Понедельник 8 страница

Шведки с красивыми скулами и круглолицые датчане потихоньку сматываются.

Все мужчины Каша собрались в барах, ресторанах, чайных и смотрят телевизор. А дома женщины сбиваются в стайки вокруг плоских экранов. Ужас расползается. Облако добирается до газовых месторождений в Маранде, в восьмидесяти километрах к востоку. Все погибло. Месторождением нельзя будет пользоваться веками. Тебриз эвакуируют. Премьер‑министр Еткин пообещал помощь турецкого народа. Аднан смотрит на снимок старухи, на которую льются радиоактивные осадки. Она простерла руки над головой, подняв лицо к небу и не понимая, что оттуда падает яд. Кнессет[58]подтвердил на пресс‑конференции, что Израиль нанес удар и уничтожил ядерный объект Ирана. Молчание сменяется ворчанием. Два слова звучат снова и снова: гребаные евреи. Затем кто‑то швыряет стул. Стул ударяется о телевизор, и тот качается на своей подставке. Веселье продолжается. Руки срывают предательские экраны. Столы разбивают вдребезги, ломают стулья. Бутылки одна за другой разбиваются о стену позади барной стойки, висящие лампы выдирают с корнем и бросают на пол. Посетители разграбляют бар «Осьминог». Но этого мало. Кто‑то подносит спичку. Огонь жадно пожирает куски дерева и алкоголь. Сотрудники бара пытаются справиться с огнем с помощью огнетушителей, но на них бросаются с кулаками. В полночь обрушивается крыша, поднимая фонтан углей и искр. На следующее утро здание все еще тлеет и так пышет жаром, что к нему не подойти. Этого Аднан не понимает. Испытывая гнев по отношению к евреям и американским провокатором, жители Каша разрушили жизнь собственных соседей. По всей Турции, по всему исламскому региону такое выливается в поджоги, взрывы и бессмысленные самоубийства.

Мир какое‑то время шатается на краю. Но Израиль все рассчитал весьма проницательно. Иран угрожает закрыть Ормузский пролив для транспортировки нефти, флот США выступает против. Переселив миллионы жителей, Тегеран понимает, что можно выиграть, изображая жертву. Пакистан рвет и мечет, бомбит посольства, но отступает перед лицом снисходительной мощи своего соседа – сверхдержавы Индии. Афганистан продолжает самосожжение, продуманное в деталях, словно дорогой ковер. Сирийские призывы стереть с лица земли Израиль не более чем позирование, ритуальные выкрики оскорблений. Эти крылатые термобарические ракеты и самые ужасные последствия в нескольких минутах от Дамаска. Китай выражает протест и грозит санкциями, но куда более близким и угрожающим выглядит его собственный экологический апокалипсис. Европейский союз читает нотации. Южная Америка разглагольствует о моральных принципах, но не обращается ни к кому конкретно. Совет безопасности накладывает вето на все официальные порицания со стороны ООН. Русские объявляют строгий выговор и угрожают по мелочи, но в глубине души радуются, что иранские газовые месторождения на долгие десятилетия выведены из производства, погребены под медленным снегом радиоактивной пыли, – это все, что осталось от ядерного объекта на горе Фандоглу. Мир пошатнулся, но потом снова выровнялся и двинулся дальше. Закружился в обычном танце.

А в Турции, на берегу бирюзового Средиземного моря, на следующий день после того, который все помнят, парень в лавке на пляже купил коробку дешевых четок из девяноста девяти бусин и за час продал их все с накруткой в триста процентов. Пока Каш ждал, когда небо прояснится, а Махди нашептывал секретное сотое имя Всевышнего, возвещая конец мира, Аднан наблюдал другое чудо, рыночное.

Пятнадцать лет спустя гора Фандоглу в западном Иране все еще оставалась зоной радиоактивного ожога, границу закрыли, а на трубопроводы наложили международное эмбарго. Но тот самый паренек из лавки на пляже превратился в трейдера и нашел лазейку к каналу непродаваемого газа через заброшенную, почти забытую ветку в газопроводе Набукко, который тянется из Каспийского моря в Адриатику. Газ стоит так дешево, что иранцы отдают его практически задаром, а в сумасшедшую жару на рынках Стамбула он будет стоить целое состояние.

Сделка умная и запутанная, но сложная. Аднан заключает соглашение с иранцами. А белый рыцарь Ферид‑бей вкладывает деньги. Ультралорды подменяют дорогой каспийский газ дешевым иранским на насосной станции на крайнем востоке, где старая опечатанная Зеленая линия из Ирана встречается с газопроводом Набукко из Баку. Все получают выгоду после продажи газа на рынке жадного до газа Стамбула. Все в итоге получают деньги. Но сделка мертва, пока Ферид‑бей не поставит на контракте свою печать.

– Когда вы закроете сделку? – Ферид‑бей прислоняется к горячему мрамору. Живот собирается в складки над дешевым клетчатым полотенцем.

– За день до того, как сменится погода.

– Вы умеете предсказывать погоду? Тогда зачем вам нужны мои деньги? Скажите, я ведь не первый, кто послал вас подальше? Вы ведь не сразу пришли ко мне.

Чтобы допустить Аднана в эту жаркую комнату, в харарет[59]в частном турецком хамаме, Ферид‑бей проверил его так тщательно, что он распознает ложь раньше, чем она окажется между губами Аднана.

– Некоторые из них сегодня здесь. И вы с ними уже поговорили.

Ферид‑бей встает, хлопает себя по ляжкам и животу, стряхивает капельки пота с густых волос.

– Верно. Хватит об этом. Пойдемте ополоснемся. Вы мне нравитесь, Аднан‑бей. Я знаю ваши документы, ваши цифры, но не знаю вас. У вас есть яйца, но мне не нравится вести дела с незнакомцами. Приходите завтра на ужин. Я живу на острове Хейбелиада. В восемь пойдет лодка от Эминеню. Вы женаты, есть подруга?

– Моя жена Айше торгует предметами религиозного искусства.

– Да? Мне это нравится. Женщины должны работать. Я был бы рад знакомству с ней.

– Но есть еще мои коллеги…

– Сделку я собираюсь заключить только с вами, так что приходите и приводите супругу. Там будут еще несколько моих друзей.

– Когда можно ожидать контракт? – говорит Аднан, когда Ферид‑бей надевает деревянные башмаки и ковыляет по мокрому стеклу к бассейнам.

– Времени еще куча. Поговорим завтра. Оденьтесь неформально.

Аднан Сариоглу наклоняет голову и позволяет бусинам пота скатиться по обе стороны от носа, собраться на его кончике и упасть на стеклянный пол. Он вдыхает горячий ароматный пар, который жаром ударяет по ноздрям, но пахнет деньгами.

Воздух в спальне жаркий, липкий и неподвижный, но Айше в белье дрожит и ныряет в новое платье. Как только вы покинете свою детскую, вам никогда больше не будет тепло и уютно. Платье струится по груди и плечам, Айше поправляет складки и поворачивается, чтобы посмотреть на себя в зеркало старого шкафа. Она так часто смотрелась в него, снимала и надевала так много платьев, так часто восхищалась собой: плоским животом, налитыми грудями, изгибом подбородка и точеными руками. Перед этим зеркалом она впервые искала волосы у себя на лобке и с гордостью ощущала увеличение груди, что свидетельствовало о конце детства и цветении девичества. Айше помнит первый комплект убойного белья, который она в возрасте семнадцати лет украла из нового отдела белья «Агент Провокатор» в торговом центре «Джевахир», и длинный роскошный ритуал надевания этого белья, предмет за предметом, застегивание всех крючков и кнопок, завязывание сложных и ненужных шнуровок, после чего она приняла нужную позу и, когда повернулась лицом к зеркалу, то увидела модель на подиуме или шпионку из дымного XX века, которая встречается со своим информатором в красном бархатном будуаре. Трение бедер друг о друга удивило ее, крошечные бантики на белье говорили, что она может быть очень сексуальной. Айше не могла оторваться от кружев, шелка и сетки. Она ощутила, что достойна всех сокровищ Стамбула. Она часами нежилась в постели, изучая, какие чувства и эмоции могут вызвать у семнадцатилетней девушки пять кусочков просвечивающей ткани, и разглядывая себя как дикую штучку в этом простом и массивном зеркале гардероба. Она сидела, широко расставив ноги, на краю кровати, курила и исследовала свое отражение. Она боялась, но в глубине души даже надеялась, что дверь распахнется, и ее застукает мать. Она открыла в себе чувственную женщину в этой старой комнате с девчачьими плакатами поп‑звезд на стенах.

– А вот и я. Что думаешь? – Айше шагает по коридору, где всегда, сколько она себя помнит, воняет жареным луком и заскорузлым жиром, и входит в гостиную. Мать сидит на стуле у окна, откуда она может обозревать оба мира – в доме и за его пределами. – Такие ботинки сюда не годятся, но оно подойдет?

– Для чего?

– Я же говорила тебе десять минут назад – для этого ужина с Феридом Адаташем завтра.

– Ферид… как ты сказала?

Их дом был дворцом памяти. Айше впервые столкнулась с подобными зданиями на страницах сочинений времен Ренессанса о Флоренции XV века. Мастера сооружали легендарные палладианские палаццо, в которых каждый зал и комната, каждая картина и статуя, любой предмет мебели и орнамент на этой мебели были ключом к какому‑то памятному факту. Контакты, судебные дела, поэмы и лекции разбирались на фразы и приписывались каким‑то определенным местам в этом мнемоническом дворце. Прогулка из портика через вестибюль и вдоль крытой галереи могла стать сложной логической аргументацией, а другая прогулка от той же точки, но через центральную нишу, гостиную и дальше на балкон, откуда открывается вид на английский сад из кипарисовых деревьев, взмывающих вверх, как темное пламя, может быть исследованием фамильного древа или брачного контракта. Связи между воспоминаниями Фатмы‑ханым становились все более хрупкими, и тогда мать Айше изобрела собственное искусство, облекая в воспоминания лампы, элементы декора, фамильные снимки, книги, давнишние журналы и маленькие украшенные камнями шкатулки, которые ей так нравились. Она расставляла эти безделушки под определенными углами, и уборщице строго‑настрого запрещалось их двигать, поскольку это полностью изменит воспоминания. Поворот на двадцать градусов мог превратить школьный приз в свадьбу двоюродной сестры, а если просто переставить стул с серебряными подлокотниками по другую сторону стола рядом с прогнувшимся диваном, то выпускной брата превратится в фейерверки в Нью‑Йорке по случаю наступления нового века и будет навеки утрачен. Когда перестали работать даже такие ассоциации, Фатма‑ханым стала наклеивать исписанные желтые стикеры и ставить напоминания в мобильном телефоне. Она ужасно, как умеют только старики, злилась на уборщицу, когда ее записки начинали исчезать. На самом же деле клей просто высыхал, и побледневшие от солнца желтые бумажки, буквы на которых потускнели почти до невидимости, летели по пыльному воздуху на землю, словно листья. Память к памяти, Фатму‑ханым и саму занесли на карту квартиры Эркочей. Айше казалось, что хаотичные воспоминания матери – хранители их семейной истории. Пока сама Айше, ее сестры и брат, а также двоюродные сестры и братья, тетки и весь карнавал большого рода Эркочей ходили в школу, влюблялись, женились, рожали детей, или делали карьеру, или умудрялись совмещать то и другое, разводились, жили на полную катушку, мать собирала воспоминания, отряхивала их и помещала каждое на свое место до того момента, как они могут понадобиться, через годы или в следующей жизни. Теперь дом был слишком полон воспоминаний, а вот внутри Фатмы‑ханым их недоставало. Для нее это означало успех: все записано, надо просто прочесть.

– Мама, что думаешь? – спрашивает сестра Айше Гюнес.

Взгляд Фатмы‑ханым скользит от Айше к венам на собственных руках, лежащих на коленях, падает на украшения на каминной полке, телевизор поблескивает синим в дальнем от окна углу. За последние три месяца состояние памяти матери еще сильнее ухудшилось, темная дыра засасывала детали, имена и даже лица. Гюнес боялась, что мать оставит включенной воду или забудет на кухне газ, а потому перебралась с детьми в родительский дом. Девятилетний Реджеп и пятилетняя Хюлья галопом скакали по квартире, не обращая внимания на бессмысленные фамильные вещицы и аккуратно развешенные напоминания, раскрепостившись внезапным простором старых оттоманских комнат. Ибрахим, ее муж, остался жить в крошечной современной квартирке в районе Байрампаша. Гюнес столько лет ждала этого. Она так долго хотела, чтобы неудачный и непредсказуемый брак закончился, и она могла бы вернуться в лоно семьи. Гюнес всю жизнь нравилось о чем‑то заботиться, а Айше всегда была карьеристкой и курильщицей. Но Айше больше не тревожило моральное превосходство сестры и постоянные намеки, что ее брак с Аднаном – мезальянс. Так решил Всевышний, ну, или ДНК. Не спорь с ними.

– Ах да, милое платье, а куда, ты сказала, ты его наденешь? – спрашивает Фатма‑ханым.

– Ужин. На Принцевых островах.

– На Принцевых островах? А кто там живет?

– Ферид Адаташ.

– Ты упоминала это имя, как мне кажется. А кто он? Мы знакомы?

– Он управляющий инвестиционного фонда. Бизнесмен, очень успешный.

Фатма‑ханым качает головой.

– Прости, дорогая.

Дипломаты, бюрократы или новомодные еврократы, даже члены самого вымирающего вида, принцы, – вот то общество, которым наслаждались Эркочи на Принцевых островах, когда Фатму и самого привлекательного капитана Северного флота доставляли на бал на катерах матросы в форме, а за их спинами развевались турецкие флаги. А у бизнесменов пальцы желтые от денег. Их маленькие глазки пытливо смотрят на ряды циферок, а не на подрагивающий горизонт на границе воды и кроваво‑темного Черного неба.

– Он друг Аднана.

Взгляд Фатмы‑ханым скользит дальше. Все сказано, открыто и прямо. Бизнес. Это не достойное общество. А в другом углу комнаты на стуле у окна, где достаточно света для шитья, Гюнес неодобрительно цокает языком, и этот звук напоминает шипение ящерицы. Это имя нельзя произносить в присутствии Фатмы‑ханым. Любое напоминание о том, что младшая дочь упустила достойного претендента на руку и сердце, легко вызывало у пожилой женщины слезы.

Айше целует мать в лоб. Когда она подходит к двери, Фатма‑ханым снова спрашивает:

– Куда она собралась?

– На Принцевы острова, – терпеливо говорит Гюнес.

Мармарай[60]забит от Сиркеджи. Айше тащится под Босфором. Вагон воняет электричеством, а освещение вызывает мигрень. В вагоне царит страх, ведь все знают, что за одним взрывом следует другой, организованный той же группировкой или другой, жаждущей погреться в лучах славы. Айше пытается не думать о бомбе в этом глубоком туннеле. Она пытается не воображать себе вспышку белого света, после которой крыша лопается, туннель раскалывается, а вода, словно нож, вонзается под давлением в миллион тонн. Вагон покачивается на поворотах, туннель освещают синие лампы. Айше знает, что у всех остальных пассажиров те же мысли. Глубокие туннели, высокие здания, быстрые поезда и самолеты – всему этому не устоять перед людской злобой. Все это – вызов Всевышнему.

Миллион евро, и больше не придется этого делать.

Вечером долмуши без конца снуют между жилыми кварталами Ферхатпаши. Дороги, разбитые, пыльные обочины, бетонные фасады, низкие холмы – все тонет в желтом свете. Айше не может больше выносить этого уродства. Миллион евро перенес бы ее по ту сторону Босфора, обратно в Европу. Дети болтаются в холле многоквартирного дома. Разве в новой мечети нет специального клуба для подростков?

Мужа нет дома. И не будет еще несколько часов. После хамама они останутся выпить и еще поговорить. Ей не хочется ждать узнаваемого фырчанья «ауди» на парковке. В квартире все еще жарко и пахнет кондиционером для белья. Айше слышит телевизор у соседей двумя этажами выше. Такое впечатление, что передача, которую они смотрят, это сплошные крики. Айше пьет вишневый сок из коробки, такой холодный, что больно. Айше раскладывает наряд для завтрашнего мероприятия на туалетном столике. Повезло, что она вообще смогла расстегнуть эти ботинки, – смешная мода для подобной жары, но тем не менее это мода. Обнаженная Айше проскальзывает под простыню, но даже так слишком жарко. Сон не придет. Айше пытается поудобнее устроиться на боку, потом на другом, а потом на спине, перебраться на более прохладную сторону кровати, положить одну ногу на другую, одну руку под другую. Бесполезно. Мысли мчатся вперед.

Она воображает Аднана в бане. Такой серьезный, он всегда такой красивый в своей серьезности, когда занимается бизнесом. Аднан выпьет лишнего, он любит нравиться компаниям, но всегда будет как минимум на один бокал впереди хозяина. Она представляет себе завтрашний ужин: мужчины говорят друг с другом о футболе, политике и сделках, а женщины обсуждают за столом семейные дела, сплетни и происходящее в обществе. А как вы проводите время, миссис Эркоч? Да так, ищу Медового кадавра. Что может быть абсурднее в Стамбуле: легенда, вынырнувшая из магического прошлого, или отказ от миллиона евро из‑за запаха лосьона после бритья?

Она надевает халат и делает звонок. Акгюн тут же вспоминает ее имя.

– Миссис Эркоч. Простите, чем я могу помочь?

Она ощущает фантомный запах лосьона «Арслан».

– Речь о вашем Медовом кадавре.

– И?

– Я займусь этим.

Дата добавления: 2015-03-29