Марина АхмедоваДневник смертницы. Хадижа 5 страница

Вот когда солнце с гор уходит, еще трава желтеет. Птицы так спешат улететь из нашего села, как будто мы их чем-то обидели. Только курицы, утки, гуси и индюки никуда не улетают. Конечно, мы же их кормим, а другие птицы сами крошки подбирают, специально им никто не дает. И только-только эти птицы улетят, как в село приползают тучи — злые такие, они висят над нашими домами. Можно подумать, мы им тоже что-то плохое сделали. Хочется, чтобы всегда было лето.

Даже летом я сижу, смотрю на горы через обрыв — и уже жду, когда они начнут засыпать. Почему так? Они еще не спят, солнца на всех хватает, и даже птицы еще не знают, что скоро они улетят, а я уже сижу и жду, когда горы заснут. Зачем думать о плохом? Зачем ко мне приходят такие мысли? Может быть, это из-за шайтана, который в последние дни разговаривает со мной все чаще?

Раньше я могла жить без сахара и пить два стакана чая с одним кусочком. Потом мне стало не хватать. С того дня, как я первый раз без спроса вошла в бабушкину комнату и нашла мешок с сахаром, мне уже не хватало одного большого куска в день.

— Бери еще! Бери! — говорил мне шайтан.

Я знала, что это плохо. Если бы мы жили раньше, мне бы отрубили руку. Я так боялась, что старые адаты вернутся и мне отрубят руку. Что я бы делала с одной рукой? Только масло сбивать одной рукой можно. Но я же не хотела всю жизнь сбивать масло! Я хотела ткать ковер. Я хотела научиться писать, как дедушка, сидеть на почте и писать буквы на бумаге ручкой. Я даже рисовать хотела. Но людей по нашим обычаям рисовать нельзя, Аллаху это не нравится. А природу рисовать мне не нравилось. Поэтому я не рисовала, хотя у меня было три карандаша — синий, красный и зеленый.

Воровать сахар было легко — меня всегда посылали за вещами на второй этаж. За кисетом, за дедушкиной папахой, если он уходил, за чистым полотенцем. Я быстро забегала к бабушке в комнату, совала руку за занавеску и брала из мешка сахар.

— Два бери! Два! — говорил мне шайтан.

— Сахара мало станет, бабушка увидит, — отвечала я.

— Бери два!

Я брала два. Что я могла сделать? Мешок такой большой, думала я, может, бабушка не заметит, что я беру. Я думала, когда фрукты на деревьях созреют, я перестану брать сахар. Фруктов я могу есть сколько хочешь. Сначала созревает тутовник. Он похож на жирную гусеницу, но такой сладкий. Когда он падает с дерева на землю, то лопается, и кажется, что под деревом — много-много раздавленных гусениц. Дедушка стелит внизу клеенку и трусит дерево. Иногда мы собираем целое ведро с одного дерева.

За тутовником начинается черешня. В нашем саду растет красная и желтая. Маленькой я залезала на дерево, срывала черешню, ела ее, а косточки пуляла в соседний сад — пусть у них будет мусор. Но больше всего я люблю абрикосы — они у нас самые вкусные, длинные, откусишь — как мед на языке.

Абрикосы сначала бывают зеленые. Сыновья Салихи такие едят. А мне не нравятся — кислые. Я жду, когда они станут большими и желтыми.

Вот и тогда я так ждала, когда они созреют, я думала, что перестану брать сахар. Зачем мне сахар, когда есть абрикосы. Но когда они созрели, я все равно не перестала. Почему так получилось?! Абрикосы же я больше люблю, чем сахар. Но я никак не могла остановиться. Каждый день шайтан толкал меня в спину и заставлял заходить в бабушкину комнату. Я уже не хотела сахар — столько фруктов было, и дедушка покупал мне ирис. Но что я могла сделать? Это же не я, а шайтан.

В тот день дедушка собрал абрикосы. Принес деревянные ящики, в которых они не помнутся, и мы ждали машину, чтобы отвезти их на рынок. Бабушка послала меня наверх за новой клеенкой — люди приедут, их надо за стол посадить. Клеенка лежала в шкафу в коридоре второго этажа. Я быстро поднялась по лестнице, открыла шкаф.

— Хадижа! — позвал меня шайтан из бабушкиной комнаты.

Я вздрогнула — никак не могла привыкнуть к его голосу. Если бы у меня был камень, в котором живет сура, я бы не стала его слушать.

Я зашла в комнату, подбежала к занавеске, как обычно, сунула за нее руку. Там было пусто. Что такое, не поняла я. Где мешок? Я отдернула занавеску — мешка не было. Куда он делся?

— Так я и знала! — раздался за спиной голос.

Это был уже не шайтан, а бабушка. Я так вздрогнула, что сердце чуть через рот не выскочило.

— Так я и знала, что это ты воруешь сахар! — закричала бабушка.

Она так тихо подошла, я даже не услышала ее шагов. Какое у нее было злое лицо! Она вся покраснела, а нос у нее стал гнутым, как крючок.

— Я больше не буду, бабушка! Прости меня!

— Не будешь, да?! — крикнула она. — Вот сначала я тебя изобью, а потом ты не будешь!

Она подлетела ко мне как аждаха. Я закричала, у меня сердце вверх поднялось, и я боялась рот закрыть, чтобы нечаянно не укусить сердце.

Как она меня ударила палкой по спине, так больно было, у меня из глаз звезды выскочили.

— На тебе еще! На! — Она опускала палку на мою спину. — На!

— Уй, как больно! Мамочки!

— На!

— Мама!

— На тебе еще!

— Мама!

Я кричала, и мой собственный крик заходил мне в уши, как в узкое горлышко кувшина, и не мог оттуда вырваться. Моя голова чуть не лопнула.

— Мама!

Я никогда еще не видела, чтобы мама двигалась так быстро. Она забежала в комнату с вытянутыми руками, схватила меня и закрыла. У мамы руки были такие худые, их не хватило на всю меня. И бабушка все равно находила место, куда ударить. Мама выставила руки вперед, и палка несколько раз попала по ее узким кистям.

— Я тебе говорила, это она сахар берет! — Бабушка не могла успокоиться — била нас палкой как сумасшедшая.

— Тебе что, сахара жалко?! Пусть берет, она же ребенок! — крикнула мама.

— Ты зачем ее защищаешь? Вырастет воровкой, что будешь делать?! — бабушка еще раз ударила, мама успела повернуться, и она попала ей по спине. Тогда бабушка остановилась.

— Это только сахар, — сказала мама и заплакала.

— Это сейчас только сахар, потом она деньги брать будет. Она не понимает, когда говоришь — нельзя. Ее только палка научить может. Избаловали вы ее! Я говорила Расулу, не надо ей все, что хочет, покупать. Все, что хотела, ей давали. Испортили уже.

— У нее отца нет, а ты ее палкой бьешь за какой-то сахар.

— Астагфирулла, я ее не за сахар бью, я ее за воровство бью. — Бабушка еще раз замахнулась на нас, но не ударила. — Ты замуж выйдешь, уедешь, на мою голову ее оставишь. Я говорила, пусть Расула родственники забирают. Они ей такие же родственники бывают, как мы!

— Я ее мать!

— А я твоя мать, и не лезь, когда я ее воспитываю! Узнает кто-нибудь, какой позор будет, а! В глаза людям не смогу посмотреть! Мне это надо — этот позор?!

— Айке же позора не было, когда она мои галоши украла! — крикнула я.

— Вах, ты только посмотри! Она еще разговаривает! Я бы на твоем месте язык себе откусила. У-у-у, какая наглая, ты только посмотри… Я бы на твоем месте голову не могла поднять, не то что разговаривать! Руку тебе отрезать, бессовестной, надо! Негодяйка такая! Я тебе что, сахар не даю! Говори! Не даю я тебе сахар?!

— Это не я, бабушка.

— Вах, не ты! Я не видела сейчас, что ли?! А если не ты, то говори, кто?! Кроме нас, дома никого не бывает!

— Это шайтан, бабушка! Он говорил мне брать! Я не хотела. А он звал меня, говорит, заходи, бери сахар, еще бери, два куска бери. Я не хотела, я тысячу раз «бисмилля» сказала. А он, бывает же, звать не перестал. Я же камень потеряла, поэтому он пришел! Я не хотела брать твой сахар!

— Не придумывай мне!

Бабушка мне не поверила. Но она все равно пришила к моей юбке бусинку из Мекки с черным глазком, чтобы меня не сглазили, и я больше не воровала. Она дала мне еще один камушек с сурой, и я его трогала, когда видела бабушку, потому что моя бабушка — настоящий шайтан. Она так больно побила меня по спине, что я всю неделю лежать по ночам не могла. Только на боку спала. С того дня мама еще больше молчала. От нее не было слышно почти ни звука. Раньше она мне пела перед сном, теперь перестала. Мама не смеялась, когда бабушка нюхала табак после еды. Она только один раз сказала бабушке: «Я никогда тебя не прощу!» — и больше они особо не разговаривали.

Если бы я не любила так сахар, мама с бабушкой не поссорились бы. Они не успели помириться, и в этом виновата одна я.

Один раз, когда мы уже постелили на пол матрасы, я все равно ждала, что мама будет петь. Моя спина уже забыла палку, и я могла спать на спине. Я больше не злилась на бабушку. Зачем мама должна из-за меня на нее злиться? Мне хотелось, чтобы все стало как раньше. Чтобы они разговаривали. Чтобы мама хохотала, когда бабушка чихает.

— Мама, — позвала я.

— Что, Хадижа? — тихо спросила она.

— Мама, прости, да, бабушку. Я ее уже простила.

— Я тоже ее простила, — сказала мама. — Я не обижалась на нее.

— А почему ты тогда все время молчишь?

— Говорить не хочется, — ответила она.

Это был наш последний разговор, который я помню. Сначала я очень боялась, что Аллах разозлится на меня за то, что я слушалась шайтана, и накажет. Но потом, когда моя спина все забыла и я простила бабушку, я подумала, что Аллах мне тоже все забудет. Дедушка говорил, что Аллах — милосердный. Что люди даже в тысячу раз с ним не сравнятся, такой он хороший. Мне казалось: если я и мама простили бабушку, то и Он меня простил. Я уже была уверена, что прощена, пока Он меня не наказал.

* * *

Обычно семья генерала Казибекова приезжает в начале лета. Его жена с детьми живет в том красивом доме у родника, а сам генерал приезжает из города на серебристой «Волге» по выходным, но и то не каждые выходные. В нашем селе столько разговоров о генерале, что долгое время я представляла его самым главным человеком на свете.

Однажды мы шли с мамой на родник. Это было уже после того, как бабушка отлупила меня палкой. Я несла эмалированный чайник. Мама — кувшин. Мимо нас проехала «Волга», на солнце машина переливалась, как форель в речке. Даже мамин железный кувшин не был таким блестящим, как эта машина, хотя мама всегда натирала его. К машине генерала Казибекова как будто приклеили много-много маленьких блестящих звездочек. У меня даже глаза заболели на нее смотреть. Я никогда еще не видела генерала. Но машина проехала так быстро, что я не успела никого в ней разглядеть.

Когда мы дошли до их дома, машина уже стояла возле него, и ворота были открыты. Сначала из машины вышел низкий толстый мужчина в потной рубашке. Я всегда по-другому представляла генерала — высоким в военной форме. Я так расстроилась, когда генерал оказался не таким. Но потом из машины вышел второй человек — высокий, в форме и с усами. Это и был генерал. У нас в селе мужчины если отращивали усы, то всегда вместе с бородой. А у генерала бороды не было. Он был очень важный. Точно такой, как генерал.

За генералом из машины вышел мальчик, на несколько лет старше меня. Какой это был красивый мальчик — на нем были красивые брюки и блестящие туфли. Я сразу поняла, что он — городской. Я остановилась, чтобы посмотреть на генерала и на машину. Как я им завидовала — у них такой дом, такая машина, все что хочешь у них есть.

— Махач! — позвал генерал и зашел в ворота.

Мальчик побежал за ним. Они с нами даже не поздоровались. Конечно, кто мы такие были, чтобы с нами здороваться. Раньше мы тоже были городскими, и у моего папы тоже была очень хорошая работа, он мог купить мне все. Я посмотрела на свои галоши. По сравнению с туфлями этого мальчика мои галоши — просто позор. Я посмотрела на мамины ноги — на ней были резиновые шлепки. Ее ноги были меньше шлепок, поэтому когда мама ходила, то смешно подворачивала ноги. Конечно, Казибековы с нами здороваться не будут. Надо было маме надеть синюю юбку. Это был день, когда я впервые встретила Махача.

* * *

Мне тринадцать лет, и я начала писать этот дневник, когда уже все случилось. Сначала я не хотела, даже не думала. Вспоминала зеленые книги у дедушки под столом на почте. Сидя на полу и листая их, с непонятными мне буквами, я думала, что книги пишут только гении, важные люди, вроде нашего генерала или Толстого. В школе меня научили читать и писать, и вот я сама исписала уже столько листов. Значит, книгу писать легко, особенно если знаешь, что ее никто не прочтет.

В нашем доме опасно вести дневник — его всегда надо хорошенько прятать, чтобы не нашли и не захотели почитать. На моем дневнике есть замок — маленький металлический, ключ от него я ношу на груди на золотой цепочке, которую бабушка подарила мне на день рождения. А дневник — толстую розовую тетрадь — подарили мои одноклассницы, наши сельчанки. У меня в голове и мысли не было такой — записывать, что у нас в доме происходило и происходит. Но когда я увидела на тетради замок, мне сразу захотелось рассказать ей все, потому что эта тетрадь похожа на меня — розовая и гладкая с виду, она умеет закрываться на замок, как и я привыкла держать свой рот и сердце на замке. Не дай Аллах, кто-нибудь найдет эту тетрадь, сломает замок (что его ломать, он не крепкий) и прочтет все, что в ней написано. Узнает о моем позоре. Позоре, который я давно храню под замком.

Мне сразу захотелось рассказать о Махаче, еще на первой странице — я часто думаю о нем, но я себе не разрешила. На первой, на второй и на третьей страницах я говорила себе «нельзя» — разве можно писать про чужого парня в своем дневнике? Но мне так хотелось написать его имя. Мне так хотелось увидеть его имя на белых листах своей розовой тетради. Они такие гладкие и приятные на ощупь. От них даже пахнет какими-то духами. Наверное, это дорогая тетрадь. Теперь, когда имя написано, я могу продолжать. В тетради триста листов. Но у меня нет столько историй. Моя жизнь в нашем сельском доме — скучная, никогда ничего не происходит. Скоро я закончу записывать, и в тетради останется много-много чистых листов. Если бы я жила в городе, там жизнь не была бы такой скучной и я бы исписала всю тетрадь. Хотя я уже пожалела, что начала вести дневник, потому что теперь надо рассказать, как Аллах меня наказал, но когда я думаю об этом, у меня из глаз идут слезы. Я только беру ручку и ставлю ее стержнем на бумагу, как слезы заливают мне все лицо, капают на тетрадь, бумага мокнет. Как можно так писать? Раньше я умела держать слезы в глазах — надо было не моргать, и они не катились дальше, стояли в глазах, а потом высыхали, или их можно было вытереть рукой. Теперь мои слезы изменились — может быть, с возрастом они меняются у человека? Моргай, не моргай — вытекают сами. Новые слезы выталкивают из глаз старые и текут, текут, текут. А может быть, так получилось потому, что, когда Аллах меня наказал, я часто сидела у обрыва и, наклонившись вниз, смотрела на речку? Как я хотела упасть и утонуть в ней! Сломать себе руки и ноги и лежать на скользких камнях под водой не в силах пошевелиться. Я даже чувствовала спиной их холод. И кричать от боли, но так, чтобы меня никто не услышал. Разве тогда, сидя у обрыва, я не кричала про себя? Я кричала не переставая. Но разве меня кто-то слышал? Прыгнуть у меня не хватило сил — это был бы самый большой грех, меня не похоронили бы тогда на нашем кладбище, а в другом месте одной лежать страшно. Я много раз представляла — как я лежу на камнях, мои руки сломаны, волосы распустились по воде, и вода рядом с моей головой как будто стала черная, мои глаза как два фундука, они открыты, смотрят вверх, я кричу, но изо рта выходит только журчание речки. Мне нравилась такая смерть. Она была красивой, как в старых легендах. А еще я мечтала о том, что Махач придет в наш сад в своих красивых блестящих туфлях, подойдет к обрыву, посмотрит вниз и увидит там меня. Он подойдет тогда к черешневому дереву, отломит от него ветку с белыми цветами… Когда Аллах меня наказал, стояла осень, все умирало, и не только горы, но даже люди, а я все равно представляла, что Махач отламывает ветку в цветах. Он бросает ее вниз с обрыва, ветка падает и ложится мне на грудь. Как это красиво! Я не хотела, чтобы Махач тоже прыгнул вниз от горя. Пусть бы умерла я одна, а остальные пусть бы жили долго и были счастливы. Я хотела, чтобы речка сама потянула меня, но она не потянула… Со мной ничего не случилось. Только слезы текли как река.

Умри я, Махач не бросил бы ветку в реку. Что ему делать в нашем саду? Мы бедные — они богатые. Раньше я не знала, что мы бедные, потому что у всех в нашем селе были почти одинаковые дома, одинаковые коровы, бараны и утки. Но через несколько лет после того, как мы переехали, село стало меняться: сельчане строили на месте старых домов новые — кирпичные, с железными заборами вокруг. Мужчины уезжали в Россию и возвращались с заработком. Некоторые приезжали на машинах — иномарках. Почту закрыли. Не знаю почему. Наверное, люди перестали писать друг другу письма.

Дедушка говорит, что нельзя открывать душу для плохого. Что злость и зависть — очень плохие чувства.

— Пусть они себе строят, — говорит он. — Нам что? Нам от этого ни холодно, ни жарко.

Если бы он знал, как у меня все кипятится внутри, когда моим ровесницам родители покупают красивую одежду. Если бы он знал, то так бы не говорил. Моим одноклассницам много чего привозят из Москвы. А я умираю от зависти. От злости у меня леденеют ступни и ладони. Так что мне и холодно, и жарко. В душе моей кипятятся плохие чувства. Не знаю, когда я открыла душу для плохого. Может быть, когда начала отзываться на голос шайтана, или когда ела еду с могил… Или когда… Нет, еще не настало время. Тебе, моя тетрадь, лучше пока не знать, как наказал меня Аллах. Вот сколько слез. Разве я могу писать на мокрой бумаге? Одно я могу сказать тебе — в моей душе давно живет плохое.

* * *

В тот день я бежала к дедушке. Было очень жарко, и даже зимой, вспоминая о том дне, я начинаю гореть. Меня окружали летние звуки. У зимы и у лета есть свои голоса и свои песни. У лета голос молодой женщины, у зимы — старой. Летом песня будто ковер сплетается из разных звуков, похожих на цветные нитки: красные, зеленые, синие. Эти нитки тянутся из домов — люди бегают туда-сюда, их шаги быстро стучат по земле, хлопают калитки, кричит петух, и даже дым от костра, на котором пекут лепешки, тоже идет желтой ниткой через все село. А зимой ковер не ткется. Зима натягивает серую основу на станок и на этом останавливается. Если станок в доме пустой, значит, случилось что-то плохое — хозяйка заболела или умерла. Ни одна хозяйка не перестанет ткать ковер. Заканчивая один, она тут же начинает другой. Так может быть только зимой — когда вокруг все серо-белое, а песня — старая, хриплая, как звук, который получается, когда проведешь пальцем по тугим ниткам основы.

Я бежала на почту. В пакете лежала лепешка с сыром дедушке на обед. Я подумала о том, что дедушка уже купил мне ирисок и заварил чай. От этой мысли побежала быстрей. И вдруг в ногу врезалось что-то острое. От боли нога подвернулась, и я полетела вниз. Я успела выставить руки вперед, но все равно ударилась о кочку и закричала от боли. Раздался смех. Кто так громко смеется, удивилась я, подняла голову и увидела возле дерева у дороги ребят. Я не поверила своим глазам, когда увидела среди них Махача. Они вышли на дорогу и смеялись надо мной. Я только о Махаче и думала с тех пор, как мы с мамой увидели его возле родника. Я думала, что он не такой, как остальные сельские парни, думала, что он другой, городской. А он!

Я быстренько поднялась. Схватила с земли лепешку и сыр, выпавшие из пакета. Вытерла рукавом пыль с сыра. От стыда у меня горело лицо. Почему они надо мной смеются, спрашивала себя я. Почему не уходят? Что я им сделала? Такой был позор, что я упала при них. Я хорошенько посмотрела на землю и увидела тонкую проволоку, одним концом привязанную к дереву. Они специально привязали ее, чтобы я упала, догадалась я. У меня что-то потекло по губе, я потрогала — кровь. Я подняла руку к лицу и так стояла — закрывшись, пока они хохотали.

— Ладно, пойдем, — сказал Махач мальчикам.

Услышав его голос, я не смогла больше там стоять и побежала прочь, хотя нога сильно болела. От бега поднялся ветер в ушах.

— Что случилось? — Дедушка вскочил со стула, когда я забежала к нему на почту.

У меня на лице перемешались кровь и слезы. Мне казалось, что мое сердце размякло, как лепешка, которую бросили в молоко.

— Я упала там, на дороге!

— Как упала?! Зачем упала?! Почему упала?! — волновался дедушка.

— Споткнулась о камень. Кто-то камень на дороге бросил. Я бежала, его не увидела, — обманула я, мне не хотелось, чтобы дедушка плохо относился к Махачу. Зачем я это делала? Дедушка все равно не стал бы ссориться с генералом.

Дедушка намочил полотенце и положил его на мое лицо. Я сидела задрав голову и смотрела в потолок.

Я люблю смотреть на потолки и на стены. Там, где известка треснула, мне кажутся фигуры разных животных и людей. Я часто вижу на потолках Тамерлана или деда Ахмеда в высокой папахе. Я могу целый час смотреть вот так. Фигуры меняются — наместо деда Ахмеда может появиться точильный камень, наместо Тамерлана — гора. Иногда в моих фигурах мужчины превращаются в женщин. А иногда — в шайтана. Когда я вижу шайтана, я сразу опускаю глаза и трогаю камень. Почему он не оставит меня в покое?

В тот день я смотрела на потолок и ничего не видела. Мокрое полотенце давило скользким камнем. Один только вопрос крутился в моей голове: зачем Махач смеялся надо мной? Как я ненавижу его теперь! Если его задавит машина, от радости я буду танцевать!

* * *

Приближалась свадьба дяди, и дедушка обещал купить мне блестящее розовое платье. Во время свадьбы все смотрят на родню жениха, а после шушукаются по домам. Бабушка уже ездила в город смотреть платье для невесты.

— Клянусь Аллахом, где они такие цены берут? — жаловалась она потом Салихе.

— Уй! — уйкнула Салиха, услышав цену. — Ты помнишь, да, в каком платье я замуж выходила? От матери моей оно мне досталось. А ей — от ее матери. Что это за порядки новые, никак не пойму. Глазом не успели моргнуть, уже все порядки поменялись. Теперь всем городские платья подавай. Где такие деньги брать?

Я сидела за занавеской, закрывающей проход в другую комнату, и сквозь щелку подсматривала за ними.

Бабушка и Салиха сидели на маленьких подушках, поджав ноги. На клеенке лежали шоколадные пряники, привезенные из города, и вазочка с колотым сахаром. Бабушка шумно пила чай-кипяток, причмокивала и щурилась. Вот откуда у нее такие морщины.

— Платье — вот такое широкое, — бабушка показала руками, и получился такой же размер, как живот Салихи. Салиха — самая толстая женщина в нашем селе. — Вот здесь все ажурное в блестках, — бабушка показала на грудь, — а вот тут, на подоле, такая круглая железка. Я еще так удивилась, когда увидела. Обруч, говорят, чтобы платье стояло…

— Ты основное внимание невесте давай, а не платью, — сказала Салиха и потянулась за вторым пряником. Итак толстая, куда в нее столько лезет. Скоро в ворота проходить не будет. — Ты вспомни, что у Малики, которая бывает родственницей Бесме, случилось…

— Что случилось? Когда? — Бабушка пододвинулась ближе к Салихе и приложила руку к уху.

Дедушка говорил, что бабушка начала плохо слышать, когда он на деньги от урожая хурмы купил ей серьги с большими красными камнями. Бабушка так хотела показать всем свои серьги, что специально начала прикладывать руку к уху.

— Вай, а ты не знаешь?! Ой, что было, сейчас я тебе расскажу, — Салиха смахнула с толстых рук крошки и провела рукой возле бабушкиного носа, как будто гладила воздух.

У Салихи на пальце было кольцо с большим желтым камнем. Это кольцо у нее появилось как раз в тот день, когда наши куры зашли в ее огород. Салиха прибежала к бабушке и начала махать рукой, на которой было кольцо.

— Ты что за своими курами не следишь?! Они у меня в огороде огурцы едят!

Бабушка пекла в саду хлеб. Она встала, подошла к Салихе, хорошенько посмотрела на ее кольцо, потом выпрямилась и приложила руку к уху, на котором висела серьга.

— Что-что? — спросила она. — Ничего не слышно. Повтори еще!

Я этого не видела, мы в городе тогда жили. Мне дедушка рассказал.

Салиха откусила пряник. Как она умела сделать сладкое лицо!

— Короче, засватали они дочь одних за своего сына, — сказала она. — Кто-то из родственников посоветовал. Короче, дядя у нее, бывает же, глава ихней администрации. Столько хвалили — родители такие, приданное такое, сама тоже завидная невеста. Короче, пришли, посидели, все как положено. Невеста тоже вышла, показалась. Засватали.

— Аха-ха-ха, — закивала головой бабушка, наклоняясь к Салихе.

— Ну, слушай дальше что было, — Салиха взяла еще пряник. — А ее родители говорят им, бабушка у нас старая, надо быстрее свадьбу играть, пока не умерла, потом долго траур держать придется. Те согласились. Их брат — глава администрации — тоже такой крутой приехал, все помог, все что надо привез, подготовил. Сыграли свадьбу… Брачная ночь тоже была.

— Аха-ха-ха… — бабушка чуть не упала Салихе на колени.

— Ночью темно было, жених ее не видел.

— Ва-ба-бай, на свадьбе тоже не видел?

— На свадьбе фата ей лицо закрывала.

— Аха-ха-ха…

— Короче, утром он на нее посмотрел, а у нее — вот такая щека, — Салиха приложила к щеке пряник.

— Астагфирулла! — бабушка отпрянула от Салихи.

— Клянусь Аллахом, да! Сама не видела, золовка рассказывала. Вот такая у нее щека — одна в два раза больше другой. Говорят, родилась она такая. Парень к родителям побежал — не буду я с этой аждахой жить… Те — сынок, что делать, женился, теперь живи. Нет, и все, говорит, жить с ней не буду. Ее родственники приехали, уговаривали. Дядя приезжал. Не уговорили. В тот же день они ее к родителям отправили. Поэтому больше внимания невесте давать надо.

— Я ее каждый день вижу — на родник, с родника ходит, — сказала бабушка. Ее глаза блестели — она любила собирать сплетни.

— Все равно внимания больше давай, — повторила Салиха и откусила пряник.

Они замолчали, только слышно было, как бабушка грызет сахар, а Салиха дует на чай. Я ждала, когда Салиха уйдет — при гостях я не могла брать еду с клеенки.

— Позавчера к Эльмире из города племянница приехала, Зумкина дочка, — сказала Салиха, смахивая с рук крошки.

— Аха-ха-ха…

— Сегодня мимо Абидаткиного дома она проходила. Накрашенная вся, — сказала Салиха, и бабушка покачала головой. — Абидатка видела. Губы красные. Щеки тоже крашеные. Была б это моя дочка, избила бы.

— У-у-у, смотреть неприятно, — сказала бабушка.

— Учится она — в мединституте в Махачкале.

— У-у-у…

— Нашим бабушкам не разрешали учиться, и правильно. Зачем обычаи нарушать? Жена будет на работе, кто кушать будет готовить, убирать? Это уже не жена. Никто ее из нашего села не засватает.

— Непорядочная, что ли? — спросила бабушка.

— Не знаю, но говорят… — Салиха наклонилась к бабушкиному уху.

— Астагфирулла!

Все женщины в нашем селе были сплетницами. Когда Салиха пойдет к другим соседям, она будет сплетничать про нас.

* * *

Мне никто ничего не рассказывал. Но я слышала, как шушукалась бабушка с Салихой, ловила обрывки чужих разговоров, и много раз до меня доходило слово «свадьба». Я думала, они все говорят о дядиной свадьбе. Вышло по-другому — они говорили о свадьбе моей матери. Я ушам не поверила, когда подслушала новый разговор бабушки с Салихой.

— Курбановы сразу сыграют свадьбу, как только мы Хаджи-Мурада женим, — говорила бабушка. — Выше головы прыгать не будут, все скоромно сделают, у жениха это тоже второй брак. С первой женой они разошлись.

— Почему разошлись? — спросила Салиха, а я, сидя за занавеской, никак не могла понять — какое нам дело до свадьбы этих Курбановых.

— Детей у них не было, — ответила бабушка. — Говорят, вина со стороны жены.

— С Айшей им нечего боятся — вон у нее дочка есть.

— Хадижа с нами останется, — сказала бабушка, и у меня все внутри похолодело — они говорят обо мне и о маме! Это мама выходит замуж!

— Айша согласилась? — спросила Салиха.

— Это вопрос решенный, — сказала бабушка таким же голосом, каким говорила дедушке, какого барана надо зарезать.

— Такая обуза… — Салиха закачала головой.

— Что делать… — бабушка вздохнула. — Платье свадебное Надире купили, — она поднялась с подушки. — Завтра ей отнесем.

Салиха тоже подняла свой живот. Когда они ушли на второй этаж смотреть платье, я выскочила из-за занавески и побежала во двор. Мама выйдет замуж и уедет к Курбановым, билось в моей голове. А я останусь с бабушкой и дедушкой.

«Я люблю только маму!» — хотела кричать я.

Я знала, мама уедет, а бабушка будет каждый день меня бить!

Во дворе ходили куры. Я захотела забежать в курятник и разбить все яйца.

Однажды бабушка разрешила мне посмотреть, как из яйца вылупляется цыпленок. Мы вместе пришли в курятник. Яйца лежали в гнезде, и на одном появилась маленькая дырочка — это цыпленок бил яйцо клювом с другой стороны. Не знаю, что со мной случилось, я же говорю — во мне живет плохое, — я схватила яйцо и хотела его поцеловать. Но бабушка закричала на меня и ударила по лицу. Я бросила яйцо, и цыпленок умер. Я не хотела его убивать, я хотела играть с ним. Цыплята такие бывают красивые, когда без перьев, в желтом пуху. Я хотела потрогать их, пока они не превратились в противных куриц. Дедушка говорил, их нельзя брать на руки, пока они еще маленькие, и правильно бабушка сделала, что меня побила.

Дата добавления: 2015-03-31