Конец ознакомительного фрагмента. 3 страница. Она размышляла об этом и о приближающейся дате возвращения Элли Вандерлин, о накопившихся подробностях

Она размышляла об этом и о приближающейся дате возвращения Элли Вандерлин, о накопившихся подробностях, которые поведает той на ушко, когда заметила гондолу, повернувшую свой высокий нос к ступенькам под балконом. Она перегнулась через балюстраду, и высокий мужчина в поношенном платье, выпрыгивая из гондолы, посмотрел на нее и, радостно приветствуя, помахал старомодной панамой.

– Стреффи! – воскликнула она не менее радостно и бросилась встречать взбегавшего по ступенькам Стреффи, за которым следовал нагруженный багажом лодочник.

– Надеюсь, у вас все в порядке? Элли сказала, что я могу приехать, – шумно объяснил он, – и я собираюсь занять свою обычную зеленую комнату, где панели с попугаями, потому что там вся мебель уже в ужасных пятнах от моего эликсира для волос.

Сюзи сияла от удовольствия – чувства, которое друзья всегда испытывали от общения со Стреффи. Все они сходились во мнении, что нет в мире другого человека и вполовину такого ужасного, неряшливого и очаровательного, как Стреффи; такого, в ком сочетались бы столь откровенное самолюбие и невозмутимое добродушие; кто так хорошо знал бы, как заставить вас поверить, что он мил с вами, когда это вы были милы с ним.

В дополнение к этим привлекательным чертам, о ценности которых никто не судил вернее их обладателя, Стреффорд нравился Сюзи еще одним качеством, возможно сам того не сознавая. А именно тем, что был единственным укорененным и постоянным существом среди переменчивых и увертливых фигур, которые составляли ее мир. Сюзи всегда жила среди людей, настолько утративших национальные черты, что тот, кого принимали за русского, обычно оказывался американцем, а человек, выдававший себя за коренного ньюйоркца, оказывался уроженцем Рима или Бухареста. Это были космополиты, которые в неродных странах жили в особняках, огромных, как отели, или в отелях с интернациональными, как официанты, постояльцами, в интернациональных браках, в интернациональной любви и интернациональных разводах на всем пространстве Европы и в соответствии со всеми законами, что пытаются регулировать человеческие узы. Стреффорд тоже имел дом в этом мире, но это был лишь один из его домов. Другой, о котором он говорил, а возможно, и думал куда реже, был громадный унылый английский загородный дом на севере страны, где жизнь его рода, настолько же монотонная и замкнутая, насколько его собственная была разнообразна и подвижна, протекала поколение за поколением; и это чувство дома и того, что он собой олицетворял, при всех причудах и дерзости Стреффорда, то и дело проявлявшееся в его разговоре или в отношении к чему‑то или кому‑то, придавало ему бо́льшую определенность и устойчивость в сравнении с другими участниками пляски марионеток. В нем, на поверхностный взгляд так похожем на них и так же стремившемся превзойти их в отчужденности и приспособляемости, высмеивавшем предрассудки, от которых сам избавился, и свет, к которому принадлежал, – в нем под непринужденной гибкостью по‑прежнему оставался стержень былых убеждений и былых манер. «Он говорит на всех языках так же хорошо, как прочие из нас, – однажды сказала о нем Сюзи, – но по крайней мере на одном он говорит лучше других»; и Стреффорд, когда ему это передали, рассмеялся, назвал ее идиоткой, но был доволен.

Когда он тащился по лестнице рука об руку с ней, она думала об этом его качестве, которое стала ценить еще выше, чем прежде. Даже она и Лэнсинг, несмотря на истинно американское происхождение и старорежимную родню в Нью‑Йорке и Филадельфии, были, как и везде на родине, так же душой далеки от всего этого, как зазывалы на международной выставке. Если в них обычно распознавали американцев, то лишь потому, что они прекрасно говорили по‑французски, и потому, что Ник был слишком светловолос для «иностранца» и имел слишком резкие черты лица для англичанина. Но Чарли Стреффорд был англичанин с застарелыми привычками; и Сюзи постепенно открывала для себя красоту привычки.

Развалившись в лонгшезе на балконе, куда он последовал за Сюзи, даже не приведя себя в порядок с дороги, Стреффорд проявил чрезвычайный интерес к последней главе ее истории, чрезвычайно довольный тем, как прошла предыдущая под крышей его виллы, и выразил очень непочтительное удивление твердостью, с какой она отказалась пустить его к Нику, пока тот не закончит дневной нормы своего писания.

– Пишет? Чушь! Что он пишет? Он приучает тебя думать, что он пишет, моя дорогая; вот что он делает: заботится об алиби. Ты еще будешь сомневаться, что он просто сидит и почитывает «Le Rire»?[7]Пойдем проверим.

Но Сюзи была непреклонна:

– Он прочитал мне первую главу – просто замечательно. Это философский роман, – знаешь, очень похоже на историю Мáрия[8].

– О да, знаю! – ответил Стреффорд с дурацким смехом.

Она покраснела, как ребенок.

– Дурень ты, Стреффи. Ты забыл, что мы с Ником не нуждаемся ни в каких алиби. Мы избавились от всяческого лицемерия, условившись, что дадим друг другу свободу, когда кто‑то из нас захочет перемены. Мы поженились не для того, чтобы шпионить, лгать и мучить друг друга; мы объединились ко взаимной выгоде.

– Понимаю; это ваш капитал. Но как ты можешь быть уверена, что, когда Ник захочет перемены, ты примиришься с этим?

Подобное тайное сомнение терзало Сюзи; она часто задавалась вопросом, не терзает ли такое же сомнение и Ника.

– Надеюсь, у меня достанет здравого смысла… – начала она.

– О, конечно: здравый смысл – прекрасный аргумент в ссоре.

Это проницательное замечание привело ее в замешательство, и она сказала слегка раздраженно:

– А что ты сделал бы, если бы женился?.. И потише, Стреффи! Запрещаю тебе так кричать… вон, все гондолы останавливаются, чтобы поглазеть на нас!

– Что я могу сделать? – Он качался взад и вперед в кресле. – «Если женишься», – говорит она. – «Стреффи, что ты решил делать, если вдруг сойдешь с ума?»

– Ничего похожего я не говорила. Если твой дядя и твой двоюродный брат умрут, ты завтра же женишься, придется, сам знаешь.

– О, теперь ты говоришь дело. – Он скрестил свои длинные руки на груди и наклонился над балюстрадой, глядя вниз на сумрачную рябь, окрашенную пожаром заката. – В таком случае я бы сказал: «Сюзан, дорогая… Сюзан… теперь, когда, благодаря милостивому вмешательству Провидения, ты занесена в качестве графини Олтрингемской в книгу пэров Великобритании и в качестве баронессы Денстервильской и д’Эмбле в книгу пэров Ирландии и Шотландии, будь добра, запомни, что ты член одного из самых древних родов Соединенного Королевства – чтобы в этом не усомнились».

Сюзи засмеялась:

– Мы знаем, что означают подобные предостережения! Мне жаль мою тезку.

Он развернулся и быстро взглянул на нее неприятно моргающими глазами:

– Разве есть в мире другая женщина по имени Сюзан?

– Надеюсь, есть, если имя имеет значение. Даже если Ник бросит меня, не рассчитывай на меня в своих планах. Слишком часто я видела, чтó из этого получается на практике.

– Что ж, насколько мне известно, в Олтрингеме все в добром здравии. – Он пошарил в кармане и извлек авторучку, протекавшую и завернутую в носовой платок, и мятую пачку сигарет. Закурив и убрав остальные вещи обратно в карман, он спокойно продолжил: – Скажи мне, как тебе удалось уладить отношения с семейкой Джиллоу? Урсула была в ярости, когда я был в Ньюпорте прошлым летом; как раз тогда пошли разговоры, что ты собираешься замуж за Ника. Я боялся, что она будет вставлять тебе палки в колеса; а услышал, что вместо этого она вручила тебе чек на крупную сумму.

Сюзи молчала. С первого момента появления Стреффорда она знала, что этого вопроса не избежать. Он был страшно любопытен, как обезьяна, и, когда решал выяснить что‑нибудь, увиливать было бесполезно. Секунду поколебавшись, она ответила:

– Я флиртовала с Фредом. Это была такая скука, но он вел себя очень пристойно.

– Еще бы! Бедный Фред. И ты основательно напугала Урсулу!

– Да… достаточно. А потом, к счастью, появился молодой Нерон Альтинери из Рима: он приехал в Нью‑Йорк в поисках работа инженера, и Урсула заставила Фреда взять его на их железоделательный завод. – Она снова замолчала, потом внезапно добавила: – Стреффи! Если б ты знал, как мне все это осточертело! Я бы предпочла, чтобы Ник вошел сейчас и откровенно сказал мне, как, знаю, он скажет, что уезжает с…

– С Корал Хикс? – предположил Стреффорд.

Она рассмеялась:

– Бедная Корал Хикс! С чего это тебе пришли в голову Хиксы?

– Я их мельком видел на Капри недавно. Они путешествуют здесь: говорят, собираются сюда.

– Что за напасть! Надеюсь, не найдут нас тут. Они были ужасно добры к Нику, когда он ездил с ними в Индию, и они настолько бесхитростны, что уверены: он обрадуется встрече с ними.

Стреффорд прицелился окурком в туриста на узком тротуаре, который поднял голову от путеводителя и разглядывал палаццо.

– Ага! – пробормотал он, удовлетворенный метким попаданием, потом добавил: – Корал Хикс становится довольно хорошенькой.

– Ох, Стрефф, ты грезишь! Эта пухлая девица в очках и с толстыми щиколотками! Бедняжка миссис Хикс говорила Нику: «Когда мистер Хикс и я давали Корал образование, мы полагали, что в Европе культура ценится больше, но, кажется, ошибались».

– Вот увидишь: образование этой девице не помешает, когда она созреет для замужества. Так что: если Ник войдет и скажет, что уезжает?..

– Я была бы так благодарна, если б это оказалась пугало вроде Корал! Но знаешь, – добавила она с улыбкой, – мы договорились, что если это случится, то не раньше чем через год.

Когда Стреффорд перестал наконец нести вздор, Сюзи нашла, что он необычно доброжелателен и отзывчив. Интерес, который он проявил к ее и Ника будущему, казалось, был продиктован не столько присущей ему пытливостью естествоиспытателя, сколько простым дружелюбием. Ему было позволено прочитать первую главу книги Ника, о которой у него сложилось столь благоприятное впечатление, что он принялся строго внушать Сюзи, как важно не нарушать покой мужа, когда тот работает; он простер свою общую благожелательность даже на Клариссу Вандерлин, проявив к ней отеческий интерес. Он всегда бывал очарователен с детьми, но судорожно и осторожно, заботясь о своей независимости на тот случай, если ему вдруг наскучит общение с ними; Сюзи никогда не видела, чтобы он полностью забывал об этих мерах предосторожности, как он забылся с Клариссой.

– Бедный маленький чертенок! Кто присматривает за ней, когда вы с Ником куда‑то уходите вместе? Ты хочешь сказать, Элли уволила гувернантку и уехала, не взяв никого на ее место?

– Думаю, она рассчитывала, что я буду вместо гувернантки, – несколько резковато ответила Сюзи.

Бывали моменты, когда чувство долга становилось гнетущим; всякий раз, когда они с Ником уходили, не взяв с собой Клариссу, Сюзи преследовало видение маленькой фигурки, тоскливо машущей им вслед с балкона.

– Это похоже на Элли: ты могла бы догадаться, что она попросит равноценной услуги за возможность попользоваться всем этим. Но едва ли она полагала, что ты так добросовестно отнесешься к ее просьбе.

Сюзи задумалась.

– Пожалуй, да; и возможно, я бы так не отнеслась год назад. Но понимаешь… – Она запнулась, колеблясь. – Ник такой замечательный, это заставило меня на многое взглянуть иначе…

– К черту достоинства Ника! Тому причиной счастье, моя дорогая. Просто ты одна из тех, на чью долю оно выпало.

Сюзи, откинувшись назад, внимательно смотрела сквозь полуприкрытые веки на его крючконосую ироничную физиономию:

– Что это с тобой, Стреффи? Никогда не видела тебя таким человечным. Верно, получил бешеные деньги за виллу.

Стреффорд засмеялся и хлопнул себя по нагрудному карману:

– Я был бы ослом, если бы упустил такую возможность; получил телеграмму: они непременно хотят пожить там еще месяц – за любую цену.

– Какая удача! Очень рада. Между прочим, кто они такие?

Он вылез из лонгшеза, в котором расслабленно развалился, и с улыбкой посмотрел на нее:

– Такие же влюбленные идиоты, как ты с Ником… Послушай, пока я все не растранжирил, пойдем купим Клариссе что‑нибудь потрясающее.

Дни пролетали так быстро и ослепительно, что, если бы не беспокойство за Клариссу, Сюзи вряд ли заботило бы затянувшееся отсутствие хозяйки палаццо. Миссис Вандерлин сказала: «Самое позднее через четыре недели», но четыре недели миновали, а она не только не появилась, но и ни слова не написала в объяснение своей задержки. Более того, с самого отъезда от нее не было никаких известий, кроме почтовой открытки, адресованной Клариссе и пришедшей на другой день после прибытия Лэнсингов, в которой миссис Вандерлин давала наставления своему ребенку вести себя очень хорошо и не забывать кормить мангуста. Сюзи заметила, что послание было отправлено из Милана.

Она поделилась своими опасениями со Стреффордом:

– Я не доверяю той зеленоглазой няньке. У нее вечные шашни с молодым гондольером, а Кларисса ужасно наблюдательна. Не понимаю, почему Элли не едет: она должна была появиться в прошлый понедельник.

Тот рассмеялся, и что‑то в его смехе подсказало ей, что он, видимо, знает о действиях Элли не меньше ее, если не больше. Отвращение, которое всегда вызывал в ней этот предмет, заставило ее быстро отвести взгляд от его снисходительной улыбки. Сейчас она все бы отдала за то, чтобы быть свободной от обязательства и сказать Нику о том, чтó узнала вечером в день их приезда, и уехать с ним, не важно куда. Но Кларисса!..

Дабы избавиться от искушения, она решительно сосредоточилась на мыслях о муже. В том, что Ник счастлив, не могло быть никаких сомнений. Как обнаружилось в Венеции, он обожал ее, работа над книгой приносила ему радость; а что касается достоинств его труда, тут она была уверена умом и сердцем. Она по‑прежнему была в сомнении, что он когда‑нибудь сможет зарабатывать пером им на жизнь, но больше не сомневалась, что он напишет нечто выдающееся. Одно то, что он трудится над философским романом, а не над обычной беллетристикой, казалось доказательством его подлинного превосходства. И если она не вполне полагалась на собственную беспристрастность, одобрение Стреффорда ее успокоило. Среди их друзей Стреффорд слыл авторитетом в подобных материях: панегирики в его адрес всегда заканчивались фразой: «Знаете, он еще и пишет». Сказать по правде, покупатели прохладно отнеслись к немногочисленным опубликованным им страничкам; но он жил среди людей, которые путают вкус с талантом и на которых производят впечатление самые неумелые попытки литературного высказывания; и хотя он делал вид, что пренебрежительно относится к их мнению и к собственным литературным опытам, Сюзи знала, что его не огорчало, когда о нем говорили: «О, если бы только Стреффи выбрал эту стезю!..»

Одобрение Стреффордом философского романа убедило ее в том, что стоило остаться в Венеции ради Ника и, если только Элли вернется и увезет Клариссу в Санкт‑Мориц или Довиль, неприятное обстоятельство, послужившее основанием их счастья, забудется, растаяв, как облачко, и ничто уже не будет омрачать им радость уединения.

Элли не появилась; вместо нее прибыл Мортимер Хикс с семейством, и Ника Лэнсинга стали одолевать угрызения совести, что предвидела его жена. Стреффорд, вернувшись как‑то вечером с Лидо, доложил, что узнал огромный силуэт «Ибиса» среди других яхт, стоявших во внешней гавани; и в следующий же вечер, когда гости палаццо Вандерлинов попивали прохладительное за столиком перед кафе Флориана, на Пьяцце появились Хиксы.

Напрасно Сюзи просила мужа защищать его уединение:

– Не забывай, дорогой, ты здесь для того, чтобы писать; твой долг – никому не позволять вторгаться в свою частную жизнь. Почему не сказать им, что мы как раз собрались уходить?

– Потому что это бесполезно: мы наверняка будем постоянно встречать их. И, кроме того, будь я проклят, если стану прятаться от Хиксов. Я провел на «Ибисе» целых пять месяцев, и если они иногда мне надоедали, то об Индии этого не скажешь.

– Мы заставим их как‑нибудь свозить нас в Аквилею, – философически заметил Стреффорд, и в следующий момент Хиксы устремились к беззащитной троице.

Вид у них был устрашающий, не только по причине необъятности главных фигур, мистера и миссис Хикс, которые были равно громадных размеров, но и потому, что они никогда не отправлялись за границу без сопровождения двух личных секретарей (из которых один исполнял роль толмача), врача мистера Хикса, незамужней дамы по имени Эльдораддер Тукер, кузины миссис Хикс и по совместительству ее стенографистки, и, наконец, их дочери, Корал Хикс.

Корал Хикс, когда Сюзи в последний раз сталкивалась с этой компанией, была толстой школьницей в очках, которая вечно плелась за родителями, волоча на поводке упиравшегося пуделя. Сейчас пуделя не было, а его хозяйка возглавляла процессию. Толстушка‑школьница превратилась в юную даму со сбитой, если не изящной фигурой; вместо очков – лорнет на длинной ручке, сквозь который мисс Корал Хикс взирала на мир уже не угрюмо, как прежде, а одновременно уверенно и критически. Вид у нее был такой решительный и самонадеянный, что Сюзи, окинув ее мгновенным взглядом, увидела, что та возглавляет процессию не случайно, и пробормотала про себя: «Слава богу, что она хоть не хорошенькая!»

Если не хорошенькая, то прекрасно одета; и если чересчур образованна, то кажется способна, как предположил Стреффорд, игнорировать столь вопиющий недостаток. Во всяком случае, она была выше того, чтобы скрывать его; и не успела вся компания просидеть пять минут перед принесенным мороженым (Эльдорада и секретари сидели за отдельным столиком чуть позади), как она уже обсуждала с Ником исследования в Месопотамии.

– Необычный ребенок эта Корал, – сказал Ник тем вечером, когда они вышли на балкон выкурить последнюю сигарету. – Она сегодня сказала мне, что помнит многое из того, что я говорил в Индии. В то время я думал, что ее интересуют только карамель и картинки‑головоломки, но, похоже, она все слушала, читала все книги, которые могла найти, и так увлеклась восточной археологией, что в прошлом году прошла специальный курс в Брин‑Морском колледже. Следующей весной собирается поехать в Багдад, а вернуться через Персидское плоскогорье и Туркестан.

Сюзи весело рассмеялась: она сидела, вложив ладонь в руку Ника, а поздняя луна – снова для них – круглилась в своем оранжевом великолепии над колокольней собора Сан‑Джорджо.

– Бедняжка Корал! Какая тоска… – пробормотала Сюзи.

– Тоска? Почему? Такое путешествие будет куда увлекательнее многих прочих.

– О, я имею в виду, какая это будет тоска без тебя или меня, – засмеялась она, лениво вставая, чтобы идти в дом.

Широкая полоса лунного света, деля ее комнату на две темные половины, лежала на разноцветной венецианской кровати с аккуратно откинутой простыней, старинном камчатном покрывале и подушках, отороченных кружевами. Она почувствовала тепло обнимающей руки Ника и подняла к нему лицо.

Хиксы сохранили самые нежные воспоминания о пребывании Ника на «Ибисе», и Сюзи, тронутая их простодушным удовольствием от новой встречи с ним, была рада, что он не последовал ее совету и не норовил избегать их. Ее всегда восхищал безжалостный талант Стреффорда использовать и отбрасывать человеческий материал, оказывающийся на пути, но сейчас она начала надеяться, что Ник не вспомнит о ее предложении применить подобную меру к Хиксам. Даже если было бы не так приятно долгими золотыми днями и пылающими серебряными ночами иметь в своем распоряжении большую яхту, восхищение Хиксов Ником вынудило Сюзи охотно терпеть их. Она даже начала чувствовать растущее расположение к ним – расположение, внушенное теми же самыми их качествами, которые прежде вызывали у нее неприязнь. Сюзи старательно приучала себя любить простых людей с толстыми кошельками; для таких случаев у нее был неисчерпаемый запас скидок и оправданий. Но они должны были быть успешными простыми людьми; а беда Хиксов, исходя из ее понятий, была в их неудачливости. Не только в их нелепости; видит небо, нелепыми были многие их соперники. Но Хиксы были и нелепы, и неудачливы. Они постоянно противились усилиям опытных советчиков, которые первыми разглядели их на горизонте и пытались помочь им возвыситься. Они всегда обращались не к тем людям, приглашали не тех гостей и тратили миллионы на то, что никого из персон значительных не интересовало. Хиксы страстно верили в «движения» и «общие дела» и «идеалы», всегда у Хиксов толпились истолкователи их новейших убеждений, всегда Хиксы просили вас послушать лекции изможденных женщин в пеплумах и позировали для портретов каким‑то лохматым художникам, которые вечно оказывались немодными.

Прежде все это усиливало презрение Сюзи; теперь же она находила, что Хиксы больше всего нравятся ей своими неудачами. Ее трогала их простодушная честность, одиночество среди окружающих их сомнительных апостолов и паразитов, их способ существования во враждебном и равнодушном мире небольшой тесной группой, в которой Эльдорада Тукер, доктор и двое секретарей составляли внешнюю кайму и по собственному мнению своего рода коллективную реинкарнацию некой парадной королевской культуры прошлого, символом которой для миссис Хикс было то, что она называла «ренессансным двором». Эльдорада, конечно, была их главной пророчицей; но даже необычайно «блестящие» и современные молодые секретари мистер Бек и мистер Баттлс проявляли трогательную склонность разделять ее взгляды и говорили о мистере Хиксе как о «покровителе искусства» в духе Пандольфино, славящего щедрость Медичи.

– Я начинаю по‑настоящему любить Хиксов; полагаю, я была бы любезной с ними, даже если бы они остановились в «Даниэли»[9], – сказала Сюзи Стреффорду.

– И даже если яхта принадлежала бы тебе? – спросил он в ответ; и на сей раз его добродушная шутка поразила ее своей неуместностью.

В бесконечные июньские дни «Ибис» уносил их далеко вдоль очарованных берегов; они плавали среди островов к северо‑востоку от Венеции, посетили Аквилею, Помпозу и Равенну. Хозяева с радостью увезли бы их через Адриатику и дальше, к золотой сети островов Эгейского моря; но Сюзи воспротивилась этому нарушению рабочего распорядка Ника, да он и сам предпочел не слишком отрываться от дела. Только теперь он писал рано утром, так что по большей части они могли поднять якорь еще до полудня, а возвращались поздно вечером, когда в лагуне зажигалась низкая кайма огней. Его работа продолжала продвигаться, и, по мере того как прибавлялись страницы, Сюзи смутно, но безошибочно ощущала, что каждая новая страница соотносится со скрыто выделяющейся энергией, постепенным оформлением в нем чего‑то такого, что в итоге способно изменить их общую жизнь. Но в каком смысле изменить, догадаться не могла: просто чувствовала, что сам факт выбора работы и погруженности в нее, хотя бы в течение нескольких цветущих летних недель, уже позволил ему по‑новому говорить «да» и «нет».

И сам Ник Лэнсинг в неменьшей мере сознавал действие в нем некой новой закваски. Он был лучшим, чем Сюзи или Стреффорд, судьей книги, которую пытался написать; он знал ее слабости, ее вероломство, стремление утечь меж пальцев, едва он задумывал покрепче ухватить ее; но он также знал, что в тот самый момент, когда, казалось, она не оправдывала его ожиданий, она неожиданно возвращалась, биясь громкими крыльями о его лицо.

Он не заблуждался относительно ее коммерческой ценности и отнюдь не обрадовался, а поморщился, когда Сюзи в связи с его книгой упомянула Мáрия. Называлась книга «Торжество Александра Великого». Его воображение было захвачено идеей изобразить поход молодого завоевателя по сказочным землям Востока: ему хорошо давались описательные эпизоды, и он смутно чувствовал, что развивать свою теорию о влиянии Востока на западное искусство, облекая ее в художественную форму, требует меньшей эрудиции, чем если бы он попытался изложить ее в статье. Неплохо представляя себе предмет своего интереса, он понимал, что знает недостаточно, чтобы писать о нем, но в утешение напоминал себе, что «Вильгельм Мейстер»[10]пережил множество увесистых томов по эстетике; и в перерывах между приступами недовольства собой высокое мнение Сюзи подбадривало его, и он находил ничем не омраченную радость в работе.

Никогда – нет, никогда! – он не был так безгранично, так безусловно счастлив. Прежняя литературная поденщина выучила его прилежанию, теперь же привычен стал жар вдохновения. Предыдущие литературные начинания были робкими и пробными, если же теперешнее уверенно и споро продвигалось вперед, то потому, что обстоятельства сильно переменились. Он испытывал чувство легкости, надежности, удовлетворенности; и к тому же впервые со времен ранней юности, как перед смертью матери, испытывал чувство, что ему есть за кем ухаживать, что есть кто‑то, нуждающийся в его особой заботе и перед кем он ответствен за себя и свои поступки, как ни перед кем из торопливых и равнодушных людей, жизнь среди которых он выбрал.

Сюзи разделяла взгляды этих людей: она говорила на их языке, хотя понимала и другие, нуждалась в тех же удовольствиях, разве что не поклонялась их богам. Но с того момента, как она стала принадлежать ему, в нем родилось убеждение, что их союз отвечает ее глубинной потребности в поклонении. Она принадлежала ему, он выбрал ее, она заняла свое место в длинной череде жен Лэнсингов, которых мужчины прошлых поколений этого рода любили, уважали и, возможно, обманывали. Он не претендовал на понимание логики такой потребности, но факт, что она была его жена, придавал целеустремленность и последовательность его спорадическим порывам и таинственный отблеск святости его работе.

Раз или два в первые дни после женитьбы он спрашивал себя с легкой дрожью, что будет, если Сюзи прискучит ему. Такое уже случалось у него с другими женщинами, первые чувства к которым по силе не отличались от тех, что пробуждала в нем она. Роль, которую он играл в своих предыдущих любовных историях, вообще говоря, можно было определить одной незабываемой фразой: «Я и охотник, и добыча», ибо он неизменно переставал быть первым, только чтобы считать себя вторым. Этот опыт никогда не переставал причинять ему сильнейшую боль, поскольку его симпатия к преследователю была не намного менее глубокой, чем сострадание к себе самому; но так как он всегда больше жалел себя, то в конце концов отдалялся от преследователя.

Теперь весь этот пренатальный опыт казался полностью непригодным для того нового человека, которым он стал. Он не мог представить, что Сюзи наскучит ему – или что он постарается избавиться от нее, если такое произойдет. Он не мог думать о ней как о враге или даже сообщнице, поскольку сообщники – это потенциальные враги: она была той, с кем предстояло вкусить небывалое чудо, радость дружбы, но которая даже в этих временных восторгах должна была оставаться в первую очередь верной подругой.

Эти новые чувства не повлияли на его общее отношение к жизни, но просто укрепили его веру в ее высшие «радости». Никогда он так не наслаждался тем, что всегда любил. Никогда добрый обед не был так вкусен, красивый закат так красив; он радовался тому, что равно мог оценить то и другое. Он, как всегда, гордился умом Сюзи и тем, что она свободна от предрассудков: теперь, когда она принадлежала ему, она не могла быть для него слишком «современной». Он в полной мере разделял ее страсть к наслаждению моментом и лихорадочную жажду растянуть его. Он знал, когда она раздумывает о способах продлить их прекрасное положение, и втайне раздумывал вместе с ней, какие еще новые способы они способны изобрести для этого. Он был благодарен Элли за то, что та по‑прежнему отсутствует, и уже начал надеяться, что они смогут оставаться в палаццо до конца лета. Если надежда оправдается, ему удастся закончить книгу, а Сюзи – немного отложить из процентов на свадебные чеки, и тогда их волшебный год может растянуться на два.

К концу сезона их и Стреффорда присутствие в Венеции привлекло туда несколько путешествующих пар из их круга. У этих равнодушных, но прилипчивых людей было то общее свойство, что они не могли подолгу находиться в отрыве друг от друга, – их тут же начинало снедать смутное беспокойство. Лэнсингу было знакомо это чувство. Сам испытывал его легкие приступы и часто помогал другим справляться с ними. Оно было не сильней ощущения легкого голода, которое напоминает о пятичасовом чае человеку, который плотно позавтракал и уверен, что пообедает не менее плотно, но придает смысл бессмысленному и помогает многим колеблющимся делать их ежегодный выбор между Довилем и Санкт‑Морицем, Биаррицем и Капри.

Ник не удивился, узнав, что этим летом становится модой неожиданно появиться в Венеции и заглянуть к Лэнсингам. Пример всем показал Стреффи, ему последовали и другие. К тому же замужество Сюзи было все еще предметом сочувственных пересудов. Люди знали историю свадебных чеков, и им было интересно посмотреть, как долго молодожены смогут на них прожить. Важно было в этом году помочь отчаянной паре растянуть медовый месяц, предлагая им крышу над головой. Еще июнь не подошел к концу, а уже масса друзей наслаждались с Лэнсингами солнышком на Лидо.

Ник неожиданно обнаружил, что их появление создает ему помехи. Дабы оградить себя от лишних комментариев и шуток, он отложил работу над книгой и запретил Сюзи говорить о ней, объяснив это тем, что нуждается в перерыве для отдыха. Жена мгновенно и с готовностью приняла его объяснение, защищая его от соблазна продолжать работу так же ревниво, как не поощряла его безделья; и он позаботился о том, чтобы она не обнаружила, как перемена в его привычках совпала с моментом, когда он стал испытывать трудности с книгой. Но хотя он не жалел, что перестал писать, неожиданно обнаружилось, насколько тяжело переносить ничегонеделанье. Впервые праздное шатание в компании потеряло для него свое очарование; не потому, что с теперешними спутниками у него было меньше общего, но потому, что за это время он узнал что‑то неизмеримо лучшее, нежели пребывание в их компании. Он всегда чувствовал себя выше своих обычных приятелей, но теперь этот разрыв был слишком велик: до некоторой степени это действительно было несправедливо по отношению к ним.

Дата добавления: 2015-05-06