нос Долорес, поигрывая темными очками.

Гумберт Гумберт взирает на нее с укоризной.

— А эта волшебная поляна, полная сказочных цветов!.. — делает он новую попытку заинтересовать ребенка, после чего с хрустом вгрызается в жирный куриный бок. — Могу спорить, юная леди, здесь водятся самые натуральные гномы.

— Одного я знаю, — без улыбки говорит Лола, поливая свою косынку газированной водой из бутылки. — Черт, теплая!

— Ах, Ло! Мы могли бы поселиться тут, построить дом из росы и цветов…

— Этот бекон просто отвратительный. Ты что, не мог купить получше?

— Он немного прогрелся на солнце, — виновато объясняет Гумберт, подобострастно улыбаясь. — Я же не могу приказать солнцу не светить. Ах, не кори строго своего рыцаря, Ло, — он, правда, старался.

«Рыцарь» откладывает основательно обглоданную косточку и запрокидывает голову (в волосах заметна первая легкая проседь), подставляя лицо, все же еще немного мальчишеское, щекочущим ласковым лучам.

— Боже мой, как отрадно на душе. Именно об этом я, кажется, и мечтал всю жизнь.

Лолита размахивается и бросает не удовлетворивший ее сэндвич далеко в траву.

— А других ты забыл спросить, папка, — это слово она швыряет ему с особым ударением. — Их мнение…

— Подожди-подожди… — прерывает ее Гумберт с блаженной улыбкой.

— Что еще?

— Стихи! У меня родились стихи.

— Поздравляю, — малышка со вздохом закатывает глаза.

— Сейчас-сейчас… Вот, послушай:

Лотта моя,

Храни соловья.

Не забудь короля,

Лотта моя,

И эти края,

Луга, как моря.

Брось тут якоря,

Лотта моя!

— Как тебе?.. Погоди, это еще не все…

Моя Долорес,

Не прячь долой роз,

Что подарил я,

Что я тебе нес.

О, моя Долли,

На этом поле,

Где полюбил я,

Забудем горе!

Моя Лолита

Цветком обвита.

Росой полита

Моя Лолита.

Под веткой мирта

Моя Лолита.

Моя Лолита…

— Все так избито, — доканчивает за него грубая девчонка: ее рот уже вымазан в шоколаде. — Придумай что-нибудь пооригинальней, Гум. Тебе никогда не стать настоящим поэтом.

— Это почему же?

— Да потому, что ты серая посредственность.

— Где это ты нахваталась таких слов, Ло? — удивленно вопрошает Гумберт.

— Не важно.

Какое-то время они сидят молча: он — наслаждаясь щебечущей и стрекочущей природой, она — плиткой расползающегося в руках шоколада. Слышно, как где-то позади проносится одинокое авто. Затем Гумберт, тщательно вытерев губы Лолиты салфеткой (девочка, естественно, противится, кривя рот), продолжает:

— О, как бы я хотел остаться на этом безбрежном лугу навсегда. Без всех этих шныряющих под ногами и окнами вздорных людишек. Без утомительных переездов из норы в нору. Без вездесущих праттов и траппов. Лишь тут, с тобой, любовь моя. Навеки… Ты превратилась бы в дриаду, понимающую язык пчел. А я…

— В пень, — отрезает Ло. — Отличное превращение, правда? Вот только зачем становиться пнем тому, кто и так…

— Ты так жестока, девочка моя, — медленно произносит Гумберт, не открывая глаз.— Отчего?

— Это доставляет мне удовольствие. А у меня их не так уж много.

— Чушь. Я все время озабочен тем, чтобы доставить тебе, моя кроха, массу удовольствия.

— Насчет озабочен — согласна, — усмехается Долли, вытирая шоколадные пальцы о край пледа. — Насчет остального: ты слишком много о себе воображаешь, папуля.

— О Лолита, если б ты знала, как я обожаю тебя: каждую твою впадинку и родинку, каждую черточку вот этих нежных рыжих волосков, — Гумберт силится ухватить Лолитину руку, но упрямица не дается, — на твоей дивной смуглой ручке… даже сейчас, когда ты так прелестно дуешься на меня.

— Мне совершенно плевать на тебя и на все твои чертовы волоски!

— Неправда. Ненависть, мое сумрачное дитя, — это тоже сильное чувство, едва ли не сильнейшее из существующих на этой грешной никудышной планете. Ибо ожесточеннее всего мы ненавидим именно тех, кого любим. Хочешь ты того или нет, но тебе придется пронести мой образ через всю жизнь. Он сохранится на сетчатке твоих дымчатых глаз и в самом центре цветущей души… — Гумберт Гумберт с нежностью взирает на Лолиту, подчеркнуто отстраненно занятую разбором конфет, завернутых в разноцветную фольгу: эти поблескивающие на солнце алмазы и изумруды, прихотливо разбросанные по полотну пледа, напоминают звездное небо. — Когда-нибудь, дорогая бука, ты будешь вспоминать все это: и райский луг, и хрустальный воздух с осколками птичьего гвалта, и одуряющий аромат цветов. Ты вспомнишь себя — юной, чистой, прекрасной нимфой на этой бескрайней поляне, полной говорящих шмелей и бабочек; и тебя станет тепло, светло. Вот тогда ты поймешь, что именно это было, есть и будет то самое пресловутое счастье.

— Ну какой же ты зануда, Гум, — фыркает Лолита, сморщив нос, как делает она, когда хочет выразить особенную брезгливость. — Пойми, старый ты бурундук, даже если я и вспомню когда-нибудь эту дурацкую поляну, на ней не будет тебя!

Гумберт с грустью и обожанием смотрит на чудный точеный профиль полуотвернувшейся от него девочки в мокрой косынке; лишь этот единственный профиль видит он на фоне туманных гор, и внезапно понимает — она права: никого и ничего больше нет и быть не может здесь, в центре рая, на случайном привале по пути в ад, кроме нее — Лолиты.

От Лолитиных лугов Гумберта отвлекает резкий голос Первого Дознавателя:

— Отведите заключенного 342 в Зал Отдыха!

Удивленный Охранник уточняет:

— Но сейчас не время.

— Выполняйте приказ. А эти ребята сопроводят вас, — чеканит Первый Дознаватель и растворяется в коридоре.

Пресловутые «ребята» не видны Гумберту из его клетки, но они явно где-то рядом: слышны гулкие тяжелые шаги.

— Вот черт, — тихо бормочет Охранник, отпирая клетку.

— Что случилось, старина? — интересуется Гумберт из мрака камеры. — Персональный сеанс?

— Кто-то желает тебя видеть, — пожимает плечами Охранник и достает наручники.

Гумберт смиренно протягивает ему руки; наручники защелкиваются с привычным лязганьем — узник давно свыкся с этим звуком, с его успокоительным однообразием.

«Все какое-то развлечение», — говорит себе заключенный, покидая опостылевшую камеру. В коридоре его уже поджидают двое сопровождающих: это крепкие плечистые ребята с ружьями. «Внушительный кортеж. Будет что-то интересное».

Пока его ведут одинаковыми коридорами, Гумберт видит своих соседей в таких же, как и у него, сырых клетках; большинство из них молча провожают его затравленным взглядом, иные же отпускают скабрезные тюремные шуточки. Но Гумберту давно наплевать на все это — он как никто понимает этих бедолаг: им совершенно нечем себя занять, а потому любой повод хоть как-то выговориться, проявить себя — пусть даже и с самой гнусной стороны — это возможность напомнить самому себе, что ты еще жив.

«Зал Отдыха… — размышляет ведомый. — Странно…»

Залом Отдыха здесь именовали большое затхлое помещение — что-то вроде местного кинотеатра, где раз-другой в месяц заключенным крутили немудреное кино на вечно ломающемся кинопроекторе или же устраивались убогие «спектакли» здешней самодеятельности. К счастью, Гумберта туда водили крайне редко, поскольку он был на особом положении. Сегодня же для него сделано исключение, причем, в неурочное время. Все это выглядит очень странно.

В Зале Отдыха пусто, если не считать вездесущего Первого Дознавателя с папиросой. Он одиноко сидит на одном из двух стульев, расположенных прямо под сценой. В помещении царит полумрак.

— Мистер Гамперт, — оживляется он при появлении процессии, — вы здесь для того, чтобы ответить на ряд вопросов господам-газетчикам. Лично я против подобных, с позволения сказать, конференций. Слишком много чести. Но ваше дело вызвало широкий резонанс. Поэтому администрация тюрьмы пошла на уступки. Ваше место здесь, — Первый Дознаватель тычет пальцем на стул, стоящий несколько левее. — И настоятельно рекомендую: никаких резких движений.

Сопровождающие громилы молча опускают Гумберта на указанное место и встают четко по правую и левую руку от него.

— Запускайте! — Первый Дознаватель подает сигнал кому-то, притаившемуся во мраке.

Несколько секунд спустя помещение наполняется: сначала ярким мерцающим светом, затем представителями прессы, заползающими из приоткрывшейся двери. Они, перешептываясь, чинно устраиваются поближе к Гумберту и офицеру, занимая первые два ряда мест. Некоторые достают диктофоны, прочие же ограничиваются блокнотиками.

Гумберт Гумберт спокоен. Его мучители полагают, что вся эта братия, пришедшая поглазеть на него — настоящего живого (пока еще живого) убийцу, — заставит его раскрыть все карты; что в больном, как им представляется, мозгу его встреча эта преобразится в некий бенефис, триумф. Ведь тому, кто затеял громкое убийство, непременно требуется и громкая шумиха вокруг его персоны. Что ж, они сами этого хотели.

— Мы можем начать, господа, — дает отмашку Первый Дознаватель. — Вы можете делать фотоснимки. Вы можете задавать вопросы, как мне, так и подследственному. Однако я оставляю за собой право прервать оглашение любой информации, которая не должна быть оглашена в интересах следствия.

Гумберт смотрит на всех этих записных крыс, но не видит ни одного лица.

После небольшой паузы тишину нарушает сиплый голос Первого Журналиста:

— У меня вопрос к мистеру Гуммерсу… — Первый Журналист о чем-то недолго шушукается с соседом, — э-э, я хотел сказать, мистеру Гумбертусу… Ваше преступление привлекло внимание всей Америки. Это льстит вашему самолюбию?

— Америке видней. Мне же дороже покой.

— Вы хотите убедить нас в том, что ваша нынешняя известность, сопоставимая — в разрезе истории и мнения людских масс, конечно — с заслуженной славой драматурга Клэра Куильти, не греет вам душу? Что вам вовсе не льстит то, что ваше имя попало в анналы, как, скажем, случилось с Сальери или Дантесом?

— Это вы хотите убедить в вышесказанном себя, меня, всех присутствующих и даже ни в чем не повинную Америку. Впрочем, я нисколько не против.

— Я попросил бы, — вмешивается Первый Дознаватель, — отвечать на вопросы журналистов более корректно.

— Разве я не корректен? — недоумевает Гумберт.

— Господин Гумбертен, — вступает бас Второго Журналиста, — насколько мы понимаем, вы и не думали отрицать свою вину в содеянном. Как давно вы запланировали убийство?

— К сожалению, слишком поздно.

Зал наполняют негодующие возгласы. Когда они затихают, Гумберт слышит негромкий фальцет Третьего Журналиста:

— Вопрос к следствию. По слухам обвиняемый еще до совершения преступления периодически пребывал в психиатрических клиниках. Не станет ли этот факт смягчающим обстоятельством на суде?

— Заключение психиатров таково: данный преступник страдает некоторыми незначительными симптомами расстройства психики, однако речь о смягчении наказания — вследствие так называемого состояния аффекта — не идет… — Первый Дознаватель вновь закуривает. — Не следует спешить с выводами. Следствие идет, и оно будет доведено до конца в соответствии со всеми нормами Права.

— Страна хотела бы быть уверенной в том, что преступник получит по заслугам! — не унимается Третий Журналист, нагнетая атмосферу.

— Вот именно, — добавляет Первый Журналист. — Наши читатели хотят гарантий!

— Мы с вами не на шоу, — отрезает Первый Дознаватель. — Дождитесь суда, господа.

Гвалт сходит на нет.

— И все же, мистер Губер, — вставляет свое слово размеренный голос Четвертого Журналиста, — как нам расценивать ваш поступок? Как Послание? Быть может, вы чувствуете себя Новым Мессией?

Дата добавления: 2015-03-29