На войне как на войне

В 1967 году я прибыл на призывной пункт, понятия не имея, куда меня могут направить для прохождения срочной службы. Так я оказался в войсках связи, на курсе радистов. Мы учили азбуку Морзе и тренировались на американских передатчиках времен Второй Мировой войны. С сегодняшней аппаратурой это нельзя даже сравнивать, а тогда один передатчик состоял из шести больших ящиков. Для выхода на каждую волну – отдельный ящик. Для того чтобы найти нужную волну, нужно было сначала вычислить правильный ящик, а потом найти подходящую антенну. В общем, современным радистам такое и в страшном сне не приснится.

Я был примерным мальчиком в школе и остался им и в армии. Куда направили – туда и поехал, что приказывали – то и исполнял. Раз надо, так надо, и я прикладывал максимальные усилия для освоения своей воинской специальности и привыкания к обязанностям военнослужащего Армии Обороны Израиля. А когда эти усилия начали приносить плоды – я наловчился, повысилась скорость работы, – то возросли и мотивация, и уверенность в себе и в своих силах. Так что я был доволен, несмотря на то, что пришлось осваивать нечто совершенно непривычное.

Я и сегодня помню азбуку Морзе. Это остается на всю жизнь. Я иногда случайно слышу ее обрывки на какой‑то радиоволне и автоматически готов записывать текст, даже со сна. По завершении курса меня откомандировали в Генштаб, но это была чисто формальная приписка, так как нашу часть постоянно куда‑то направляли – то к танкистам, то к парашютистам. Так длилось до Шестидневной войны. Курс я закончил в феврале 1967 года. В мае меня отправили с секретным поручением в приграничный район, в пустынную отдаленную местность обеспечивать связь боевой группе, цель операции которой мне до сих пор неизвестна. Нас было всего несколько человек. Еду нам сбрасывали с вертолетов, так как местность была практически недоступна. Никакой связи с внешним миром кроме моей рации у нас не было. Когда после недели пребывания там я вернулся в цивилизованный мир и попал в командование Южного военного округа, то понял, что страна находится в состоянии ожидания войны…

В чем это выражалось? Ни войны, ни мира. Тревожно, а еще больше, непривычно. Совершенно иная, неизведанная реальность. Меня, в составе Восьмой танковой бригады, направили в пустыню Фаран, в южной части Негева. Там мы пробыли около двух недель, которые каждому из нас показались длиннее двух лет. Запасы воды были ограничены, мыться запрещено. На курсах молодого бойца нас учили выживать в военно‑полевых условиях, но там все это выглядело как тяжелая, но все‑таки игра, упражнения, которые надо совершать в армии. Мыслей о войне вообще ни у кого из ребят моего поколения не было. А тут вдруг все настоящее – и траншеи в пустыне, и нехватка воды, и тревожное ожидание войны. Всего этого никто из моих сверстников даже представить себе не мог. При этом в Фаране мы ничего особенного не делали, не было почти никаких поручений, мне даже не приходилось выходить на связь со штабом, так как был приказ хранить эфирную тишину до появления позывных «красная простыня», которые должны были означать начало войны.

Питались мы боевыми пайками – их обычно раздают только во время военных действий. Один раз привезли фильм, а однажды приехал командующий израильского генштаба Ицхак Рабин. Тогда я впервые увидел человека, с которым впоследствии судьба свела меня очень тесно, хотя я никогда не был особо приближенным к его персоне. Но тогда, в Негеве, я и мои сослуживцы смотрели на него издалека как на недосягаемого героя – о том, чтобы приблизиться к начальнику Генштаба, мы даже мысли не допускали. Его приезд придал нам чувство уверенности, – авторитет его был огромен – и это было очень кстати, так как ожидание становилось невыносимым. Мы хотели, чтобы война уже началась. Я был одним из счастливых обладателей великой роскоши – транзистора – и мог слушать новости по радио. Руководство страны успокаивало граждан, но и это не всем помогало.

Раций было две: наша – солдат срочной службы, и еще одна у резервистов. Среди них был человек, который в какой‑то момент впал в настоящую панику. Он говорил, что война – это гиблое дело, что египетский президент Насер не так прост и что мы не знаем, чем на самом деле обладают египтяне, что все это очень плохо кончится. И все это слушали мы – совсем молодые парни, очень уверенные в своей силе и в Армии Обороны Израиля. Да, мы знали, что несколько национальных парков в Израиле готовят для переоборудования в кладбища, но нас это не пугало. Конечно, в воздухе висела опасность и напряжение, но не более того. И тут он, со своими прогнозами. И вдруг, за несколько дней до начала войны, связистам сказали, что один из нас может съездить домой на выходные. После чего мы все – экипажи обеих машин, – не сговариваясь, в один голос заявили: «Пусть едет он», – имея в виду паниковавшего резервиста. Прошло много лет, и этот человек стал известным адвокатом и еще более известным активистом правого лагеря, ведущим политической телепередачи. Человек, который чуть не свел нас с ума разговорами о вреде и опасностях войны, который так ее не хотел, вот уже много лет всеми силами борется против мира. А мне до сих вспоминаются его «пророчества» того времени: «Насер нас всех здесь уложит».

В ночь перед войной кто‑то сказал, что она начнется завтра в семь утра, и раздал нам зеленый лук. Последнее в полевых условиях было деликатесом и очень порадовало. А потом я сел писать завещание, которое сохранил до сих пор. Мне трудно воспроизвести ощущения тех дней и часов, но это было осознание какой‑то гордости за то, что я здесь, что я иду на войну, а на войне всякое может случиться. Потом мы вырыли траншеи, в которых и провели ту памятную ночь. А в 8 часов утра 6 июня узнали, что можно вылезать, так как наши ВВС уничтожили все египетские аэродромы и самолеты. Мы думали, что для нас война завершилась, так и не начавшись, но тут поступил приказ выдвинуться в самое сердце Синая. Начался медленный и длинный поход на Синайский полуостров. Я при этом чувствовал себя персонажем «Войны и мира». Ощущение описанных Толстым событий во время войны просто витало в воздухе. Мы ехали днем и ночью, очень медленно, понятия не имея, в чем состоит цель этой передислокации, сколько нас всего в этой веренице машин и танков, к какой дивизии мы вообще относимся. Моя задача состояла в обеспечении связи с летчиками. Я должен был во время военных действий сообщать штабу авиации, где и в какого рода поддержке нуждается моя часть, и передавать полученную от летчиков информацию командованию своей части.

Вереница машин была очень длинной, и это только то, что было видно невооруженным глазом. Сколько их всего было, я и сейчас не знаю. Мы ехали безостановочно, днем и ночью, и очень‑очень медленно. В какой‑то момент водитель нашей машины перестал справляться с усталостью. Его сменил командир экипажа машины, у которого к тому времени уже были водительские права и свой автомобиль, но он тоже начал засыпать за рулем, и тогда было решено делать это по кругу. Я, при этом, не имел ни прав, ни машины и вообще видел, как ею управляют, только в маршрутных такси. Мне сказали: «Ты не бойся. Будешь ехать, пока не уткнешься в зад впереди идущего транспорта, он тебя и задержит». Показали, где газ и где тормоз, а про переключатель скоростей не рассказали, видно поняв, что так быстро я этого все равно не освою. В это невозможно поверить, но я как‑то ее вел и даже умудрился не разбить. По дороге на Синай мы узнали об освобождении Иерусалима.

И я плакал. В детстве родители возили меня в синагогу на улице Штрауса в Иерусалиме. И там, с крыши, показывали восточные ворота Старого города и говорили, что в этом направлении находится Стена Плача. Но она казалась такой недосягаемой и далекой, что даже мысль когда‑либо ее увидеть, а уж тем более прикоснуться, меня не посещала. Когда я подрос и случайно оказался на лекции одного американца, который бывал в Иордании и краем глаза видел частичку Стены, мне стало больно от несправедливости, обидно от бессилия. От того, что все это находится в двух минутах ходьбы от нас, но что туда нельзя дойти. И вдруг узнать, что мы освободили Иерусалим – это было невероятно! Все это мы узнали по дороге на Синай, заваленной десятками, сотнями обгоревших тел египетских солдат.

И я, гуманист, с трудом справлялся с этими чувствами – с одной стороны радость за возвращение Иерусалима, с другой – трупы.

Война за шесть дней превратила меня в другого человека. В это время меняется вся система приоритетов. Ты делаешь вещи, которых в мирное время не стал бы совершать – как со знаком плюс, так и со знаком минус. Ты ставишь стену между собой и своими чувствами. Впервые в своей жизни я видел тела погибших, и это было ужасное потрясение, но мы шли дальше. Потом мы воевали, а потом прибыли в пункт под названием Нахаль, расположенный в центре Синайского полуострова. В Нахаль подвезли и передвижной военный магазин (это была первая возможность за последний месяц ощутить вкус привычной мирной жизни), к которому выстроилась длинная очередь, в которую встал и я, хотя и понятия не имел, чего именно хочу. Когда подошел мой черед, я поднялся на две ступеньки, отделяющие меня от прилавка, и тут увидел нечто ужасное: под этими ступеньками лежало обгоревшее тело убитого египтянина. А я в это время покупаю вафли в шоколаде! Эта картина будет преследовать меня всю жизнь. Я не встречался с ним на поле боя, не видел, как его убивали, и я не устроил демонстрации протеста по поводу того, что мы стояли на этих ступеньках, над обгоревшим телом. Я тоже там был и не могу сказать, что возненавидел себя из‑за этого, но картина была ужасающей. До армии я был довольно чувствительным молодым человеком. Потом война, даже за столь короткий промежуток времени, все это стерла. Чувства притупились. Кроме того, нас постоянно предупреждали, что оставшиеся в живых египетские солдаты стараются незаметно примкнуть к нашим частям и совершать диверсии. Нам не разрешали отделяться от товарищей – даже по нужде. Ходили слухи, что были жертвы, погибшие таким образом. Все это не располагало к сентиментальности, но та реальность врезалась мне в память навсегда.

В Нахале мы пробыли один день, после чего узнали, что на Голанских высотах идут тяжелые бои, и что нас направляют туда – из центра Синая на Голаны. На этот раз мы двигались гораздо быстрее, чем в обратном направлении, и на рассвете прибыли в Хедеру. Это был первый израильский город, который я увидел после начала войны. Я не могу точно сказать, по какому именно признаку я это определил, но в воздухе витало ощущение праздника. Во всяком случае, уже не было того гнетущего состояния ожидания неизвестности, в котором я покидал эту местность по пути на юг.

Тут я впервые смог поговорить с гражданским населением и сразу спросил, каково количество жертв с нашей стороны. Мне ответили, что, насколько известно до сих пор, около пятисот человек. Для Израиля это большие потери. Это было ужасно. Я думал, что не более ста, а тут говорят о пятистах погибших!

Первых наших погибших солдат я увидел уже на Голанах, куда мы прибыли за день‑полтора до завершения войны. Экипаж нашей машины получил задание найти и обезвредить группу из трех сирийцев, маскирующихся под военнослужащих ЦАХАЛа. Мы начали прочесывать местность и в итоге нашли и взяли в плен этих сирийцев. Они были уже в возрасте и довольно напуганы. Это не было каким‑то героическим сражением, и, тем не менее, запомнилось. После боя один из наших солдат вдруг забрал у плененного сирийца наручные часы. Я возмутился, на что он мне сказал, что на войне как на войне – мы победили, мы их захватили и нам полагаются трофеи. Я ответил, что еврейский солдат не имеет права на такие поступки, и чтобы он немедленно вернул часы, иначе я отпущу этого пленного. Он расстроился, но часы вернул.

Тем временем мы прибыли в Кунетру. О чем мечтают и говорят солдаты во всем мире? О горячей ванной, о девушках, о семьях. У экипажа нашей машины тоже была своя маленькая мечта – заполучить примус, чтобы можно было хоть как‑то разогревать консервы (я не Бог весть какой едок, но пожирать их холодными было противно). Кунетра, когда мы в нее вошли, была городом призраков. Живых там почти не было. Мы стали прочесывать дома и тут в одном из них, о чудо, видим примус. А затем оглядываемся и видим кровать, на которой лежит тело. Мы думали, что видели уже так много тел, что у нас выработался определенный иммунитет, но это было нечто иное. Это был мертвый человек, лежащий в своей кровати, прикрытый одеялом по пояс – как будто он спит. И это было диссонансом даже по отношению к той войне. На нас это так подействовало, что мы вышли из дому, даже не думая прикасаться к вожделенному примусу. И тут мы увидели, как наши солдаты выносят вещи из опустевших домов. В основном, забирали телевизоры, хотя в Израиле в это время еще не было телевидения! Я помню резервиста, набивавшего свою машину всем, что ему попадалось под руки. Мы – солдаты срочной службы, да еще и только что отказавшиеся от примуса – попытались его остановить, сказали, что это запрещено и аморально, но ему было не до нас, да и кто мы такие, чтобы читать ему мораль после боя? Потом уже на дорогах стояла военная полиция, которая проверяла машины и отбирала у солдат то, что им не принадлежало. Война завершилась. Нас отправили в Рамаллу, на захваченные территории, где мы пробыли несколько недель. Затем, спустя время, нас отвезли в Иерусалим – впервые за целый месяц мы имели возможность помыться, под холодной водой. Это было счастье, но настоящее счастье нас ожидало на обратном пути: мы увидели Стену Плача.

В то время в Рамалле у меня не возникало вопросов о правомерности оккупации территорий. Тогда нам говорили, что Шестидневная война была ответом на атаку египтян. И хотя я знал, что это неправда, так как нас за день до начала войны об этом предупредили, у меня все равно не было и тени сомнения в справедливости и необходимости этой войны. Возвращение Иерусалима под суверенитет Израиля привело меня в восторг. Я видел мир глазами тогдашних лидеров государства и рабочего движения – Леви Эшколя и Голды Меер, Моше Даяна и Игаля Алона. Я не был за оккупацию территорий, но думал, что мы там находимся не потому, что хотим, а потому, что у нас нет иного выхода. Оценивать или даже воссоздать собственные мысли сорокалетней давности очень трудно, потому что результат далеко не всегда получается объективным, но если очень постараться им быть, то сейчас можно сказать, что тогда я был центристом, придерживался взглядов и идеологии, характерных для руководителей государства эпохи той войны. За время моей военной службы ее продолжительность увеличивали дважды: когда я мобилизовался, она составляла два года и два месяца, пока я был на курсе, этот срок вырос до двух с половиной лет, а после войны – до трех. Мне тогда бы и в страшном сне не приснилось, что через двадцать с лишним лет моим сыновьям тоже придется служить по три года.

В сентябре 1967 года меня на месяц направили на погранзаставу в Кантару на Суэцком канале. У меня было назначенное время, когда я должен был выходить на связь, даже если это было в самый разгар бомбежки, а бомбили там практически постоянно – то мы, то они. Но на волоске от смерти я оказался не во время сеанса связи, а во время перерыва. Я сидел у своей машины и только собирался поесть, как началась бомбежка. Я спустился в укрытие, а когда вернулся, то увидел, нечто такое, что даже представить трудно: снаряд даже не уничтожил мой паек – он разорвал его на две части.

Было не страшно. Скорее, удивительно. Служба в армии вообще доказала, на что я способен. Если бы мне до того сказали, что я две недели смогу пробыть один в пустыне, смогу смотреть на обгоревшие трупы и продолжать идти дальше, смогу не мыться месяц, воевать, я бы не поверил. Но, как выяснилось, все это возможно. Я убедился, что человек действительно не знает границ своих возможностей и не представляет, на что он способен при определенных обстоятельствах, как в хорошем, так и в плохом смысле.

Я отдавал армии всего себя. В 1968 году стал отличником боевой службы, получил звание старшего сержанта, командовал 60 солдатами. К концу службы я был связистом при Генштабе ЦАХАЛа, видел всех прославленных генералов, но категорически не видел своего будущего в военной карьере, несмотря на такие мысли и успехи по службе. Я даже от офицерских курсов отказался. В 1969 году я демобилизовался – повзрослевшим, уверенным в себе человеком. Я точно знал, что буду делать дальше: через неделю после демобилизации я женился, через две – стал экономическим обозревателем газеты «Давар», а через месяц начал учиться в Тель‑Авивском университете на факультетах политологии и литературы. Выбор специальностей казался мне совершенно естественным, хотя с моими оценками я спокойно мог поступить на медицинский или на юридический факультеты, но это меня до такой степени не интересовало, что вопрос о престижности даже не возникал. Быть одновременно семьянином, студентом и журналистом было очень непросто. И тогда я понял, что и армия, и война все еще были частью юношества, что до 1969 года ответственность за меня все‑таки несли другие: дома – родители, в школе – педагоги, на радио и в юношеских изданиях – редактора, в армии – командиры. И вдруг вся ответственность за дом, работу, учебу, будущее легла на меня. Это и было настоящее взросление. С литературой в университете проблем не было, да и быть не могло, но с политологией, которая включала в себя изучение статистики, например, у меня – гуманитария возникли проблемы. На первом курсе я даже получал плохие отметки, чего со мной отродясь не бывало. В газету я пошел работать потому, что хотел быть журналистом. Вот и согласился на любое место, хотя функции экономического обозревателя подходили мне меньше всего остального. Я помню пресс‑конференцию легендарного главы Банка Израиля Давида Горовица, на которой он сказал, что надо заниматься оздоровлением народного хозяйства как с помощью монетарных, так и с помощью фискальных средств. Из его выступления я понял все… кроме слов «монетарные и фискальные». Счастье, что отец работал в банке, но несчастьем было видеть, как он схватился за голову со словами: «И с такими познаниями в финансах ты работаешь экономическим обозревателем?!» Сейчас я хорошо знаю, что такое монетарные и фискальные средства.

Не забывайте, что при всем этом я тогда еще вел религиозный образ жизни и не работал по субботам, а это означало, что после пятничных пресс‑конференций надо было успеть добежать (машин не было) до редакции, написать колонку и сдать ее дежурному редактору. В общем, я разрывался на части. Домой возвращался поздней ночью и уходил рано утром. Моя супруга в это время училась на юридическом факультете университета и работала секретаршей в школе.

Я не могу сказать, что она была в восторге от моей религиозности, в особенности, когда я занимался кошерованием посуды накануне праздника Песах, но она терпела. Тем временем в газете мне сказали, что если я хочу получить постоянную работу и ставку журналиста, мне придется выбирать между учебой и работой. Отказываться от университета я и не думал, тогда меня перевели во внештатные корреспонденты. И это было очень даже неплохо. Я начал писать для всех приложений газеты, куда только было можно, от политики до сплетен. В конце каждого месяца я приносил все это в бухгалтерию, где мои статьи принимали чуть ли не по весу, так как посчитать их было невозможно. Кроме того, я работал ночным редактором в газете «Омер», которая выходила для репатриантов и входила в приложения газеты «Давар». За ночные дежурства хорошо платили и, к тому же, это не мешало учебе. В итоге, вместо 150 лир, которые мне платили в штате, я мог заработать 800 лир, а это по тем временам была нешуточная разница.

С 1967 до 1973 год все были счастливы, и пьянящее ощущение победы в Шестидневной войне не испортила даже наступившая потом Война на истощение[16]. В этой войне погиб сын моего двоюродного брата. Мы были очень близкими Друзьями, его тоже звали Йоси. Но вокруг, казалось, все идет хорошо. Экономика развивалась, начала приезжать алия из СССР. Я за это время с отличием закончил обучение на первую академическую степень и начал работать в университете. В 1972 у меня родился старший сын. В это же время мне предложили работать в одной из наиболее солидных израильских газет «Гаарец», но я предпочел остаться в «Давар». В 1973 году я начал писать докторскую диссертацию по политологии.

И тут началась Война Судного дня.

Известие о нападении на Израиль застало меня, как и всех соблюдающих традиции евреев, – в синагоге, во время молитвы и поста. Мне вручили повестку о срочной мобилизации и направили в Генштаб, где я отвечал за техническое обеспечение систем связи. Я видел и слышал наших военачальников и ушам своим не верил. Создавалось впечатление, что целая страна сходит с ума. Прославленные генералы были в панике, ругались между собой, сваливая ответственность. Некоторые переговоры, озаглавленные «войны генералов», спустя тридцать лет были опубликованы в прессе, так что сегодня и граждане вашего поколения представляют, что тогда творилось на фронте. И в этот момент у меня вдруг открылись глаза. Если до сих пор казалось, что все в порядке, что кто‑то умнее и сильнее меня заботится о стране, то вдруг я понял, что люди, которых я считал мудрыми, просто не были готовы к такому повороту событий. Я понял, что больше не могу доверять таким лидерам, что я сам должен решать для себя, что хорошо и что плохо. Пока я сам воевал, я был частью системы, и не было ни времени, ни желания задумываться, куда она меня заносит. В генштабе я увидел всю полноту картины происходящего и решил для себя, что не могу доверять такому руководству. Я перестал верить в Бога и в руководство страны одновременно. В 1973 году я буквально в один день перестал выполнять заповеди. Война Судного дня меня сильно изменила. Эта война унесла 2800 жизней, и это не считая раненых, пропавших без вести и попавших в плен. Среди них тех, кто были моими друзьями, одноклассниками, студентами.

Когда я вернулся преподавать в университет, аудитория была наполовину пуста. Первый день того учебного года был настоящей трагедией для всех. Мы молча смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Если в 1967 году все казалось таким безопасным и правильным, то в 1973 мы с трудом перенесли войну. Это было безумие, которое далось сумасшедшей ценой. И я начал спрашивать себя: если перед началом Шестидневной войны у нас не было оккупированных территорий, но мы победили, то почему имея эти территории, которые нам преподносились как гарантия безопасности Израиля, страна понесла такие жертвы? И где же безопасность, если без территорий погибло порядка 800 человек, а с территориями только во время Войны на истощение – более 720 человек, а в войне Судного дня – уже 2550 человек?! Так может, это не гарантия безопасности?

До Войны Судного дня я был конформистом с властью, и этот конформизм сидит во мне где‑то и по сей день. Но одно я тогда решил для себя окончательно и бесповоротно: если кто‑то, будучи у власти, что‑то уверенно говорит, это еще не означает, что он прав. Для меня это был переворот в сознании. До того все, что говорили Голда Меир, Моше Даян или Игаль Алой, было свято. И тут я вернулся совершенно иным человеком: во‑первых, светским, а не религиозным, что очень облегчило жизнь моей супруге, во‑вторых, я больше слепо не доверял власти.

Дата добавления: 2015-03-29