Бери и помни 2 страница

– Ну‑у‑у?..

– Я могу гулять с ними, а вы делайте свои дела. Бесплатно. Просто.

– Тебе‑то это зачем? – не веря своим ушам, поинтересовалась Селеверова.

– Вы не думайте ничего. Я одна просто живу. Иногда так хочется, чтоб вот рядом кто‑то. А если сомневаетесь, так меня на заводе знают. Спросите: Евдокия Петровна Ваховская. Седьмой цех. Ленинградская, пять, квартира восемь. Помочь просто…

– Денег нет, – тупо повторила Римка и с ненавистью посмотрела на волонтершу из итээровского дома.

– Не надо… – радостно замотала головой Дуся.

Селеверова прикрыла глаза и встала на коленки около подоконника в надежде, что тошнить будет не так сильно.

– Как хочешь, – ответила она Ваховской. – Мне все равно. Хочешь – гуляй, хочешь – стой. Обоссутся – пеленки в кармане коляски. Кормить часа через два. Будут орать – соску в рот. Вода – за пеленкой.

– Понятно, – воодушевилась Дуся и расплылась в глуповатой улыбке, обнажив розовые десны. Выглядело некрасиво.

Римку замутило еще сильнее, и она отползла к кровати.

Ваховская метнулась к окну, в порыве откинула занавеску и обнаружила Селеверову лежащей на кровати. Ее снова рвало.

– Извините, – пробасила Дуся и вернулась на свой боевой пост.

Для первого раза новоиспеченная нянька уйти со двора не решилась и замерла около красной опочивальни двойняшек. Давно Дуся не чувствовала себя такой счастливой. У нее было все: летний домик, собственные огурцы и две чужие девочки со звучными именами Элона и Анжелика. Глупо улыбаясь, Ваховская смотрела поверх коляски и видела себя в окружении двух живых кукол с капроновыми бантами на голове. Куклы нежно щебетали, хлопали длинными ресницами и тянули к ней ручки. «Как легко сбываются мечты!» – подумала Дуся и закрыла глаза, дабы подсмотренное видение не пропало. К сожалению, досмотреть до конца идиллическую сцену Ваховской не удалось: одна из девочек проснулась и закряхтела.

Дуся нагнулась над коляской, откинула марлю и обнаружила одну из двойняшек в полной боевой готовности к реву.

– Ч‑ч‑ч‑ч‑ч‑ч‑ч, – запричитала Ваховская и что было силы затрясла коляску.

Девочка вскинула глаза на источник звука и наткнулась взглядом на незнакомое лицо, старательно улыбавшееся ей. По тому, как скривилась детская мордашка, Дуся поняла, что сейчас раздастся трубный рев, от которого придет в движение все живое, а не только посапывавшая рядом сестренка.

– Не плачь, не плачь, не плачь, не плачь! – зачастила Ваховская и вытащила девочку из коляски. – Ой лю‑ли, лю‑ли, лю‑ли… – пела Дуся как умела. – При‑ле‑те‑ли жу‑рав‑ли… При‑ле‑тели пти‑и‑ич‑ки… Птич‑ки‑невели‑и‑и‑ички…

Кроха таращила на незнакомую тетку глаза, но не ревела: просто поджала губки. Обнадеженная детским молчанием, Дуся перешла на «ля‑ля» и затрясла младенца изо всех сил. Эффект наступил практически мгновенно: девочка сомкнула ресницы и благополучно уснула.

– Спи, котеночек, усни… Угомон тебя возьми… Маму, папу, бабушку… И большую ладушку… – выла Ваховская, не давая себе отчета в том, кто же эта «большая ладушка». Да это и неважно. Дусе нравилось ее творчество: слова складывались сами собой в песни общечеловеческого содержания, доступные ребенку любой национальности любой страны мира. Если бы Ваховская запела то же самое на немецком или французском языке, младенец отрубился бы с той же скоростью, потому что главное в песне были не слова, а завораживающий ритм ритуального танца, который исполняет женщина любого племени вокруг того, что обычно называется колыбелькой.

Дуся в силу отсутствия опыта никак не могла догадаться, что девочку вполне можно вернуть на место. Поэтому, прижимая впервые убаюканное ею дитя к груди, Ваховская расхаживала вдоль барака, как цапля по болоту, всякий раз поднимая высоко ноги для того, чтобы перешагнуть через лопухи.

Именно за этим занятием и застала ее пьянчужка Некрасова, мать Римки, а также еще трех особей мужского пола. Шла мамаша по направлению к бараку, удерживая курс благодаря внутреннему навигатору, подобному тому, который указывает стае перелетных птиц дорогу на юг. Похоже, у вдовы пролетария Некрасова навигатор включался автоматически и переставал работать только в момент, когда цель можно было считать достигнутой. Относительно, конечно. Степень относительности могла варьироваться в диапазоне от точного попадания в комнату до временного забытья в коридоре или в дворовых лопухах.

Если пьяницу обнаруживали соседи, то звали Римку, не тратя время на разговоры, а просто произнося одно слово: «Иди». И Селеверова шла, хотя миллион раз обещала себе оставить «подыхать эту сволочь там, где лежит». Какая‑то неведомая сила толкала Римку в худую спину, и она снова и снова тащила дурно пахшую бормотухой и мочой мать домой, укладывала на знаменитый настил и даже укрывала чем придется.

Правда, если неподалеку оказывался ее муж Олег, Римка запиралась в комнате и смотрела в одну точку, не реагируя на материнские вопли:

– Ри‑и‑имка, твою ма‑а‑ать! Креста на тебе не‑е‑ет… Я чо, просто так тебя выродила?..

Селеверов, тяжело ступая, выходил из комнаты и шел на голос тещи, матерившейся и скулившей одновременно. И как бы ни была пьяна Римкина мать, увидев зятя, она замолкала и закрывала лицо руками. Олега она боялась.

Зять брал тещу за что придется, волоком тащил в комнату и молча бросал прямо у порога. Все, что мог, он уже сказал, когда увидел ее под окнами роддома в обнимку с очередным Римкиным «отчимом».

– Увижу рядом – убью, – пообещал он теще и строго посмотрел на ее собутыльника.

Мужик было решил вступиться за возлюбленную, но очень быстро отказался от этой своей затеи, почувствовав на своей шее металлические пальцы Олега Селеверова.

Римка наблюдала за ними сверху и молча плакала. Немногословный Олег жестом показал жене, что готов свернуть шею ее гостям. Римка испуганно затрясла головой. Обошлось без жертв. И ножки тоже не обмывали. «Не хер делать, мразь эту приваживать», – сообщил жене Олег и испортил очередной праздник. Барак вздохнул, одна половина – с облегчением, другая – с грустью: ни тебе выпить, ни закусить, ни покуражиться. И первое, и второе, и третье стало опасным: Селеверов мог убить. Он не сидел в тюрьме, не был замечен в драках, не пил с кем попало. В нем на первый взгляд не было ничего особенного. Но тем не менее было что‑то, не определяемое человеческим разумом, но воспринимаемое животным нутром. Что‑то, что заставляло Римку клониться к его обыкновенному, в сущности, плечу, а мелкое хулиганье – спешно ретироваться. У него не было ни товарищей, ни родных. Зато была семья: три девки – Римка, Анжелка и Лёка. Имя Элона Селеверову категорически не нравилось, и он заменил его на более понятное и привычное слуху. Жена протестовала, а Олег, сжимая ее в объятиях, говорил всегда одно и то же: «Потерпи, Муся. Всё будет…» И Римка терпела: и Лёку, и Мусю, и мужнину строгость, потому что чувствовала – так и будет. Все‑все…

Это «все‑все» снилось ей ночами, а днем бултыхалось в животе, заставляя мириться с временными неудобствами. В частности, с матерью, несколько подзадержавшейся в Римкиной жизни.

Дуся, не осведомленная в вопросах районной генеалогии, смотрела на приближавшуюся к ней женщину с неподдельным интересом. Мадам Некрасова отвечала взаимностью. Невзирая на опьянение, она смогла соотнести несколько факторов: коляска для близнецов, чужая тетка с младенцем на руках, Ленинградская, девять. Этого было достаточно для того, чтобы всколыхнулись родственные чувства, и она заголосила:

– А ну‑у‑у, положь ребенка вза‑а‑а‑ад!

Дуся приложила палец к губам и поскакала через лопухи в противоположную от коляски сторону, дабы вопли незнакомки не разбудили и без того чуткий сон девочки.

– А ну‑у‑у… стой… на хе‑е‑ер! Я сказала!

Ваховская на всякий случай остановилась. Римкина мать, едва держась на ногах, попыталась ускорить процесс, но потеряла равновесие и повалилась на землю. Впрочем, подобный форс‑мажор не смог остановить обеспокоенную бабушку, и она заорала, с трудом выговаривая слова:

– Ри‑и‑имка! До‑о‑оча, твою ма‑а‑ать! Ребенка укра‑а‑али, а ты, бля‑а‑а, где‑е‑е? Лю‑ю‑ю‑юди! – не теряла надежды пьяница. – Помогите!

Из окон стали выглядывать неработающие женщины и их дети.

– По‑жа‑а‑ар! – на всякий случай заорала Римкина мать, после чего начали открываться окна, в том числе и итээровского дома.

Во двор стали стекаться любопытные, и Дусе ничего другого не оставалось, как вернуться на место преступления.

– Понимаете, – объясняла Ваховская соседям. – Я не украла. Отошла просто, чтобы не разбудить.

– А мать где? – поинтересовался кто‑то.

– Я ма‑а‑ать, – донеслось с земли, отчего жительницы барака заволновались и раскричались, как на базаре:

– Да какая ты мать?

– Нормальная я мать, – сообщила им Некрасова и попыталась подняться.

– Да ты напилась – встать не можешь! – наскакивали на нее соседки. – Бабка уже, а все порешь и порешь.

Дуся растерянно крутила головой, не успевая следить за беседой.

– Не твое дело! – Римкина мать поднялась с земли и теперь стояла на карачках, раскачиваясь. – Су‑у‑ка!

Оскорбленная соседка бросилась в бой, но схватка не состоялась, потому что бабушка двойняшек мирно улеглась на землю и по привычке закрыла лицо руками.

– Стойте, – вмешалась Дуся. – Вы детей разбудите.

– Да ты вообще молчи, дылда! – взъярилась соседка, которая требовала сатисфакции, и переключилась на Ваховскую. – Ты вообще кто? Я сейчас в милицию позвоню!

– Правильно, – донеслось снизу: пьянчужка не переставала участвовать в процессе.

– Вы меня неверно поняли… – в который раз пыталась объяснить Дуся свое присутствие рядом с коляской.

– Ри‑и‑имка! – заорала ревнительница порядка и стукнула по стеклу.

Стекло звякнуло – Селеверова нехотя высунулась на улицу:

– Чего разорались?!

– Ты дрыхнешь, что ли? – почти миролюбиво поинтересовалась соседка.

– Ну‑у‑у… – Римка не тратила время на объяснения.

– Не нукай, я тебя возить не нанималась, – соседка за словом в карман не лезла. – Ты когда в последний раз своих детей видела?

– Вон одна, – Римка ткнула пальцем в Дусю. – Вон другая, – ткнула в коляску.

– Ты чо? – подняла брови соседка. – Самая богатая? Няньку наняла? Умаялась, что ли?

– Это не нянька…

– А кто это?

– А тебе какое дело? – Селеверова перелезла через подоконник и спрыгнула в лопухи.

– Вы понимаете… – в который раз встряла в разговор Дуся.

– Ты помолчи давай, – оборвала ее Римка, подошла к соседке и, сверкнув глазами, прямо спросила: – Тебе делать нечего?.

– Мне‑то есть чего!

– Вот иди и делай тогда свое дело. А ко мне не лезь! Поняла?

Соседке не хотелось сдаваться:

– Мужа своего учи, лахудра!

– Что вы! Женщины… – вновь попыталась вернуться к своей миротворческой миссии Дуся.

– Закрой рот! – одновременно заорали на нее все, и Ваховская выложила ребенка в коляску.

Римка прищурилась и тихо проговорила:

– Ты моего мужа не трогай. За своим следи. А то не уследишь: очень много разговариваешь. Как бы к молчаливой не ушел!

– Это к тебе, что ли? – скривилась соседка.

– Ну почему ко мне? – ехидно заулыбалась Селеверова. – Если бы ко мне, то понятно – молодая, красивая. А то ведь к Нюрке. Такая же, как ты, только разведенная, а потому покла‑а‑адистая, сговорчивая, безотказная.

Соседка залилась краской, но промолчала. С ненавистью разыскала в толпе ту самую Нюрку, пожимавшую плечами, задрала голову вверх и еле слышно проговорила:

– Да чтоб ты сдохла!

– Не дождешься! – пообещала ей Римка и покатила коляску вдоль барака, прямо по траве.

– Мать свою прибери! – закричала ей вслед соседка.

– Тебе надо, ты и прибери! – буркнула себе под нос Селеверова и обогнула барак, даже не вспомнив о той, которая битых два часа несла вахту около ее девочек.

И не она одна: весь двор благополучно забыл, по какому поводу разгорелся скандал. Какая еще Дуся? И без Дуси есть чем заняться…

Сама Евдокия Ваховская ломать голову над произошедшим не стала. Она просто покинула двор на Ленинградской, как и собиралась несколько часов назад. Дуся торопилась к своим взлелеянным огурцам, семена которых бережно хранила всю зиму в бумажном пакетике из‑под порошковой аскорбинки.

Сажала Ваховская много. Поначалу соседи подозревали ее в желании обогатиться, а потом, получив в подарок корзинку‑другую, сердечно благодарили. Но стоило Дусе закрыть за собой дверь, крутили пальцем у виска: мол, не дура ли? Ясное дело – дура. Нормальный человек разве станет задарма раздавать? Нормальный не станет. Но она‑то понятно! Одного взгляда достаточно – дура есть дура.

Подобные умозаключения не мешали соседям вкушать Дусины дары: знатные были огурцы – хрусткие, пупырчатые; помидоры – и того краше, сладкие, мясистые. Такие на рынке не копейку стоят. Цена вопроса, к слову, Ваховскую не интересовала. Дусей двигал интерес: что получится? Поэтому над овощной завязью она тряслась, как курица над яйцом: чтобы тепло, чтобы влажно, чтобы только росло. Вот у нее и росло. Как на дрожжах. Соседи по участку приходили и завидовали. Возвращались к себе – и снова завидовали, успокаивая себя тем, что дуракам везет, а им – некогда, потому что семья и дети. И муж пьющий. И вообще, может, она их разведенным дерьмом поливает? Куриным. А то и сказать стыдно…

Ничем таким Дуся свои огурцы (помидоры, перцы, капусту, баклажаны и все остальное) отродясь не поливала. И рука ее никакой особой легкостью не отличалась. Она просто жила по растительному расписанию и постоянно вела с овощами какой‑никакой, а разговор. Одним словом, ничего удивительного. Сплошные закономерности, считала Дуся.

Похоже, что и Римкина неблагодарность воспринималась ею как нечто естественное. Во всяком случае, поливая нагревшейся на солнце водой свои знаменитые огурцы, Ваховская не чувствовала себя обиженной. Наоборот, ей казалось, что все произошедшее – это не случайно, это для чего‑то, это знак, должно быть. А чем же еще можно объяснить тот факт, что весь день происходили какие‑то подозрительные совпадения: очередь в консультации – рядом, домой шли – вместе, дома – на одной улице, в одном дворе. «Надо подумать!» – решила Дуся и присела на прогретое солнцем крылечко.

– Петро‑о‑о‑вна! – донеслось из‑за забора.

Ваховская приподнялась.

– Огурцы не снима‑а‑ала? – полюбопытствовала соседка.

– Нет, – честно призналась Дуся.

– Смотри, соберут, глазом не успеешь моргнуть… И куда тебе столько?

Обычно в этом месте Ваховская переспрашивала:

– Может, возьмешь?

– Да что ты! – для приличия отказывалась соседка. – Если только парочку… попробовать…

Вместо парочки оказывалась полная корзинка, оттягивавшая руку, да так, что соседку кренило то вправо, то влево.

Сегодня Дуся на намеки заботливой соседки реагировала крайне вяло. Точнее, совсем не реагировала. Не догадывалась, и все тут.

– Петровна! – возмутилась женщина. – Ты не захворала?

– Не‑е‑е, – обнадежила соседку Дуся. – Завтра соберу – лень чего‑то. А ты чего сама‑то хотела?

– Я‑то? – переспросила женщина. – Просто спросила. Может, помочь?

– Не надо, – отвергла соседскую помощь Дуся и начала складывать инвентарь под крыльцо.

Перед уходом Ваховская всегда обходила принадлежавшие ей владения: радовалась плодам своего труда. Проведя ритуальный осмотр участка, Дуся остановилась – было как‑то не по себе. Она не привыкла уходить из сада с пустыми руками. «Да что же это я?!» – стукнула себя по лбу Ваховская и начала собирать урожай.

«Пожалела!» – презрительно подвела итог подглядывавшая за Дусей из‑за забора соседка и обиделась, потому что привыкла рассчитывать на соседскую щедрость: «Ей‑то столько зачем?»

«Какая тебе разница зачем?» – могла бы ответить Дуся, но мысли на расстоянии она читать не умела. Да даже если бы и умела, никогда бы так не ответила, потому что всех на свете подозревала в исключительной порядочности и искренней доброжелательности. А как же иначе? Она‑то так! И женщины в цеху – люди, и соседи – люди, и девочка эта, Римма, кажется, – тоже человек. А человек человеку друг. Так почему же не сделать приятное? Этому другу, молодой маме и просто замученному, усталому человеку?

Домой Дуся летела как на крыльях. И неважно, что на каждое крыло причиталось по нескольку килограммов огурцов. Добро невесомо. Ничего не весит, ничего не стоит.

– Извините, – прошептала Ваховская непонятно кому и тихо забарабанила по стеклу Римкиных окон.

Довольно долго не отвечали. Дуся постучала еще раз: занавеска отъехала в сторону, и над подоконником навис крупный мужчина с нечистым, рябым лицом.

– Ой! – смутилась Ваховская и сделала пару шагов назад.

– Ну… – грозно сдвинул брови рябой.

– Извините, пожалуйста, за беспокойство, – шаркнула ногой Дуся и выставила перед собой ведро с огурцами. – Возьмите…

Мужчина медленно перевел взгляд с переполненного ведра на женщину в нелепой соломенной шляпе с бахромой и поинтересовался:

– Сколько?

– Что сколько? – не поняла Дуся.

– Рублей сколько?

– Нисколько. Это девочке вашей. Римма, по‑моему…

– Жена, – немногословно поправил Селеверов.

– Жена? – изумилась Ваховская.

– Ну…

– Возьмите, пожалуйста. Это из сада. Свои. Хотите – на засолку, хотите – так. Скажите, Дуся… Евдокия приходила… Не надо денег…

– Понял, – оборвал Олег и жестом показал Ваховской, чтобы подошла поближе.

Дусе не пришлось повторять дважды. Она легко подхватила ведро и поставила его на подоконник:

– Вот, – улыбнулась Ваховская и замерла.

Селеверов взял ведро и исчез за занавеской. Через минуту появился и крикнул вслед уходящей Дусе:

– Эй, тетка! Как там тебя… Евдокия?

Ваховская обернулась.

– Сюда подойди.

Дуся приблизилась к бараку.

– На… – протянул он ей пустое ведро и, больше не говоря ни слова, скрылся в глубине комнаты.

Ваховская заглянула в ведро и обнаружила там три рубля.

– Господи! – расстроилась она и, вытащив трешку, покрутила ее в руках. Деньги жгли бессребренице руки. Дуся потопталась на месте и как‑то умудрилась засунуть деньги под занавеску. Трешка упала на пол, а Евдокия Петровна Ваховская на цыпочках направилась к своему подъезду. Сидевшие на лавочке бабки с завистью посмотрели на второе заполненное огурцами ведро.

– Хороший урожай!

– Угощайтесь! – ответила Дуся и поставила ведро на скамейку.

– Ой! Дусенька! – запричитали истосковавшиеся по летним витаминам пенсионерки. – Дай бог тебе здоровья, дочка. И жениха хорошего!

– Кого? – смутилась Дуся.

– Мужчину‑мужчину, – в один голос зашептали соседки и понимающе заулыбались.

– Глупости какие! – покраснела Ваховская и махнула рукой.

– Ты рукой‑то не маши! – прикрикнула на нее одна из них, похоже старшая. – Одна живешь. Детей бог не дал. Захворашь, кто поможет? А тут все вроде мужик в доме: где подать, где гвоздь вбить, где чего…

– Я и сама могу, – не к месту заявила Дуся и нацепила на лицо строгое выражение. – Ведро верните.

Бабки засуетились вокруг ведра и, как только Ваховская исчезла в темноте подъезда, вынесли приговор:

– Дура она и есть дура. Ей люди добрый совет, а она брезговат. На себя б посмотрела – чухонка чухонкой, так и помрет в девках.

– Зато в отдельной квартире! – добавил кто‑то, чем настроил всех против Дуси. – Ей вот она зачем? Барыня!

Бабки синхронно сложили руки на животах, поджали губы и разом замолчали. Невзирая на огурцы, соседское настроение оказалось окончательно испорчено, а вместе с ним – и чудный июльский вечер. Проклиная неблагодарную соседку на все лады, бабки разбрелись по домам.

Иное дело Дуся, за спиной которой оставалась уже добрая половина отпуска. Не признававшая усталости, она сидела в ванной на деревянной скамеечке, опустив свои большие разлапистые ноги в таз, и смотрела в глубь себя, чему‑то блаженно улыбаясь. Евдокия Ваховская вновь и вновь проживала ощущения прошедшего дня: и как под влажными ладонями скользила ручка огромной красной коляски, и как горело под правой грудью от дыхания покряхтывавшей девочки, и как звенело в ушах из‑за перебранки во дворе, и главное – как смотрела на нее Римка, там – в очереди… И плакала как…

«Сколько вот ей лет? – размышляла Дуся, вынимая из таза то одну ногу, то другую. – Восемнадцать? Девятнадцать? Двадцать? А уже – замужем. И двое детей. И беременна. Живет в бараке. Муж какой старый. Рябой. И эта женщина. Мать, говорили. Та, что на земле валялась… Если б у меня дети были, разве б я на земле валялась? – сама себя вопрошала Евдокия. – Я б не то что не валялась, я б на крыльях летала. На радуге бы сидела – и дочка рядом».

Нет, Дуся не роптала. Она искренне изумлялась очевидным обстоятельствам и мучительно переживала свои открытия. Они нарушали понятный ей миропорядок и порождали в душе смятение, заставлявшее осуждать. А осуждать Евдокия не любила, точнее, не могла. Боялась, потому что истово верила: «Не осуди, да не осудим будешь». «Так говорил папа, так говорил батюшка в церкви на Верхней Полевой, и Христос тоже так говорил и нам завещал», – напоминала себе Дуся и успокаивалась. «Бог терпел, и нам велел, – подводила итог Ваховская и зачем‑то добавляла: – Аминь». Помогало. Иначе как бы смирилась она с непреодолимым сиротством, сопровождавшим ее всю жизнь? Ушла мама – значит, так надо. Папа вот умер – Бог прибрал. Замуж не вышла? И этому есть объяснение: кто такую замуж возьмет?! Ну а вот что детей нет, тут, конечно, смириться трудно, но тоже возможно. Нет и нет. «На все Божья воля», – уверил ее батюшка и допустил к причастию.

Дуся вылезла из ванны, тщательно вытерла распаренные ноги и раскорякой на цыпочках пробралась в комнату. Включила телевизор, чтобы было повеселее, и тут же выключила.

«Спать!» – скомандовала она себе и, расправив простыню, улеглась. Обычно Евдокия засыпала мгновенно, не успев на сон грядущий прочитать ни «Отче», ни «Богородицу», ни «Благослови, Господи». Обычно, но не сегодня.

Дуся ворочалась на кровати с боку на бок, пытаясь найти удобную для ее большого тела позу, но не тут‑то было. Кряхтя, она поднялась, подошла к окну и выглянула во двор. В бараке напротив горели от силы три окна. Одно из них – то самое, на первом этаже. В груди екнуло. Дуся распахнула створки и замерла, прислушиваясь. Двор оглашал детский плач, переходивший в надрывный визг. «Не спят, маленькие», – посочувствовала женщина и легла грудью на подоконник.

Не спали не только «маленькие». Не спал Селеверов. Не спала Римка. Не спали соседи справа, сгоряча рекомендовавшие заткнуть «щенкам глотку». Визг набирал силу – рядом зажглись еще окна. Дуся занервничала и на всякий случай накинула на себя халат. Через пару минут непрестанного визга из окна во двор вылез сам Селеверов и протянул руки, принимая орущего младенца. Не говоря жене ни слова, Олег перекинул дочь через плечо и медленно пошел к тротуару, проложенному вдоль итээровского дома. Девочка надсадно кричала. Селеверов, не обращая внимания на визг, размеренно начал прохаживаться под итээровскими окнами, подскакивая через шаг, отчего ребенка встряхивало и визг на секунду прерывался. На свежем воздухе девочка довольно быстро уснула; во дворе зазвенела тишина. Измученный папаша, остерегаясь возобновления концерта, продолжал прохаживаться взад‑вперед, поглаживая девочку по спинке.

Появилась взъерошенная Римка, толкающая перед собой коляску. Она возила коляску вокруг барака. Подкатив ее к мужу, она хрипло просипела:

– Клади. Уснула.

– Анжелка спит? – поинтересовался Олег.

Римка кивнула и что‑то поправила в коляске. Селеверов осторожно переложил дочь. Та закряхтела, но проворная Римка затрясла коляску с такой силой, что у дочери не осталось другого выбора, кроме как подчиниться родительской воле.

– Иди спи, – приказала мужу Селеверова и подкатила коляску к Дусиному подъезду.

– Я посижу, – отказался Олег. – Иди сама. Вдруг Анжелка проснется.

– Не проснется, – пообещала Римка. – Она как слон дрыхнет. Не то что эта. Иди уже. Три часа тебе до подъема.

– А ты как же?

– Нормально, – заверила мужа Селеверова. – Если что, крикну… Иди.

Олег сдался и, разом отяжелев, побрел к бараку, в который, разумеется, намеревался попасть через окно. А Дуся, наблюдавшая с высоты своего третьего этажа, покинула квартиру, уговаривая себя необходимостью подышать свежим воздухом вместо сна.

Явление Евдокии пред Римкиными очами вполне могло бы закончиться нервным срывом, будь на месте Селеверовой человек менее закаленный.

– Здравствуйте, – поприветствовала Дуся растрепанную Римку.

– Здорово, – буркнула та и для проформы качнула коляску.

– Я все видела, – сообщила Ваховская и присела рядом.

– И что? – резонно поинтересовалась Селеверова.

– Ничего… – отмахнулась Дуся и со знанием дела сообщила: – Кишечные колики. У детей так бывает.

– Ну…

– Я говорю, тяжело вам как.

Римка повернула голову к собеседнице: горообразная, в халате, накинутом на ночную сорочку, чужая женщина смотрела на нее с искренней заинтересованностью. Селеверовой стало себя жалко и, чтобы вновь не расплакаться перед этим идолищем в тапках, с вызовом ответила:

– Тебе‑то что за дело? Я вроде не жаловалась.

– Нет, конечно, – подобострастно затрясла головой Дуся. – Это я сама вижу… В коляске Элоночка, наверное. Я уже чувствую… Капризная девочка. Совсем маму не жалеет. Плачет и плачет. Это у нее животик боли‑и‑ит… Болит у девочки живо‑о‑о‑отик… У ма‑а‑аленькой… – перешла на сюсюканье Ваховская, забыв о Римке. – Давай мамочку домой отпу‑у‑устим… Пусть мамочка отдохне‑о‑о‑от. А Дуся с тобой похо‑о‑о‑дит, побро‑о‑о‑дит… А потом к мамочке привезет… Да, моя девочка… Да, моя Элоночка…

Селеверова смотрела на Евдокию как на сумасшедшую, в полной растерянности: то ли караул кричать (вдруг и правда психическая), то ли в ноги падать, чтобы не ушла и поспать получилось.

– Слышь, Дуся. Если что, тебе ж Селеверов ноги вырвет…

Ваховская вылупила глаза на озверевшую от усталости Римку и строго сказала:

– Зря вы так, Римма. Грех это…

Селеверовой стало не по себе. Она отодвинулась от говорящей совести в цветастом халате и заворчала, то ли объясняя, то ли извиняясь:

– Грех не грех, а это дети. Понимать должна, не куклы. Эта особенно, крикливая. Я их не для того рожала, чтоб чужой тетке сплавить. Я их бабке‑то родной на руки взять не разрешаю, потому что уронить может, забыть где‑нибудь, кипятком обварить – не просыхает ведь. А ты, между прочим, никто и звать тебя никак. А туда же – давай, мол, покараулю.

Ваховская внимательно выслушала непривычно многословную Римку и строго повторила:

– Зовут меня Дуся. Евдокия Петровна Ваховская. Живу я в этом доме, вот в этом подъезде, на третьем этаже. В Бога верую и никому дурного не желаю. Если только помочь. Ребенка не уроню, не забуду, кипятком не обварю. Ничем не болею, на ногах стою твердо и себя содержу в чистоте и аккуратности.

Селеверова от бессилия застонала. Вот если бы на нее нападали, она бы точно нашлась. Рожу бы расцарапала, а то еще проще – кирпичом по башке. А здесь что делать?

– Обалдеть! – подвела итог Римка. – Ну тебе чего надо‑то, Евдокия? Ну на хрена тебе чужие какашки?

– Я же вам днем объясняла: живу одна, родных нет, детей нет, мужа нет. Жизнь пройдет – вспомнить нечего. А я ведь еще в силах, на пенсию даже не вышла, мне пятидесяти даже не исполнилось, а никому не нужна, никто не вспомнит. Никто в гости не зайдет. Так, думаю, помогу хоть. Вы не бойтесь, я навязываться не буду. Позовете – приду, а не позовете – стороной обходить буду…

Селеверова сидела словно оглоушенная. Все слова этой странной тетки в халате были ей известны: «муж», «дети», «родные», «гости», «помогу». Но вместе с тем это были совершенно незнакомые слова, слова без смысла, без значения. И смысл, и значение придавала им эта нелепая баба, приставшая со своей помощью к ней, к Римке, как банный лист. Под мерное Дусино бормотание Селеверова начала погружаться в дремоту и, понимая, что еще секунда – и она отключится, сдалась:

– Ладно. Уговорила. Если что – кричи. Окно открыто. Заплачет – возьму. Все равно скоро кормить.

– Хотите, я могу там встать? – Дуся показала рукой по направлению к бараку.

– Не надо, – отказалась Селеверова. – Здесь сиди. Ноги‑то поди не железные.

Ваховская от волнения мелко затрясла головой и судорожно схватилась за ручку коляски.

* * *

Так началась новая жизнь, понимаемая Дусей как долгожданное счастье. У счастья был свой градус, повышавшийся день ото дня. И своя среда обитания. Счастье тянулось по невидимым проводам, соединявшим пространство барака с пространством квартиры номер восемь итээровского дома.

Дата добавления: 2015-05-06