Простор

Город

Макет

Урок географии

И я следую образу, как методу. Невооруженным глазом я ничего не вижу – надо тут родиться и жить, чтобы видеть. В бинокль я вижу большие вещи, например арбуз, – и ничего, кроме арбуза. Арбуз заслоняет мир. Или вижу друга – и ничего, кроме друга. Или… «Армянский ишак, армянский очень толстый женщина и обыкновенный армянский милиционер…» Каждый раз что‑то заслоняет мир. Я переворачиваю бинокль – от меня улетает арбуз, как ядро, и исчезает за горизонтом. И вижу я в невообразимой глубине и дымке маленькую круглую страну с одним круглым городом, с одним круглым озером и одной круглой горой, страну, которую населяет один мой друг[4].

С него началась для меня Армения. В былые времена это было, по‑видимому, невозможно. Раньше в незнакомую страну въезжали, теперь влетают. Я летел, подо мной была подстелена вата, я ничего не видел внизу, и то, что я прилетел‑таки куда надо, можно объяснить разве что моей доверчивостью, и, если у «Аэрофлота» вдруг объявились бы дурные намерения, я мог бы очутиться где угодно… Какого‑либо количества дорожных впечатлений, кроме стюардессы, на этот раз даже некрасивой, я не имел. Страна для меня по произволу «Аэрофлота» началась не с границы, а с середины. Это очень существенно, думаю я, пересекать границу и ощутить перемену качества, хотя бы и тобой привнесенную. Надо было ехать поездом. Очень существенно, думаю я, всегда и во всем иметь начало и тогда уже идти до конца. Книги надо читать с первой страницы или вообще не читать. Где‑то в разболтанной моей крови до сих пор откликается педантичность двух немецких бабушек. Во всяком случае, ни одной книжки, которую нельзя было бы читать с самого начала, я не прочел.

Эту книгу мне раскрыли посредине, и я ничего не понимал.

И как книга, о которой уже слишком много и давно все говорят, а ты еще ее не читал, постепенно вызывает в тебе глухое сомнение – уж больно все и уж больно много о ней говорят! – а потом и возмущение: говорят и говорят, а ты так и не прочел, – так и город этот… «Да не хочу я ее читать!» – восклицаешь ты в конце концов. Не хочу я в Париж, не очень‑то и хотелось.

Отняли от меня и книгу и Париж. Отняли от меня время их открытия. Я еще, быть может, любви не знаю, а мне говорят: люби! Не хочу! Хочу еще раз собрать подъемный кран из детского конструктора. Это я знаю, понимаю и умею.

Можно это объяснять и так, что человеку хочется быть самому и вовсе не хочется подчиняться большинству. Мол, такова природа протеста. Не хочу я читать эту замусоленную книгу, восхищаться этой выпотрошенной красотой и любить общую красавицу. Для меня, мол, это все общепитовские холодные макароны. Но я не хочу объяснять это так.

Слишком много во мне было заготовлено предварительного восторга, чтобы город так вдруг мог мне понравиться. Мой восторг не имел адреса и был неточен. Я не забрел в этот город по пустым дорогам, запыленный и осунувшийся, а влетел в него, гладкий и сытый, из Москвы.

Я въезжал в город по проспекту Ленина, бывшему проспекту Сталина. Вот слева, видите? Это трест «Арарат» – армянский коньяк, знаете? А впереди тумба, видите? Постамент, то есть бывший постамент, то есть…

Ну как тут что увидишь?

Ну, розовый Ереван, розовый. Из туфа. Да, красивее строят, искуснее. Но почему это именно Армения, я еще не понимал.

Ну, о том, что Ереван мой букварь, я уже говорил. Язык – тут уже ничего не скажешь, – другой здесь язык, армянский…

А что букварь, так это только сказано красиво.

Этого города я не чувствую, в этом городе я невластен, меня все время ведут куда‑то, бесчувственного.

– Ну что, пойдем? – говорит друг.

– А куда?

– Пойдем, увидишь.

Мы идем, и я не вижу.

– Сюда зайдем, – говорит друг.

Заходим в учреждение. Мой друг отлучается навсегда. Запоминаю несколько ереванских стенных газет. Возвращается наконец, не один. Знакомит. Выходим втроем.

– Сейчас мы зайдем еще в одно место… – И не то это просьба, не то приказ.

Очень занятые мы люди, очень деловые. Нам все время надо идти куда‑то, зачем‑то, зачем – не знаю, но верю другу: надо. Так нас становится – четыре, пять, шесть…

– Ну, – сказал друг, – мальчики в сборе… Пошли.

И очень деловито мы пошли, шестеро мужиков.

Еще одно учреждение. Почти такое же, как предыдущее. На юге они всегда кажутся такими случайными и пустыми! Коридор, потом еще коридор, внезапные три ступеньки вниз, занавесочка, ее мы отдергиваем…

И вдруг мы в пивном зале.

– Так мы и знали, что ты тут сидишь! – восклицают мои друзья, и нас становится семеро.

Так вот чем мы были так заняты! В мужском обществе проводим день. Разговор потихоньку тянется, застревая, – пива много.

Я никак не могу поверить, что ничего не вижу, мне стыдно в этом признаться. Восприятие мое натужно, я во всем хочу видеть Армению – и не вижу.

– Ну, как тебе нравится в Армении? – И на меня смотрят мягко и требовательно.

– Очень нравится, – конечно, говорю я. И на меня смотрят как на конченого человека.

Я наливаю тогда пива, а когда ставлю бутылку на стол, в ней лопается необыкновенное количество чуть выпуклых плоскостей, неявных, кругловатых многогранников, и это красиво за зеленым стеклом. Мне там вдруг померещилась армянская церковь, и меня озарило.

– Смотрите, – сказал я, – видите! Вот так же удивительны все плоскости в Армении. Словно бы выпуклые. Круглые многогранники… – Точность моего наблюдения должна была бы снять всякие сомнения в искренности моего восхищения.

На меня посмотрели не понимая. Взглянули на моего друга как на переводчика. Он заговорил по‑армянски, поначалу словно объясняя сложность моего образа, но потом мне показалось, что он просто объясняет своим друзьям, что я хороший все‑таки парень и не надо обращать на меня внимания. Но потом вдруг я догадываюсь, что нельзя так долго говорить обо мне – не о чем. И тогда я наконец понимаю, что они уже давно говорят о своем и это не имеет ко мне никакого отношения.

Я оказался в одиночке, как в бутылке. Стенки у нее были прозрачные, зеленоватые. Такие странные стенки, немного выпуклые, немного угловатые, немного круглые. Они ломаются, сливаясь. Граненые пузыри…

Друзья спохватываются.

– Ну, как вам нравится?.. – спрашивают ласково.

– Очень нравится…

Что я могу еще сказать?

– Неплохой денек, а? – сказал друг, обошедшийся сегодня без поездки на Севан и явно этим довольный.

– Зам‑мечательный…

А что я могу еще сказать?

По обстоятельствам чисто внутренним я чувствовал себя запертым в родном городе и удрал из него… Удрав же, опять оказался в клетке, причем чужой. И своя была все‑таки лучше.

Мне следовало обрести простор, чтобы ощутить логику построения дома в этом просторе.

Я обрел простор, вырвавшись из города. Я захлопнул книгу, раскрытую не на той странице, и открыл ее на первой.

Оставалась надежда, что если книга действительно прекрасна, то она сломит мое предубеждение и сама заставит любить себя. Насильно мил не будешь, но насильно ничто и не станет милым. Я никогда не смогу заставить себя любить что‑либо. Это мне неподвластно. Я не свят. Но если вдруг: «Боже! – восклицаешь ты. – Так все понятно. Вот, оказывается, почему я не доверял тебе. Это я не тебе не доверял, а тем, кто рассказывал мне о своей любви к тебе, я не доверял. Да не так, не так тебя любили, как следовало любить! Вот в чем дело, – осеняет тебя, и ты меняешь адрес возмущения: – Вот как надо все это любить!» Так надеялся я вернуться в этот город, покидая его.

Нам не важно прошлое любимой, если мы действительно любим (именно потому, что все прошлые любили не так – и их любили не так? – их и не существует для тебя). Может, потом, когда любовь начнет уходить из тебя – земля из‑под ног, как неверная точка опоры, и понадобится тебе знание прошлого и ревность к нему. А если это тебе не важно, ты любишь.

Так хотелось бы.

Любовь к городу могла возникнуть лишь после любви к простору, в котором он заключен. Поэтому о городе потом, благо у меня будет к тому повод. Сначала о просторе.

Простор – категория национальная. Необходимое условие осуществления нации. Когда я смотрю на карту, на нашу алую простыню, я ощущаю пространство, огромное, но еще не ощущаю простора. И если где‑то в углу зажато пятнышко: болотцем – Эстония, корытцем – Армения, то какой же можно заподозрить там простор? Кажется, встань в центр, крутанись на пятке и очертишь взором все пределы. Да и как жить на подобном пятачке? Пожмешь плечами, имея столь немыслимые заплечные пространства.

И какое же удивление овладевает тобой, когда едешь по крошечной, с нашей точки зрения, стране и час и другой, а ей все конца и краю нет.

Оказывается, есть горизонт, кругозор, и он ставит всему предел. Он и есть мир бесконечный. Есть то, что человек может охватить одним взглядом и вздохнуть глубоко, – это простор и родина. А то, что за его пределами, – не очень‑то и существует.

Два полярных впечатления владеют мной.

В России что‑нибудь да заслонит взор. Елка, забор, столб – во что‑нибудь да упрется взгляд. Даже в какой‑то мере справедливым или защитным кажется: тяжко сознавать такое немыслимое пространство, если иметь к тому же бескрайние просторы.

Я ехал однажды по Западно‑Сибирской низменности. Проснулся, взглянул в окно – редколесье, болото, плоскость.

Корова стоит по колено в болоте и жует, плоско двигая челюстью. Заснул, проснулся – редколесье, болото, корова жует по колено. Проснулся на вторые сутки – болото, корова.

И это было уже не простор – кошмар.

И другое – арка Чаренца в Армении.

Отрог подступил к дороге, подвинул ее плечом вправо, дорога подалась в сторону, легко уступая, но тут и справа появилось кряжистое плечо и подтолкнуло дорогу влево, дорога стиснулась, сжалась, застряла, увязла в отрогах – горизонт исчез. И вдруг вырвалась, вздохнула – справа раздался внезапный свет, будто провалилась гора, на миг что‑то проголубело, просквозило вдали, и маленькая горка досадно снова все заслонила. Впрочем, она бы еще не все заслонила, что‑то еще могло синеть за ней краешком, если бы не странное сооружение на вершине, скрывшее остаток вида. Оно выглядело довольно неуклюже и неуместно. «Сейчас мы это проскочим», – успел подумать я, почему‑то рассердившись на это препятствие взгляду. Но мы круто свернули с шоссе и со скрежетом въехали на горку. Арка на вершине приближалась и наконец заслонила собой всё. Мы вышли.

Я недоуменно взглянул на друзей: зачем стали? Чем замечательно это слоноватое строение?

– Арка Чаренца, – сказали мне и молча пропустили вперед.

Я почувствовал какой‑то сговор, от меня чего‑то ждали, какого‑то проявления. Ровным счетом ничего замечательного при всем желании не обидеть друзей я в этой арке не обнаружил. Меня подтолкнули в спину, даже как‑то жестко. Недоумевая и чуть упираясь, я прошел под арку и охнул.

Боже, какой отворился простор! Он вспыхнул. Что‑то поднялось во мне и не опустилось. Что‑то выпорхнуло из меня и не вернулось.

Это был первый чертеж Творения. Линий было немного – линия, линия, еще линия. Штрихов уже не было. Линия проводилась уверенно и навсегда. Исправлений быть не могло. Просто другой линии быть не могло. Это была единственная, и она именно и была проведена. Все остальное, кажется мне, Бог творил то ли усталой, то ли изощренной, то ли пресыщенной рукой. Кудрявая природа России – Господне барокко.

«Это – мир», – мог бы сказать я, если бы мог.

Пыльно‑зеленые волны тверди уходили вниз из‑под ног моих и вызывали головокружение. Это не было головокружение страха, боязни высоты, это было головокружение полета.

В этих спадающих валах была поступь великая и величественная. Они спадали и голубели вдали, таяли в дымке простора, и там, далеко, уже синие, так же совершенно восходили, обозначая край земли и начало неба. Какое‑то темное поднятие было справа, какое‑то сизое пропадание слева, и я вдруг почувствовал, что стою с приподнятым правым плечом, как бы повторяя наклон плеча невидимых весов, одна чаша которых была подо мною. «Это музыка сфер», – мог бы вспомнить я, если бы мог. Передо мной был неведомый эффект пространства, полной потери масштаба, непонятной близости и малости – и бесконечности. И моего собственного размера не существовало. Я мог, казалось, трогать рукой и гладить эти близкие маленькие холмы и мог стоять и поворачивать эту чашу в своих руках и чувствовать, как естественно и возможно вылепить этот мир в один день на гончарном круге. («Что такое мастер? – сказал мне однажды друг. – Творение должно быть выше его рук. Он возьмет в руки глину – и она выпорхнет из рук его…»)

…И вдруг эта близость пропадала – и мир подо мной становился столь бесконечен, глубок и необъятен, что я исчезал над ним и во мне рождалось ощущение полета, парения над его бескрайними просторами. «Горний ангелов полет…»

– Видишь Масис? Масис видишь? – Я вздрогнул. Что тут можно было увидеть еще? Друг протягивал руку к краю земли. – Вон, видишь? Чуть темнеет. Вот слева маленькая вершинка, она лучше видна. А справа уже большая. – Друзья наперебой чертили в воздухе контур. – Видишь? Он то пропадает, то опять виден.

Я напрягался и то ли видел, то ли не видел. Я ведь не знал, что именно мне надо увидеть.

– Вижу, вижу! – восторженно подтверждал я, тоже обводя рукой нечто невидимое. (Достаточно ли восторга на моем скифском лице?) И действительно, вдруг показалось, что некая линия в голубом небе чуть потемнела, обозначилась, поднимаясь вверх. – Большую вижу! (Или от напряжения потемнело в глазах?)

– Правда видишь?

Я все еще не видел Арарата.

– Ну, пора, – сказали мне.

Смущаясь, прошел я назад под арку. Мои друзья шли легко.

– Ах, если бы мы захватили с собой вино!

– То что же?

– То мы бы выпили тут, Господи.

Я оглянулся в последний раз: «Вот тот мир, где жили мы с тобою…»

Как естественно, что Ной приплыл именно сюда! Нет, он не сел на скалу Арарата, он причалил. Он не знал другой земли и приплыл на ту же землю. Другие пейзажи просто исчезали за кормой, он не видел их, они не отражались на его сетчатке. Переселенец ставит новый сруб в том месте, в котором способен узнать родину.

Страна не мала для человека, если он хоть раз почувствует ее простор. «Здесь я увидел мир», – говорят о родине.

Дата добавления: 2015-05-06