Тяжелый понедельник 4 страница

Сотрудники охотно возились с детьми – Тиной и ее братом. Брата они всегда спрашивали, не хочет ли он стать таким же важным доктором, как его отец. Со временем Тину стало страшно раздражать, почему медсестры, лаборанты и врачи не задают этот вопрос ей. Наверное, решение стать врачом пришло к ней именно тогда. Но даже и без этого побуждения ей все равно пришлось бы взять на себя бремя продолжения династии после того, как брат бросил колледж. Тогда отец и дед решили, что Тина должна поступить на медицинский факультет, чтобы стать следующим в семье доктором Риджуэем…

Этот допрос продолжался уже второй час, и конца ему не было видно. Все было ясно как божий день, но адвокату надо было довести Тину до полного изнеможения, чтобы заставить ее ляпнуть что‑то необдуманное. Потом он мог бы заставить ее произнести это вслух на суде. Тина видела множество таких драм по телевизору и знала, как, впрочем, и Томпкинс, что будет, если она потеряет самообладание.

Мэри Кэш поступила в больницу с диагнозом менингиомы, доброкачественной опухоли, которую почти всегда можно удалить хирургически. Одно из возможных осложнений операции – повреждение обонятельного нерва, проходящего вблизи опухоли. При повреждении или случайном пересечении нерва человек может утратить чувство обоняния. Больные, когда им говорят об этом риске, соглашаются на него не задумываясь, справедливо полагая, что опасность опухоли в голове куда выше опасности потери обоняния. Потом, правда, выясняется, что в жизни мы, как правило, недооцениваем важность этого чувства. Для тех немногих, кто лишается обоняния, жизнь драматически теряет значительную часть своей прелести. Люди перестают чувствовать аромат цветов, свежеиспеченного хлеба и свежескошенной травы. Самое неприятное открытие – это осознание того, что при утрате обоняния ослабляется и чувство вкуса. Многие теряют аппетит, начинают меньше есть, худеют, и вообще у них пропадает интерес к жизни.

Вот в этом‑то пункте Хапуга Томпкинс и оседлал своего конька. Он вчинил иск больнице Челси, доктору Тине Риджуэй, резиденту Мишель Робидо и всем врачам, сестрам и санитаркам, которые имели несчастье хотя бы один раз видеть Мэри Кэш. Если бы не сумасшедшая сумма, заявленная в возмещение вреда, то больница давно забыла бы об этом деле, но Томпкинс потребовал уплаты двадцати двух миллионов долларов. Миллион за то, что персонал внятно не предупредил больную о возможном риске, миллион за повреждение обонятельного нерва, десять миллионов за снижение ее заработка и десять миллионов за утрату «гедонистических удовольствий». Под «гедонистическими удовольствиями» адвокаты обычно разумеют любые радости жизни. Адвокаты истцов используют этот термин, если их клиенты теряют способность ходить, видеть, играть в гольф и заниматься сексом. Назвать можно все, что угодно. Одна женщина, у которой врач «Скорой помощи» не заметил застрявшую в горле косточку, подала на больницу в суд, обвиняя врачей в том, что из‑за причиненной косточкой раны она не может теперь заниматься оральным сексом, доказав этим, что любое удовольствие может быть выставлено в суде как вещественное доказательство правоты истца.

Если руководство откажется выполнить эти требования, то Томпкинс пообещал довести дело до суда и, сыграв на симпатиях присяжных к Мэри Кэш, размазать больницу, как масло по ломтю хлеба. У него был и козырной туз: Мэри Кэш была шеф‑поваром, лауреатом премии Джеймса Берда. Чувство обоняния необходимо ей для работы. Шеф‑повар, не чувствующий запахов, – это все равно что слепой художник. Такие случаи выпадают страховой компании один раз в десять лет.

– Если я доведу это дело до конца, то люди, умирающие от кровотечения, будут объезжать Челси десятой дорогой, – пообещал он юрисконсульту больницы, подавая иск в суд графства Окленд. – И забудьте о бонусах руководству. Деньги пойдут на оплату штрафа. И помните, жюри этим не ограничится.

Треть суммы в двадцать два миллиона – это семь миллионов с какой‑то мелочью – доля Томпкинса. Беспроигрышный вариант, все равно что ловить рыбу в бочке.

Томпкинс продолжал расхаживать по конференц‑залу, с трудом сдерживая радость. Он остановился и провел пальцем по тисненым обоям ручной работы.

– А теперь, доктор Риджуэй, расскажите мне, как именно вы поставили крест на карьере Мэри Кэш. Просветите меня. Как вы смогли перерезать ей обонятельный нерв?

Когда Тина росла, врачи были самыми уважаемыми людьми в общине. Они были целителями, гражданскими лидерами, мудрецами – и в подавляющем большинстве они были мужчины. Они зарабатывали не так много, как сегодняшние специалисты, но для пациентов каждое их слово было едва ли не евангельским откровением. Тогдашние пациенты не могли найти в Гугле симптомы своих болезней и обращались к врачам только после того, как переставали помогать проверенные домашние средства. Если же болезнь не поддавалась лечению, то, значит, такова была Божья воля, судьба или просто невезение. Тина не помнила, чтобы отцу за сорок два года практики кто‑то вчинил иск.

Тина описала адвокату истца все этапы операции. Она десятки раз объясняла это студентам, так что рассказ стал уже привычным. После укладки делают разрез кожи и обнажают череп. Потом в кости высверливают трепанационное отверстие – позади правого глаза Мэри Кэш. Через просверленное отверстие было выпилено отверстие большего диаметра для обеспечения доступа к головному мозгу. После этого аккуратно удалили верхний слой опухоли, а затем приступили к резекции тела опухоли. Менингиома обычно располагается в непосредственной близости от обонятельного нерва, и поэтому всегда есть риск его повреждения или пересечения.

Пока Тина рассказывала, Томпкинс сидел на стуле. Когда она закончила, адвокат снова встал.

– Очень интересно, доктор Риджуэй. Очень познавательно и интересно, я не шучу. Вы так хорошо описали операцию, что я почти доподлинно ее себе представил, как будто сам присутствовал в операционной.

Тина промолчала.

– Когда вы говорите: «в кости высверливают трепанационное отверстие», «приступили к резекции тела опухоли», – что вы имеете в виду? Кто конкретно высверливал отверстие и резецировал опухоль Мэри Кэш? Я полагаю, что это были вы. В конце концов, вы были ее лечащим врачом, вы признанный специалист – не могли же вы допустить, чтобы талантливого повара, лауреата премии, лечили спустя рукава.

Томпкинс сделал паузу и посмотрел на юриста больницы. Тот попытался изобразить взгляд «это меня тревожит», но он и на самом деле выглядел встревоженным. Томпкинс повернулся к Тине:

– Значит, операцию делали вы?

– Нет, – ответила Тина.

– Нет? – Томпкинс изобразил безмерное удивление. – Но кто же в таком случае оперировал эту молодую, талантливую, привлекательную повариху, восходящую звезду кулинарного искусства?

– Доктор Робидо.

– Доктор Робидо?

– Да. Мишель Робидо. Резидент отделения нейрохирургии.

– Вы хотите сказать, что доверили проходящему обучение врачу – по существу, студентке – оперировать на мозге беспомощной молодой женщины, которая доверилась лично вам?

– Это базовая больница, мистер Томпкинс.

– То есть вы хотите сказать, что Мэри Кэш стала для вас просто пушечным мясом. Объектом упражнений доктора Робидо. – Томпкинс почти выплюнул эту фамилию. – Моя клиентка оказалась морской свинкой, подопытным кроликом, если угодно. Что‑то вроде опытов с сифилисом в Таскеги.

Томпкинс вошел в раж и вел себя так, словно выступал в зале суда. Его нисколько не смущало, что в зале, кроме него, было всего четыре человека – два юриста, Тина и стенографистка. Конечно, его интонации не будут отражены в протоколе опроса, но Томпкинс давал знать, что будет в реальном суде, если дело будет рассматривать жюри присяжных.

Тина снова метнула взгляд на юриста больницы. Теперь он наконец начал проявлять интерес к происходящему. Перестал писать сообщения. Но продолжал упорно молчать, делая пометки в блокноте. И она не могла понять, что хуже – безразличие или такая заинтересованность.

– Доктор Робидо – компетентный врач.

– Компетентный. – Томпкинс произнес это слово так, как будто оно вызывало у него нестерпимое чувство горечи в горле. – Компетентный. Не знаю, как вам, доктор Риджуэй, но мне хотелось бы, чтобы мой мозг оперировал выдающийся хирург. Компетентный, фи!

Тина начала терять терпение.

– Я хочу сказать, мистер Томпкинс, что она полностью…

– Я не задавал вам вопроса, доктор Риджуэй, – перебил Тину Томпкинс. Он обернулся к стенографистке: – Вычеркните эти слова доктора Риджуэй. – Он повернулся к Тине, похожий на ведущего шоу в своем тысячедолларовом костюме, с дорогой прической и отполированными зубами.

– Почему именно Робидо была выбрана для выполнения операции моей клиентке?

– Это было мое решение. Я полагала, что она вполне способна удалить менингиому…

– Ей не нужна была практика?

– Нет.

– Сколько таких операций она выполнила до того, как сделала ее моей клиентке?

– Надо уточнить…

– Думаю, что вы и так отлично это знаете. Так сколько, доктор Риджуэй?

– Ни одной.

– Ни одной! – воскликнул Томпкинс с таким видом, словно только что проглотил последний кусок лакомого блюда и вот‑вот потребует счет. – Ни одной, – повторил он, качая головой. – Это по‑настоящему забавно! – Сейчас Томпкинс был воплощением самодовольства.

Кровь бросилась Тине в лицо. Скованность исчезла, ее место занял безудержный гнев.

– Да, это базовая больница, мистер Томпкинс! Вы это знаете не хуже меня. У нас лучшие в мире врачи именно потому, что есть подобные больницы. В них учатся резиденты. Никто не вылупляется из яйца великим хирургом.

Юрист больницы наконец обрел дар речи и попытался ее остановить:

– Тина!

– Один пациент может пострадать, но доктор Робидо будет лучшим врачом, лучшим хирургом для десятков будущих больных.

– Тина!

Тина закончила свою гневную тираду. Томпкинс обернулся к стенографистке:

– Вы это записали?

Глава 6

Виллануэва подъехал к массивному кирпичному особняку. Глядя на громадное каменное строение с портиком на белых колоннах, с объездной дорогой и даже с фонтаном перед входом, Джордж снова удивился, как это бывшей жене удалось уговорить его на покупку этого безбожного безобразия. О чем он только думал?

Ни в одном окне не было света, но это уже давно перестало его удивлять. Вся округа выглядела так, словно ее поразила нейтронная бомба. Ни одного человека на всем протяжении от улицы Макменшен до Блумфилд‑Хиллс. Имея в распоряжении семь тысяч квадратных футов жилья, кто – если он в здравом уме – будет играть на улице или общаться с соседями? Какая разница, что стоит чудный осенний день, а лужайки ухожены так, что хоть доставай клюшки и выходи играть прямо перед домом.

В родных местах Виллануэвы, в Декстере, в Мичигане, люди были счастливы, если у них был клочок травы перед домом, и если он был, то его непременно тут же огораживали цепной оградой. Дети в Декстере обычно играли на улице, или в чахлом парке, или на окраине городка. Играли до ужина, до темноты, а иногда и позже. Играли в футбол, баскетбол, бейсбол, боролись. Все игры были соревновательными, мальчишки испытывали друг друга на прочность, часто подначивали на слабо´, особенно старшие. Кто пробежит по двору, по которому гуляет непривязанный свирепый доберман? Кто пролезет через ров к дому Эда Доберского, про которого говорили, что на крыльце за дверью он держит дробовик? Кто перебежит железную дорогу перед несущимся локомотивом? Юный Джордж всегда отличался в этих и многих других проделках – все свое свободное время он проводил либо на улице, либо в парке.

Впрочем, после школы и до самого ужина он – при всем желании – все равно не смог бы попасть домой. Мать попросту не пускала его домой до вечера. Растущий организм сына, которого она до самой смерти называла Хорхе, требовал еды, и, пусти она его домой, он бы сожрал все съестное, оставив голодным остальное семейство. Кроме того, она не хотела, чтобы в доме был беспорядок. В то время Виллануэва даже в страшном сне не мог представить себе, что когда‑нибудь купит такой вот исполинский дом. Может быть, из‑за дома он с женой и развелся. Этот дом превосходил все пределы воображения, пусть даже и внушал какой‑то почти дьявольский трепет.

Виллануэва направил «джип» во двор и подъехал к крыльцу. Лицо его лоснилось от пота, в висках стучали молотки. Вчера он явно переборщил с ромом и кока‑колой в баре у О’Рейли. Приехал он один, к большой своей досаде, и мысленно решил, что надо сбросить несколько лишних фунтов. Лишний вес вредил его репутации в ирландском пабе. Это заведение Виллануэва обнаружил после развода, и бар сразу ему понравился. Во‑первых, он находился недалеко от больницы, во‑вторых, это была настоящая пивная – маленькая, темная и непрезентабельная. В «Рейли» не было никаких растений в кадках. Единственным украшением стен были проспекты пива и другая бесплатная реклама поставщиков. Были тут и всякие безделушки, принесенные завсегдатаями. На полке за стойкой пылились шлемы мичиганских футбольных команд. Над холодильником с пивом, ниже бутылок с крепким алкоголем, виднелись наклейки с изречениями: «Звонил твой проктолог; он нашел твою голову», «Мой ум похож на стальной капкан – ржавый и запрещенный в тридцати семи штатах». «Рейли» был настоящим баром – во всяком случае, по понятиям Виллануэвы. Бармен здесь не моргнет глазом, если ты закажешь ерш, и не полезет в поваренную книгу, если тебе понадобится коктейль по рецепту прошлого века. Виллануэва предпочитал простую выпивку и очень любил «Гавана клаб». Чудесная смесь кофеина и алкоголя. Пожалуй, даже слишком чудесная.

В самом конце своей супружеской жизни Виллануэва приезжал домой настолько пьяным, что путался – по какой из дорог ехать до дома. Все улицы носили замысловатые ботанические названия – Магнолиевый переулок, Азалиевый круг, Плющевой проезд. Он бы и трезвый запутался в этой растительности, а уж пьяный… Мало того, все улицы были застроены практически одинаковыми кирпичными домами, единственным назначением которых было громко кричать, что их владельцы «сделали это». Подъездные дороги к домам неизменно заканчивались круговыми cul‑de‑sacs[5]. На этих заросших травой полянках играли дети – если отрывались от «Нинтендо», «Плейстейшн» и других электронных игрушек. Само это слово – cul‑de‑sac – действовало Виллануэве на нервы. «В детстве мы называли это тупиками», – говорил он своей бывшей половине, когда хотел ее поддразнить.

Он позвонил в дверь, надеясь, что Ник не увлечен какой‑нибудь компьютерной игрой с включенным на полную катушку звуком. Нет ответа. Позвонил снова. Лайзы тоже нет. Наверное, уехала в магазин, чтобы до последнего цента потратить те пятнадцать тысяч алиментов, которые он ей ежемесячно выплачивает. По решению суда и по договоренности адвокатов сторон, которым Виллануэва тоже платил, это воскресенье Ник должен провести с отцом. Ответа между тем не было. Джордж сжал пальцы в кулак размером со средний свиной окорок и принялся что есть силы дубасить в дверь, слыша, как звуки ударов гулко отдаются в пустом доме. Он потер пульсирующие виски и начал заглядывать в окна. А вдруг сын забил на их встречу и не стал его ждать? Правда, на самого Джорджа тоже нельзя было положиться. В назначенные судом дни он не всегда находил время, чтобы повидаться с Ником. Если напивался или подцеплял на ночь какую‑нибудь медсестру или шлюшку из бара, то звонил Нику и говорил, что не может приехать, так как его срочно вызвали в больницу. «Нет проблем», – говорил в таких случаях Ник. Джордж успокаивал свою совесть, уговаривая себя, что у нормального восьмиклассника есть масса других дел, кроме как скучать с родителем. Это успокаивало, хотя Виллануэва понимал, что лжет сам себе.

В детстве Джордж почти не видел своего отца, работавшего на мясоперерабатывающем заводе. Отец обычно уходил на работу, когда сын был в школе, но часто оставался на дополнительные ночные смены, чтобы семья могла свести концы с концами. Работа настолько сильно изматывала его, что, придя домой, отец тихо усаживался в единственное в доме кресло, вставлял в рот сигарету и принимался массировать костяшки пальцев правой руки. Только много лет спустя до Джорджа дошло, что отец всю смену орудовал тяжеленной пилой, обваливая мясо с двигавшихся мимо него, подвешенных на крюки туш. Это был настоящий конвейер – как на автозаводе. Пальцы, державшие рукоятку пилы, настолько немели к концу смены, что в конце работы отцу приходилось разжимать их другой рукой. В операционной, держа в руке скальпель, которым он рассекал мышцы, Гато всякий раз вспоминал об отце. В конце концов, между ними не такая уж и большая разница.

Приглядевшись, Джордж увидел сына. Парень сидел на кровати и был поглощен какой‑то игрой на портативной планшетке. Он поднял голову, встретился глазами с отцом и снова уставился в компьютер. «Гаденыш», – подумал Джордж, хрипло задышав.

– Ник, – позвал он, – открой!

Он стукнул по стеклу, изобразив ладонями жест, говоривший: «Прости за прошлые выходные, но так уж сложились обстоятельства». Ту ночь он провел с медсестрой из нейрохирургической реанимации. Знатная толстуха, впрочем, чья бы корова мычала?

Ник не поднимал головы. Большой Кот почувствовал, что кровь бросилась ему в голову.

– Ник! – позвал Виллануэва. – Открой дверь. Прости меня за прошлую неделю. Мне надо было быть в больнице, Ник. Я ведь уже извинился. Иди же!

Ник не двигался с места.

У Гато раздулись ноздри, лицо побагровело. Он сорвал с носа солнцезащитные очки и тыльной стороной ладони отер пот с лица. Он уже подумывал о том, как силой открыть дверь и привести сына в чувство, когда Ник встал с дивана и неторопливо побрел в прихожую. Он открыл дверь, и Джорджа обдало благодатной волной прохладного воздуха – кондиционер в доме работал исправно. Ник без всякого выражения взглянул на отца. Джордж с трудом подавил желание придушить сыночка.

– Привет, Ник, как дела? – бодро произнес Виллануэва, призвав на помощь весь оставшийся энтузиазм.

– Привет, папа, – пустым, бесцветным голосом отозвался Ник. Он был среднего роста, худой и нескладный, застенчивый подросток. Сам Джордж чудесным образом миновал эту фазу полового развития, сразу превратившись в седьмом классе под напором игравших гормонов из ребенка в мужчину.

– Ну, прости меня, если можешь, Ник. Сегодня играют «Лайонс». У меня два билета.

Ник безучастно опустил голову.

– Отличные места, Ник.

– Я не знаю.

Когда Виллануэва был ребенком, он был готов убить кого угодно, лишь бы побывать на игре «Лайонс». Денег в семье не было, а отец был всегда слишком усталым. Впервые игру «Лайонс» отец увидел, когда Виллануэва сам стал играть в футбол. Курение уже почти сожгло легкие отца, и он появился на стадионе с портативным кислородным баллоном.

Глядя на сына, Виллануэва потянул вверх ворот рубашки и вытер со лба пот. Для октября сегодня была необычная жара.

– Ладно, твою мать. Прости мой французский. Так чем же мы займемся?

Ник продолжал внимательно смотреть на носки своих ботинок.

– Не знаю, – повторил он.

– Ты что, язык проглотил? – Джордж игриво хлопнул парнишку по плечу, отчего тот едва не упал. Виллануэва забыл, как хрупок его сын. Ник раздраженно посмотрел на отца:

– Папа!

– Прости, Ник. Я не хотел. – Голос Джорджа дрогнул.

– Вообще‑то у меня на сегодня планы.

– А… ну ладно. Просто я думал, что ты будешь не против пройтись куда‑нибудь со своим стариком. Может, все‑таки сходим на игру? Места отличные. – Джордж выжидающе замолчал.

– Знаешь, футбол – это не мое, – сказал Ник.

– Ладно. – Джордж вдруг, к собственному удивлению, обнаружил, что у него нет слов. Запасного плана он не составил. Он изо всех сил пытался понять, что его сын может назвать своим. С раннего детства Ник был одержим динозаврами, климатом, астероидами и черными дырами. Если он не читал, то смотрел «Дискавери», «Планету животных» или «Исторический канал». На площадке детского сада, пока другие дети лазили по горкам и гимнастическим снарядам или гонялись друг за другом, Ник садился в сторонке и либо что‑то чертил на песке, либо подбрасывал его в воздух и следил, как ветер уносит песчинки.

Джордж записал его в секции футбола, бейсбола и баскетбола. Ник сопротивлялся изо всех сил и на тренировках делал только минимум необходимого. Он был ужасен и вел себя безобразно. Другие дети мучили, дразнили и толкали его, немного утихомириваясь, когда Виллануэва‑старший приходил размяться вместе с сыном. Короче говоря, занятия спортом стали пыткой для обоих.

Когда Нику исполнилось десять лет, бывшая жена Виллануэвы положила этому конец. Она забрала мальчика из всех спортивных секций, записала его в научный кружок, отправила в музыкальную школу учиться играть на виолончели и купила абонемент в городской исторический музей. А Джордж все никак не мог понять, почему мальчик, обладавший половиной его, Виллануэвы, генетического кода, так не похож на него. Он должен быть в два раза выше ростом. Где тяга к физическим упражнениям? Где желание испытать свои мужские качества?

Отец и сын смотрели друг на друга, не зная, что сказать. В воздухе повисла неловкая тишина.

– Ну что ж, удачного тебе дня, Ник. Я приеду в следующую субботу. Точно приеду, ладно?

– Ладно, – ответил Ник окрепшим голосом. Он уже шел назад, к дивану.

Назад к машине Джордж шел более пружинистым шагом. Слава Богу, он на сегодня освободился от неловкого молчания и разговоров ни о чем. Иногда ему казалось, что они с Ником говорят на разных языках – по субботам или воскресеньям – в зависимости от недели.

Но не успел Джордж дойти до машины, как его вдруг охватило чувство раскаяния, такого сильного, что его, казалось, можно было потрогать руками. Почему ему не хочется провести выходной с сыном? Ведь этого должен хотеть любой отец – во всяком случае, хороший отец. Некоторое время он сидел в машине, вцепившись в руль и тупо уставившись в синее небо, потом повернул ключ зажигания, завел машину и задним ходом выкатился на дорогу.

Глава 7

Пак любил оперировать в утренние воскресные часы. В больнице тихо. Никаких проблем с расписанием, никаких драк за операционные. Даже в отделении неотложной помощи наступало затишье после бурной субботней ночи, когда везли пациентов с огнестрельными и ножевыми ранениями, переломами костей, передозировкой наркотиков и инфарктами. По дороге от врачебного гаража, через общую парковку перед входом в больницу, он не встретил ни одного кресла‑каталки, никаких гуляющих больных, ни праздношатающихся зевак. В вестибюле у лифта никакой толпы рвущихся на посещение родственников. Не было сегодня ни посетителей, ни больных – обычно пожилых и седых, – которые, открыв рот, смотрели сначала на него, а потом на визитку, прикрепленную к лацкану халата. Население Челси было более разнообразным, чем в среднем в Мичигане, но и здесь некоторая часть публики страшно удивлялась, поняв, что этот худой, подвижный кореец – настоящий, дипломированный и сертифицированный нейрохирург. Люди часто говорили с ним, как с пятилетним ребенком, подчеркнуто отчетливо и громко произнося слова. По воскресеньям Пак ездил в лифте один.

Было еще одно, почему Пак любил работать по воскресеньям. В эти дни он был старшим хирургом больницы. И несколько тихих часов он был здесь королем. Он понимал, что это в какой‑то степени тривиальный самообман, что никакой реальной власти у него не было и вообще между хирургами и старшими хирургами разница чисто символическая, что это просто ошибка восприятия, следствие желания работать по воскресеньям, в то время как другие врачи воздерживались от работы по религиозным и иным соображениям. Формально он даже имел право увольнять людей, пользуясь прерогативами старшего хирурга, отстранять их от работы, и он несколько раз так и поступал, однако всех уволенных в понедельник восстанавливали на прежних рабочих местах. Но все равно по воскресеньям Пак шествовал по полированным плитам больницы Челси как хозяин.

Сегодня же вообще был очень удачный день. На это воскресенье он запланировал электрическую стимуляцию глубоких структур мозга. Больную звали Рут Хостетлер. Она приехала из какого‑то городка на границе Мичигана и Огайо. Название городка ни о чем не говорило Паку. Потребовались некоторые усилия, чтобы добиться согласия на операцию в воскресенье, но муж больной сказал, что в день отдохновения Бог не оставит ее.

Рут было тридцать пять лет. На протяжении последних двух с половиной лет она страдала безостановочным грубым тремором. Руки тряслись так сильно, что она не могла ни писать, ни водить машину. Она не могла даже толком есть и начала худеть, потеряв за это время больше сорока фунтов. До того как начался тремор, Рут была довольно полной дамой, но потом стала катастрофически терять вес. Она проскочила идеальный вес и превратилась едва ли не в ходячий скелет.

Рут носила платья из набивного ситца, лицо ее было гладким, как у девочки. Паку она казалась похожей на героиню «мыльной оперы» или на женщину пионеров американского Дикого Запада. Пара приехала две недели назад по направлению одного пакистанского хирурга, который учился у Пака, а теперь по лицензии работал врачом общей практики в каком‑то медвежьем углу в Огайо.

Сидя напротив Пака в его кабинете, Леви Хостетлер чинно держал руки на коленях; Рут непрестанно тряслась, как костлявая рыба, вытащенная из деревенского пруда. Супруги поинтересовались, не является ли тремор Божьим знамением. Не есть ли это наказание за какой‑то грех? Пак покачал головой и махнул рукой. Однажды он запретил какой‑то семье молиться в комнате ожидания. Ворвался в помещение и заговорил на своем рубленом английском: «Если вы ищете Бога, то Он сейчас находится в опера‑

ционной номер три с близким вам человеком, и сейчас Он чувствует, что Его хотят перехитрить».

– Бог не имеет к этому никакого отношения. Вас наказывает ваш собственный мозг, – произнес Пак, улыбнувшись своей шутке. Но Хостетлерам, похоже, было не до шуток.

– Доктор, пути Господни неисповедимы, во всем, что Он делает, есть цель. Может быть, так вы услышите Слово. Какие у вас лично отношения с Иисусом Христом?

Пак не колебался ни секунды. Он встал и решительно повел парочку к дверям.

– Это больница, а не церковь, – громко сказал он на своем ломаном английском. – Я не верю в Бога, я верю в науку, в данные, результаты и факты. – Он внимательно посмотрел на супругов и помолчал, давая им время усвоить сказанное. – Если вы хотите поговорить об этих вещах, то обратитесь к доктору Хану, и он направит вас в другое место.

Рут остановилась у двери. Она не хотела уходить.

– Вы хотите фактов. Пожалуйста: позавчера я выпила стакан вина. Свекровь сказала, что алкоголь снимает стресс. Обычно я не пью спиртное, это противоречит Слову. Но знаете что? Тремор прекратился.

Пак уже собрался закрыть дверь и избавиться от несносной четы, но вдруг передумал. Больная его заинтересовала.

– Обычно вы не пьете алкоголь?

– Нет, сэр.

Пак повернулся к мужу.

– Нет, она вообще не пьет.

Пак был явно заинтригован.

– Тремор сохраняется во сне? – спросил он у мужа.

– Да, доктор, сохраняется.

Пак уже забыл, что только что указал супругам на дверь. Он жестом предложил Хостетлерам следовать за собой:

– Проходите. Садитесь. Это, наверное, истинный эссенциальный тремор, – сказал Пак. – Возможно, мы вам поможем.

Эссенциальный тремор – заболевание необычное. Он уменьшается после приема алкоголя, в то время как тремор других типов от этого лишь усиливается.

Супруги переглянулись, не совсем понимая, о чем так быстро говорит этот корейский доктор, но его оптимизм заставил их улыбнуться. Леви подался вперед, кивнув головой в сторону обручального кольца на пальце Пака:

– Доктор, вы женатый человек. Скажите, что бы вы стали делать, если бы Рут была вашей женой?

Пак выпрямился на стуле, уголки рта дрогнули в едва заметной улыбке.

– Вам стоило сначала спросить, как я отношусь к своей жене.

Леви Хостетлер ошарашенно посмотрел на врача, а тот вдруг от души расхохотался. Супруги неуверенно и натянуто улыбнулись. Больные постоянно задавали этот вопрос: что бы он стал делать, если бы пациентом был он сам, его жена или дочь, и Пак всегда отвечал одной и той же шуткой. Какой нелепый вопрос: что бы он стал делать, если бы на месте больной была его жена? Люди хотят, чтобы за них думал кто‑то другой. Почему бы просто не спросить о риске осложнений?

Он спрятал усмешку и очень серьезно сказал Леви Хостетлеру:

– Я сделаю все, на что способна современная наука. Это все.

Приблизительно за неделю до операции Пак собрал группу своих курсантов, резидентов‑иностранцев, чтобы обсудить варианты лечения миссис Хостетлер, – Вей Ю, Хен Ким, Махендру Кумара, Айшу Али и Рашми Пател. Эти молодые врачи, преодолев невероятные трудности, стали превосходными специалистами в своих странах и получили приглашения на продолжение обучения в США. Они снова отличились и здесь, получив заветные места в самых престижных хирургических резидентурах. И даже в самой престижной из них – в резидентуре по нейрохирургии.

В самом привилегированном положении была Рашми Пател – она выросла в окрестностях Мумбаи. Сейчас все они – китаянка, кореянка, еще один индус и пакистанка – стояли перед своим наставником, который решил заняться их образованием. Разговаривали они между собой на неправильном, а иногда и ломаном английском. Им всем пришлось преодолевать препятствия, от которых были избавлены их англоязычные коллеги, – тем помогали родные стены и связи. Пак обещал своим ученикам, что подготовит их лучше, а одним из принципов его обучения были беспощадные теоретические опросы.

Дата добавления: 2015-05-06